истории

«Последнее, что может сделать адвокат, — отказаться защищать, потому что это опасно» Новый адвокат Навального — Леонид Соловьев. «Черта» поговорила с ним о том, как продолжать работать, когда твою профессию уничтожают

Источник: «Черта»

Трое адвокатов Алексея Навального — Алексей Липцер, Вадим Кобзев и Игорь Сергунин — арестованы по делу об участии в «экстремистском сообществе» за передачу писем политика. Еще двое защитников оппозиционера — Ольга Михайлова и Александр Федулов — уехали из России. Новым адвокатом Навального стал 30-летний Леонид Соловьев. Издание «Черта» поговорило с ним о состоянии российской адвокатуры во время войны и узнало, почему он продолжает работать, несмотря на риски. С разрешения издания «Медуза» публикует это интервью полностью.

— Как новость об аресте адвокатов Навального восприняло адвокатское сообщество? 

— Это был шок, очень осязаемый. Палата, конечно, заявила, что будет разбираться и так далее, но в целом я почувствовал, что это сильно ударило по всем. Три адвоката за день! Потом, когда Федулов уехал, появилось видео, как за ним следили… 

— К этому вы тоже были не готовы?

— Такое происходит впервые. Что-то подобное было с «Первым отделом», но тогда многие подумали, что проблемы коснулись только сотрудников «Первого отдела», а всех остальных это не затронет. Но [репрессии против одних] заканчиваются тем, что остальным приходится торговаться с собой — от чего-то отказываться ради того, чтобы сохранить лицензию и просуществовать в нормальной жизни еще чуть-чуть.

Вообще, красных линий в отношении адвокатов осталось очень мало. Я уверен, что отмашку на задержание Ивана Павлова [силовикам] пришлось ждать долго. Сейчас же даже обычных адвокатов, которые, в общем-то, уже давно не работают с Навальным, задерживают и отправляют в тюрьму. 

— Как репрессии в отношении адвокатов могут повлиять на защиту задержанных по другим политическим делам, например антивоенным?

— После 2022 года cтановится все больше политических дел. Если адвокаты не будут брать такие дела в работу, то защищать задержанных будут наши коллеги по назначению от государства. Я не хочу ничего про них сказать — многие из них выполняют свои обязанности очень профессионально. Но есть ощущение, что они тоже боятся, из-за чего у них может возникнуть желание не так активно бороться за подзащитных и возражать обвинению или вовсе могут быть настроены против них.

— Что вообще сигнализирует эта ситуация?

— Думаю, дальше будет планомерная зачистка адвокатуры как таковой. В России много адвокатов, но тех, кто готов заниматься [защитой обвиняемых по политическим делам], очень маленький процент. 

— Можно ли сказать, что последними арестами этим людям объявили войну? 

— Нет, никто нам войну не объявляет. Войну объявляют, когда есть с кем воевать. Мы не противники государству и никогда себя так не ставили. И не только потому, что не хотим с ним сражаться, но и потому, что не можем ничего сделать. 

Сейчас мы, адвокаты, физически сможем себя защитить, только если уедем, все бросим и закопаемся. Но нам надо защитить то, что составляет суть нашей работы, потому что адвокаты стали бояться. Я спрашивал знакомых: стали бы они защищать Навального. Очень многие говорят: «нет». Я стал уточнять: «В чем дело? Может быть, дело неинтересно?» — «Интересно, медийный человек». — «Денег, что ли, мало?» — «Нет». Дело в безопасности: «Я сейчас возьмусь, а мне что-то подкрутят». 

— Участие в экстремистской организации?

— Например. Мы отказываемся кого-то защищать из-за опасности, но тогда полностью теряется весь смысл нашей работы. То же самое, как врачи перестают быть врачами, если говорят: «Я этого не буду лечить». Не потому, что инструментов нет или не умеют, а потому, что не хотят — опасно или еще что-то. Суть профессии сразу же убивается. Тогда мы кто угодно, но не адвокаты. 

