истории

«Тюремное заключение когда-нибудь закончится, а самоуважение останется» В Москве судят Илью Яшина: за стрим о Буче его могут посадить на 10 лет. Политик дал интервью «Медузе» из «Бутырки»

Источник: Meduza

Мещанский суд Москвы начинает рассмотрение уголовного дела оппозиционера Ильи Яшина, которого обвиняют в распространении «фейков» о российской армии. Бывшему муниципальному депутату грозит до 10 лет колонии за то, что во время стрима на своем ютьюб-канале он рассказал об убийстве мирных жителей в Буче. Почти пять месяцев политик находится в СИЗО. Перед началом процесса спецкор «Медузы» Светлана Рейтер задала Илье Яшину главные вопросы о войне, тюрьме и возможной эмиграции — а политик письменно на них ответил.

— Жалеешь ли ты сейчас о том, что не уехал за границу?

— Наоборот — убедился в том, что все сделал правильно. Хотя не буду скрывать: в первый месяц под арестом мучили рефлексии и сомнения. Адаптация к тюрьме ни у кого не проходит просто. Ты просыпаешься утром, видишь решетки, мрачные стены и думаешь: какого черта я здесь делаю? Кому и что пытаюсь доказать?

Много раз представлял в мыслях альтернативную реальность, в которой я сел в самолет с билетом в один конец и покинул Россию. Прислушивался ко внутренним ощущениям и понимал, что я просто морально сломался бы за границей. Каждый день искал бы себе оправдание, раздражался, злился на собственное малодушие и был бы в совершенно разобранном психологическом состоянии. В конце концов мне стало очевидно: этой альтернативной реальности не существует. Я просто не смог бы уехать.

Да, изоляция и бытовые условия в тюрьме очень напрягают. Это не курорт. Но мне гораздо проще находить в себе силы, чтобы справиться с этим испытанием, чем жалеть и оправдывать себя в эмиграции. Держать удар психологически проще, чем бежать от драки.

— Что ты почувствовал, когда тебя задержали?

— Сильную тревогу. Меня взяли на выходе из спецприемника после пятнадцати суток административного ареста, и силовики старались создать максимально драматическую атмосферу. Автозак, бойцы спецназа в бронежилетах и балаклавах, оперативники ЦПЭ с болгаркой для выпиливания двери…

Опыт общения с такой публикой у меня есть, да и арест был вполне ожидаем, поэтому я довольно быстро взял себя в руки. Но когда меня привезли домой на обыск, стало грустно, конечно. Понимал, что в следующий раз уже не скоро окажусь в родных стенах.

В это время под окнами собирались люди, в том числе мои родители и друзья. Когда меня в наручниках вывели на улицу, я хорошо осознавал, что это начало новой и очень непростой главы моей жизни.

— Готовился ли ты к аресту? Оформил ли доверенность, продал квартиру?

— К аресту я начал готовиться фактически на следующий день после того, как Путин подписал пакет поправок к Уголовному кодексу, который журналисты назвали «законом о военной цензуре». Месседж государства был предельно понятен: либо заткнитесь, либо валите, либо сядете. Молчать и уезжать я не собирался, поэтому решил действовать рационально: взял лист бумаги и составил список дел, которые надо успеть завершить до того, как за мной придут. Оформить доверенность у нотариуса, закрыть кредит, собрать команду адвокатов… Постепенно ставил галочки напротив каждого из пунктов.

Очень рад, например, что успел привести в порядок здоровье. Смотрю, как сейчас мучается мой сокамерник после визитов к тюремному стоматологу, и думаю: хорошо, что заранее вылечил зубы. Но самое главное — я морально подготовил к своему аресту (насколько это вообще возможно) родственников и друзей. И очень благодарен близким за то, что они приняли мое решение. Хотя понимаю, что для мамы этот арест гораздо тяжелее, чем для меня самого. Тем не менее она держится очень достойно и всеми силами поддерживает меня вместе с отцом. Большое счастье, когда родители тебя не только любят, но еще и уважают.

