истории

«Конец света, моя любовь» — ностальгическая фантасмагория Аллы Горбуновой, которая получила премию «НОС» Возможно, это главная книга 2020 года

Источник: Meduza

Сборник рассказов «Конец света, моя любовь» Аллы Горбуновой — поэта, для которой это уже вторая прозаическая книга — 3 февраля 2021 года получил литературную премию «НОС». В первой части книга скорее напоминает мемуары — с теплыми узнаваемыми образами о семье и жизни за городом, но потом в тексте появляется двойник героини и история превращается в мрачную фантасмагорию с насилием, каннибализмом и потусторонними явлениями. Литературный критик Галина Юзефович рассказывает, почему эта многослойная и неожиданная работа может быть главной книгой 2020 года.

Впервые этот текст был опубликован в августе 2020 года после выхода книги.

Алла Горбунова. Конец света, моя любовь. М.: НЛО, 2020

На любой прозаический текст, написанный поэтом, по умолчанию принято клеить не то снисходительный, не то, напротив, возвеличивающий ярлык «проза поэта», подразумевающий, что все это, конечно, проза, но какая-то не такая, особенная, атипичная. Вторая прозаическая книга Аллы Горбуновой, сборник «Конец света, моя любовь» (первая, «Вещи и ущи», вышла тремя годами ранее) в современной русской словесности и правда смотрится несколько атипично. Впрочем, атрибутировать это обстоятельство следует не к тому, что Горбунова в первую очередь поэт, но к особости, атипичности ее фигуры в целом. Так плотно, странно, страшно, поэтично (позволим себе разок употребить это затертое слово) и при всем том обжигающе точно у нас сегодня не пишут. Не потому, что так не принято — границы литературного «принято» давно растянулись до предела и включают в себя уже вообще все что угодно, а просто потому, что природа дарования Аллы Горбуновой по-настоящему уникальна. И именно эта уникальность позволяет ей порождать тексты настолько отличные от всего прочего и вместе с тем безошибочно узнаваемые, укорененные в толстом культурном субстрате и в то же время написанные словно бы с чистого листа — так, словно всей предшествующей традиции не существует. А уж в столбик или в строчку эти тексты пишутся, не столь важно.

Первая часть (всего их в книге четыре) «Конца света» читается как безжалостный и ностальгический мемуар — или, вернее, автофикшн несколько в духе рассказов Натальи Мещаниновой. Подростковый бунт, утлый быт дачного поселка где-то в приграничных финских болотах, мелкие, но опасные деревенские рэкетиры, нищие и веселые 90-е, дурные (на самом деле, просто катастрофические) компании, диковатые влюбленности, бредовые фантазии, учеба в ПТУ, горький дым от сгоревшей юности — вот одна грань жизни героини. Другая же — истеричная и строгая бабушка, любимый дед, детский надежный уют, интеллигентная семья не без странностей (мать и дядя так и не повзрослели под крылом авторитарных и любящих родителей, двоюродная бабушка Бедя свихнулась на почве секса и всю жизнь прожила на галперидоле), школа, книжные полки, чинные игры с подружками, философский факультет СПбГУ. 

Однако понемногу сквозь этот головокружительно достоверный, отзывающийся мгновенным теплым узнаванием — да, все правда, все так, это и про меня тоже, господи, откуда она знает — мир начинают пробиваться озадачивающие побеги фантасмагории. У безымянной главной героини первых рассказов, которую мы легкомысленно принимаем за художественную проекцию личности самого автора, внезапно образуется двойник по имени Настя. У них много общего (например, у обеих есть дача в финских болотах и сумасшедшая двоюродная бабушка, а родная бабушка строга и авторитарна), но юность Насти горит и выгорает каким-то совсем уж экзотическим способом — вплоть до ритуализированной проституции и прочих ужасов саморазрушения. То, что казалось очевидным и безусловно правдивым, словно бы дает трещину, а монолитное поначалу авторское «я» дробится и размывается. Настя и «я» — это одно лицо, и просто в пользу первой отчуждены самые жуткие, самые травмирующие страницы персонального опыта автора? Или Настя — это авторское альтер-эго в какой-то параллельной вселенной, решившееся перейти темные границы, некогда удержавшие самого автора в рамках условной нормальности? Да и вообще, «я» — это конкретный человек или собирательный образ, и точно ли автофикшн перед нами?  