Иногда Палата устраивает общие конференции, и ты видишь всю боль в глазах более опытных адвокатов, которые не занимаются политикой, а просто обычными уголовными делами и постоянно в поле работают. Ситуация очень плохая. Адвокаты плохо чувствуют себя, потому что не видят результатов своей работы. Не только в политике.

Мы выбрали путь защиты людей в уголовных делах и сталкиваемся с катастрофическими трудностями. Например, человека заключают под стражу — судья выносит вердикт. И ты полностью отработал, все показал, что нет оснований его содержать под стражей, по закону полагается освободить, а судья пишет: «Нет оснований для изменения пресечения». Это вроде означает, что ты как-то сумел судью переубедить, раз ему больше нечего писать, кроме такой отговорки. Но для человека какая разница? Ему так написали или по-другому? Он сидит под стражей. От этого уголовные адвокаты и банально беднеют: люди не готовы платить нормальные ставки, как в Европе, например, или США, потому что не понимают, за что. 

— Но ведь такая ситуация с уголовными делами была в целом всегда — больше 99 процентов приговоров все равно обвинительные. Что принципиально изменилось сейчас? 

— Когда я приходил в адвокатуру, знал это. Но всегда рассчитываешь, что попадешь в этот процент. И я попадал. У меня есть отказы в мере пресечения, когда человека освобождали в зале суда. Это чувство офигенное. Да, в общей массе приговоров это реально мало, но раньше, по крайней мере до 2022 года и последних событий с адвокатами Навального, было ощущение, что, несмотря на эти сложности, у адвокатов есть корпоративность: мы есть и мы обладаем определенным статусом, уважением. 

Сейчас адвокатам отказывают в эксклюзивном статусе, неприкосновенности. В Чечне 20 человек напали и порезали адвоката Александра Немова, их не могут найти до сих пор. Человека, который написал анонимный комментарий с использованием VPN, находят через два дня, а 20 человек, порезавших человека, достаточно проблематично. Значит, они могут пойти еще дальше. Не только в Чечне. Но что теперь, говорить: «Адвокаты, на Северный Кавказ не езжайте»?

— Когда был переломный момент и все изменилось?

— Сейчас мы живем в моменте и слишком сложно определить, когда был рубеж, — наверное, лет через 30 это будет видно постфактум. В 2021 году ко мне впервые применили силу на обысках по делу «Доксы» — не дали пройти в помещение. Тогда это не ощущалось как переломный момент и возмущало и корпорацию, и вообще всех. Мне звонили из Палаты, я шел в суд, все отстаивал. А сейчас это уже никого не удивит. 

— Но все-таки, может быть, есть реперные точки, когда принципиально отношение к статусу адвокатов начало меняться? 

— По моему опыту, это когда только начали применять план «Крепость» с 2019 по 2020 год. Тогда началось системное препятствование работе. Помню свой первый опыт: стояние на морозе в ожидании, когда тебя пустят. При этом пропускают кого угодно, кроме тебя, — например, курьеров. И ты ничего с этим поделать не можешь. Можешь написать в Палату — они рекомендуют пойти в суд. Я пошел в суд. Дошел до Верховного суда. Ничего не получилось: «Все на законных основаниях». При этом у меня был классический вариант с «Крепостью», полицейские даже не отрицали, что пропускали других людей. Но Верховный суд сказал, что все законно.

— А солидарность в вашей среде чувствуется? 

— Чувствуется. Мы все, адвокаты, общаемся между собой, говорим на одном языке — даже если кто-то не участвует в политических делах, мы все понимаем, что на самом деле происходит, и многие адвокаты сочувствуют. И упрекать их в том, что кто-то не берет на себя лишние риски, — такое.

— Но пока и по политическим делам адвокаты в России работают, несмотря на все. Чьи-то примеры вдохновляют?