Что же касается квартиры, то мне и в голову не приходило ее продавать. Зачем? Я же не собираюсь никуда уезжать. А из тюрьмы, надеюсь, когда-нибудь выйду.

— В каких условиях ты сидишь в СИЗО?

— У Бутырской тюрьмы специфическая репутация. Еще в царские времена сюда сажали бунтовщиков: одну из местных камер, в частности, занимал Емельян Пугачев. Советская власть отправляла сюда многочисленных диссидентов, ученых, писателей. Здесь же погиб и Сергей Магнитский.

Однако условия моего содержания вполне сносные. Меня держат в спецблоке, где заключенных более строго контролируют. Камера крошечная: девять квадратных метров я делю с тремя соседями. Но у меня хотя бы есть своя койка. В общих блоках «Бутырки» двадцатиместные «хаты» населяют по тридцать арестантов, и сидят там люди по очереди.

Дни здесь проходят рутинно. Около семи утра нас выводят в один из бетонных колодцев, оборудованных под прогулочный дворик. В некоторых из них есть турник, так что можно поупражняться. Потом проверка камер и завтрак. В первой половине дня пару раз в неделю меня навещают адвокаты. Время между обедом и ужином, а также вечера я, как правило, провожу за чтением или за работой. В основном пишу — готовлю тексты для своих соцсетей, отвечаю на письма, которые мне в большом объеме приходят в СИЗО, переписываюсь с журналистами.

Ощущение, что время в тюрьме пролетает очень быстро. Дни походят один на другой. Ты просыпаешься, делаешь глубокий вдох — и уже почти ночь. Ну а быт… Условия не самые комфортные, но я знаю, как тяжело сидят некоторые политзэки в России. Так что, наверное, грех жаловаться.

— Подсаживали ли к тебе кого-нибудь? «Прессовали» ли тебя?

— Была пара странных сокамерников в первые дни, когда меня еще держали в ИВС на Петровке, 38. Первый представился сержантом украинской армии и рассказал, что взорвал мост где-то в Брянской области. Он странно вел беседу и как будто вытягивал из меня слова одобрения подобных диверсий, ну то есть в логике российских властей оправдывал теракты. Впрочем, я в основном слушал и не говорил слов, которые можно было бы использовать против меня. Так что вскоре этого парня сменил пожилой мужчина, который заявил, что был арестован во время антивоенного митинга где-то на окраине Москвы.

Но это, насколько я могу судить, была настолько явная подсадная утка, что местами становилось просто смешно. Дед как бы невзначай поинтересовался, не платят ли мне иностранные спецслужбы. При этом растерялся, когда я спросил, по какой статье его задержали, и когда попытался уточнить подробности того самого митинга, в котором он якобы участвовал.

В общем, качество агентурной сети у наших силовиков оставляет желать лучшего. Какие-то артисты погорелого театра.

— Просили ли тебя дать показания на кого-то из ваших знакомых? 

— Нет. На первом же допросе следователь и оперативники ЦПЭ прямо сказали, что понимают: никакого сотрудничества у нас не получится и они просто выполнят поручение начальства. Ну то есть доведут дело до суда. Должен признать, что вели они себя вполне корректно. Заявили даже, что понимают мою мотивацию и чисто по-человечески считают врагом, достойным уважения. Так что никаких оскорбительных сделок (типа «сдай товарища в обмен на домашний арест») мне и не пытались предлагать. Я это ценю.

— О чем ты больше всего сейчас жалеешь?

— Жалею разве что о собственной наивности. Мои соратники и я сам все время пребывали в иллюзиях и верили, что можно как-то фундаментально поменять путинскую систему цивилизованными методами. Вот мы сейчас соберем миллион подписей под петицией. Вот изберем пятьсот муниципальных депутатов. Проведем митинг или серию одиночных пикетов. Напишем статью или снимем ролик, в которых объясним все понятным языком. Еще немного поднажмем, и Путин сбежит, а «свобода нас встретит радостно у входа».