Вторая часть предлагает новый поворот: по темным дорожкам безумия, чуть намеченным в первой части, в книгу просачивается нутряная жуть с финских болот. Реалистичный, худо-бедно устойчивый мир героини (или, окей, героинь, во множественном числе), увиденный и обжитой нами изнутри, внезапно становится объектом наблюдения потусторонних сил, таящихся во внешнем мраке. В священных местах детства бродит лесная нежить (рассказ «Russian Beauty»). Призрачная копия той самой Насти, навеки застрявшая в одном-единственном дне отрочества, обречена вечно скитаться здесь во тьме («Тот самый день»). Болотная фея вторгается в беспросветно скучную жизнь полузабытого романтического возлюбленного героини из первой части («Фея на шоссе»), а сами дивные места из воспоминаний обнажают свою мрачную, мистическую изнанку, становясь похожими на самую страшную из русских народных сказок. 

В третьей части градус фантасмагории нарастает до какого-то совсем уж космического уровня. Каннибализм, противоестественный секс, чудовищное насилие, зловещие превращения и диковинная, беспредельно чуждая потусторонняя жизнь — ужас клубится, нарастает, заполняет все полости и пустоты. Уже знакомые нам по предыдущим рассказам мотивы прокручиваются вновь и вновь, срываясь на визг, а выбранная автором обманчиво наивная фольклорно-сказовая форма оказывается вместилищем для самых черных фантазий, которые только способно породить человеческое сознание. И если в первой части в качестве наиболее очевидной параллели рассказам Горбуновой выступает проза Натальи Мещаниновой с ее дерзкой бравадой и веселым отчаянием, то вторая и третья части заставляют вспомнить о темном — темнее некуда — романтизме таких авторов, как американки Кристен Рупеньян и Кармен Мария Мачадо или наша Анна Старобинец. Так же, как они, Горбунова пускается в рискованное одинокое странствие по глубинам собственного бессознательного, выводя оттуда на свет самых невероятных монстров вроде женщины, у которой на голове выросли книги («Мы любим тебя, темный лес») или невидимого старика, живущего в квартире сверху, с утра до ночи слушающего советские песни и повелевающего бурями («Бог урагана»). 

И в тот момент, когда читатель уже готов захлебнуться, Горбунова жестом заправского дирижера мгновенно тушит все это макабрическое стаккато буквально до нуля. Четвертая часть книги — по сути дела, отдельная повесть «Воспоминание о рае» — вновь возвращает нас в самое начало — к истокам, в волшебную и навеки утраченную, как земля Лион из Артуровских легенд, страну детства и еще дальше, в пространство, ему предшествовавшее. Молодые бабушка и дедушка пьют вино под березой на том месте, где совсем скоро они построят общий дом для себя, своих близких и друзей. Юная мама накручивает волосы дочери на бигуди. Бабушка вновь тиранит своих любимых — и как нерушимой стеной ограждает их своей любовью от всех невзгод мира. В саду у дедушки поспевают малина, крыжовник и земляника. Восьмилетняя девочка испытывает первый в жизни оргазм, читая «Графа Монте-Кристо». Умирает в банке прекрасная разноцветная гусеница. Тревожным предвестником грядущей душевной хрупкости кружится в голове у девочки отвратительная зеленая балеринка, но пока ее еще можно изгнать, вытолкнуть за пределы зримого и осязаемого мира. Кристально чистая, бесхитростная мелодия, не то вдохновенный гимн ушедшей чистоте, не то пронзительный плач по ней, снова выводит нас в ту точку, с которой книга стартовала: круг замыкается, и мы оставляем героиню на дальнем краешке детства, на пороге тех самых диковатых влюбленностей, бредовых фантазий, дурных (на самом деле, просто катастрофических) компаний и подросткового бунта. И от завораживающей красоты этого финального закругления сжимается сердце. 

Ошарашивающе разнообразная и при этом безупречно целостная, обнаженно искренняя и причудливо изобретательная, наивная и мудрая, пугающая и уютная — книга Аллы Горбуновой словно намеренно ускользает от любых однозначных эпитетов, или, вернее, вмещает их все, оставаясь в то же время чем-то неизмеримо большим и попросту иным. И именно эта принципиальная неопределимость, эта волнующая многозначность со всей определенностью позволяет назвать сборник «Конец света, моя любовь» одной из главных — если не главной — книгой нынешнего года.