— Мария Эйсмонт, Михаил Бирюков, Дмитрий Захватов. Мэтры адвокатуры тоже — например, Генри Резник. Вдохновляет история адвоката Альберта Плиева — он по назначению от государства защищал Нурпашу Кулаева, единственного выжившего после штурма захваченной школы бесланского террориста. Когда над ним был процесс, ему не могли найти адвокатов даже по назначению — они приходили и сдавали удостоверения: «Нас лишат профессии, мы не пойдем». Плиев — единственный, кто согласился: он сказал, что есть ценности профессии, которые он должен отстаивать.

— А какие свои результаты мотивируют оставаться в профессии и продолжать? 

— Более-менее известные уголовные преступления — это дело Егора Жукова. Мы парня, правда, вытащили. И не только мы — сработала его группа поддержки в первую очередь. Это было действительно супер, я горжусь тем, что он на свободе. 

Дело Данила Беглеца из «московского дела» — да, нам не удалось отстоять его невиновность, но удалось перевести его в колонию-поселение сначала, а потом выпустить условно-досрочно. Он вышел, вернулся к семье, к детям. 

Дело «Доксы»: несмотря на то, что приговор был обвинительный, ребята, во-первых, на свободе, во-вторых, их и нас тоже не сломали, а пытались по-разному. Но мы как адвокаты выстояли, и, в общем, судя по приговору, мы победили: у них никаких аргументов не осталось — вплоть до того, что мы представили свои заключения специалистов, а судья нам отказал на основании того, что заключение специалиста запросили адвокаты. В другой стране был бы оправдательный приговор. 

Есть и текущие дела, которые меня очень сильно мотивируют: это дело Паши Крисевича. Я считаю, что это тоже определенная наша победа, пусть половинчатая, может, даже с четвертинкой, но дело об этой несчастной хлопушке на Красной площади мы отправили на второй круг, то есть заново заставили их это дело пересматривать. И думаю, что должны добиться хорошего результата.

Еще для меня очень важно дело Камардина — по «Маяковским чтениям» стихов. Он мой знакомый, мы много мероприятий проводили вместе. У меня сложилось к нему очень доброе чувство. Мы работали несколько дней и ночей, когда его задержали, потому что там были пытки, и мы пытались отработать эту тему. Когда все закончилось, когда мы поняли, что уже можно хоть чуть-чуть выдохнуть, я сел за руль и натурально расплакался — настолько это было эмоционально. 

Было дело еще по по наркотикам — парня обвинили в хранении, и он в итоге отсидел три года. Потом Верховный суд отменил приговор, направил на пересмотр, и нам удалось добиться того, что вынесли оправдательный приговор. Ему выплатили компенсацию больше двух миллионов рублей. Конечно, такое себе за три года, но тем не менее больше просто по практике не дают. 

— То есть вам удалось войти в редкие менее полпроцента. 

— Можно и так сказать. Были разные ситуации, связанные с отказом в мере пресечения, когда человека отпускали в зале суда. Не передать это чувство, что ты справился, смог. Сейчас очень много дел, связанных с украинскими пленными. Есть один правозащитник украинский, которому дали 13 лет за то, что он якобы расстрелял мирных жителей из гранатомета. Но я по делу знаю, что это абсолютно не так. Никаких доказательств нет. Его вынудили эти показания дать. И мы работаем с этим.

Такие дела мотивируют, потому что за них редко кто берется, и ты понимаешь, что можешь помочь не только процессуально. Для человека, который находится в тюрьме, лишен свободы, невероятно важно, что за него борются. Люди сидят там в четырех стенах, и, даже если на них нет никакого давления, это все равно очень тяжело. Возможность прийти и помочь, например, с условиями, в которых они находятся, — большая поддержка. Чаще всего, фсиновцы адекватные люди, и с ними можно договориться, если есть проблемы. Где-то быстрее, где-то медленнее. 