Как говорил Борис Немцов, мы каждый раз, на каждом историческом этапе недооценивали отмороженность этого человека и потому проигрывали. На митинги он отвечал мордобоем посреди городских улиц и арестами. За антикоррупционными расследованиями Немцова и Навального следовали убийства и покушения. А на вопрос о смене власти он ответил большой кровавой войной.

С другой стороны, я спрашиваю себя: а что нам надо было делать? Стать еще более отмороженными? Жечь, взрывать, убивать? Но это невозможно — мы не убийцы, мы из другого теста. Я знаю, что честно и последовательно делал все, что мог в условиях усиливающейся диктатуры. Но мне действительно искренне жаль, что это не принесло желаемого результата и моя страна скатилась в чудовищную мешанину из крови и грязи.

— Что ты видишь из окна?

— Окна спецблока выходят на внутренний двор Бутырской тюрьмы. Пейзаж не очень веселый. Кирпичные обшарпанные стены. Решетки на окнах, через которые выглядывают арестанты. Высоченная стена с колючей проволокой, небо, тучи. Всю эту депрессивную [картину] оживляет разве что кот, который безуспешно пытается охотиться на голубей. В русской тюрьме, как оказалось, вообще на удивление много котов. Это радует.

— Сколько у тебя было допросов? 

— Всего два, да и допросами их можно назвать с большой натяжкой. В день задержания меня доставили в главное здание СКР в Техническом переулке. После первого же вопроса следователя я пояснил, что не собираюсь ничего говорить, так как считаю дело заказным и политическим, а 51-я статья Конституции дает мне право не свидетельствовать против самого себя.

Следователь был явно готов к тому, что я займу такую позицию, и никак не возражал. Еще раз он предложил мне дать показания спустя три месяца, сразу после предъявления обвинения в окончательной редакции. Я вкратце изложил под протокол свое отношение к обвинению, и это позволило моим адвокатам приобщить к материалам дела объемные доклады ООН и ОБСЕ о военной агрессии Кремля против Украины, на которые я ссылался. Эти документы, содержащие многочисленные свидетельства военных преступлений, составили в итоге два тома уголовного дела.

— Сколько томов в твоем уголовном деле? 

— Пять. Но кроме документов, приобщенных моей защитой, в основном там какая-то бессмысленная макулатура. Гора рапортов, переписка следователя с начальством, справки из ЦПЭ, пресс-релизы Минобороны, цитаты генерала [Игоря] Конашенкова и Марии Захаровой…

У меня сложилось впечатление, что руководству СКР было как-то неловко передавать в прокуратуру и суд один-два тома уголовного дела. Для группы из трех следователей по особо важным делам такой объем выглядел несолидно и легковесно — вот и начали запихивать в материалы все подряд.

Собрали, например, целую кипу административных протоколов, связанных с моими задержаниями на протестных митингах, за много лет. Здесь же — три судебных решения, когда меня штрафовали якобы за «дискредитацию» вооруженных сил РФ. Помнишь, я весной опубликовал фотографию 1963, кажется, года, на которой американские девушки-хиппи держали плакат против войны во Вьетнаме с лозунгом «Бомбить за мир — все равно что трахаться за девственность»? Все это попало в материалы уголовного дела.

Отдельно следователь изучил, что про меня пишут в интернете. В протоколе он так и описывает проделанную работу: открыл сайт «Яндекс», вбил в строку поиска «илья яшин депутат»… обнаружил статью в РБК, где Яшин критикует партию «Единая Россия»… выявил доклад Яшина с критикой в адрес главы Чечни Рамзана Кадырова…

Из всего этого следователь делает глубокомысленный вывод, что я «испытываю неприязнь к политической системе России и негативно оцениваю деятельность органов государственной власти». Такое вот страшное преступление.