Человеку важно чувствовать, что он не один, что у него есть связь с внешним миром через адвоката, — это еще и возможность что-то передать родственникам. Вот он тебя спросит, как там здоровье моей жены. Что я ему скажу: «Ты ей ФСИН-письмо напиши, я здесь только по юридической части?»

— Вы не боитесь, что станете следующим? 

— Боюсь, конечно. Я понимаю, что может быть такое. Но ко мне пришли, и меня попросили. Последнее, что может сделать адвокат, — это отказаться защищать кого-то, потому что это опасно. Ну, тогда, наверное, уже можно вешать табличку «Защищаю только тех, кого безопасно защищать». Я так не хочу работать. Я понимаю, что, если будет риск и меня предупредят, я не буду садиться и уеду. Но пока есть эта возможность, я не знаю, за что еще цепляться. 

— А что-то может обезопасить? 

— Не знаю, правда. Наверное, не заниматься передачей чего-то очевидно незаконного. Например, человек говорит: у меня дома лежат наркотики, передай их куда-то еще. Но все остальное, как мы видим, было бы желание, и формальность любой подобьет. 

Раньше могла сработать публичность. Были люди — Муратов, Венедиктов, которые могли своим авторитетом, своими публичными выступлениями на что-то повлиять. К ним прислушивались верхи. После 2022 года правила изменились. Есть ощущение, что теперь есть только закрытые кластеры игроков, которые могут принимать решения. Все остальные идут лесом, никто не защищен. Кластеры игроков — это силовики, высшая каста, все остальные — пока выгодно, существуют, не будет выгодно — их тоже уничтожат. 

И такое ощущение, что для того, чтобы людей защищать, нужно максимально из-под полы работать. Для того чтобы успешно защищать, публичность вредит очень сильно. За какими-то очень редкими исключениями, как, я надеюсь, сыграет история с Сашей Скочиленко.

— А вы всегда хотели работать по политическим делам?

— Нет, изначально я насмотрелся сериалов типа «Форс-мажоры», и мне очень хотелось стать таким же, [как главные герои], — купить костюм, чемодан, понтоваться. Было интересно.

А потом было дело Голунова. Я тогда уже успел поработать стажером адвоката, следователем в Следственном комитете и открыть с другом юридическую фирму. И тут я стал изучать правозащитный рынок. Что это такое? Чем они занимаются? Смотрю: Pussy Riot защищают, например, или людей, задержанных на митинге. Правильными вещами занимаются. Это же несправедливо: люди выходят на митинг, а их там бьют и арестовывают. И во мне эта штука сыграла. Я сам много участвовал в митингах и подумал, что надо этим людям помогать. 

И в итоге мы сидим и думаем про то, что будет завтра…

— Арестуют или нет.

— Арестуют или нет? Опасно ли защищать Навального или нет? Очень жаль, что так произошло. Это не претензии. Просто очень обидно. Мне страшно ехать в Ковров этот несчастный. Страшно, что там будет. Страшно, какие будут последствия. 

И рано или поздно ты приходишь к вопросу: я вообще в профессии или нет, или я уже что-то другое. В Советском Союзе, например, тоже были журналисты, в Третьем рейхе тоже были журналисты, которые писали, но можно ли их назвать журналистами?

— Некоторые журналисты, например, выбирают писать по другим, менее опасным темам — тоже важным, например, чтобы продолжать быть полезными хоть как-то. 

— Я бы и рад. Но ситуация складывается таким образом, что меня попросили вступить в это дело. Просто сейчас так сложилось. Он такой же человек, как и все. 

— То есть, по сути, вступление в дело в Навального — это демарш против обессмысливания профессии? 

— Попытка сохранить ее в себе. Попытка сохранить себя: я адвокат и я еду выполнять свою работу. Все. Никаких вариантов. Либо я отказываюсь от этой идентичности и я кто угодно, но уже не совсем адвокат. Не так даже, как написано в законе. В законе написано, что мы не можем без причин отказать человеку в защите. Здесь есть как раз тот самый момент.