Единственный документ в материале дела, заслуживающий внимания, — это экспертиза, которая представляет мнение работающего в СКР лингвиста. Этот специалист посмотрел мой ролик на ютьюбе и посчитал, что я «с помощью риторических приемов оболгал российскую армию». На основании такого мнения меня и хотят отправить в колонию на срок от пяти до десяти лет. Никаких иных доказательств моей вины в пяти томах уголовного дела нет.

— По чему ты сейчас больше всего скучаешь?

— Скучаю по нормальному человеческому общению. Я привык к активной и насыщенной социальной жизни. На воле каждый день с кем-то встречался, часто принимал гостей, обсуждал что-нибудь с друзьями и знакомыми. Сейчас близких мне людей я вижу разве что в коридоре суда, когда меня в наручниках заводят в зал. Заседания проходят в закрытом режиме, поэтому внутрь не пускают даже родителей.

Впрочем, мама и отец иногда навещают меня в тюрьме; это положено по закону. Мы разговариваем по телефонным трубкам через стекло с решеткой. А вот с друзьями приходится общаться исключительно по переписке. Уже привыкли, конечно; я за последнее время здорово прокачался в эпистолярном жанре. Но знаешь, как хочется иногда собрать всех за столом и просто поговорить о всякой ерунде?

И еще очень не хватает полноценных прогулок. Я люблю ходить пешком — в центре Москвы по бульварам, в Сокольниках, в Лосином Острове. А Мещерский лес мне вообще буквально снится ночами. Все-таки в крошечной камере тесновато. Возникает жажда воздуха и пространства.

— Когда ты был муниципальным депутатом, ты был главой призывной комиссии. Что входило в твои полномочия? За что тебя вывел из состава комиссии Сергей Собянин? 

— В 2017 году меня избрали главой муниципалитета, а пост председателя районной призывной комиссии по закону прилагается к этой должности. Я мог отказаться, конечно. В этом случае во главе комиссии осталась бы моя предшественница из «Единой России», которой в военкомате были очень довольны. Она лично разносила повестки призывникам, вместе с полицией участвовала в рейдах на уклонистов и придерживалась весьма жестких милитаристских взглядов.

Мой стиль работы, как ты понимаешь, сильно отличался. На первой же встрече с комиссаром у нас произошел конфликт, потому что он пытался добиться от меня обещания деятельно помогать в выполнении призывного плана. А я объяснял, что не ношу погоны и у меня иные приоритеты: защита прав призывников, контроль сотрудников военкомата, пресечение нарушений закона.

По сути, я взял на себя правозащитную роль. Разъяснял парням, какие документы надо собрать для оформления отсрочки, что нужно делать для прохождения альтернативной гражданской службы ну и так далее. Разумеется, план призыва из-за этого страдал, и на меня жаловались Собянину, который совмещает пост мэра Москвы с должностью главы общегородской призывной комиссии. В какой-то момент он попытался лишить меня полномочий из-за недовольства военных, но действовал совсем уж топорно, поэтому вскоре я смог вернуться на пост.

По итогу этой эпопеи в наш район пришел новый комиссар, с которым все-таки удалось выстроить рабочие отношения. Через пару лет он даже вручил грамоту с удивительной формулировкой: военкомат официально благодарит меня за то, что я не оставил его сотрудникам возможности нарушать закон. Это дословная цитата, я не шучу.

Так что вообще не понимаю, какие претензии ко мне могут быть по поводу работы в призывной комиссии. Я никого на войну не отправлял. Наоборот — помогал избежать службы тем, кто имел на это законное право.

Ну и кстати, сразу после 24 февраля наш совет депутатов полностью прекратил сотрудничество с военкоматом. Ни одной бумаги мы им не подписали, ни одного решения не завизировали. Насколько я понимаю, это одна из причин, почему сейчас из семи независимых депутатов нашего района двое сидят в тюрьме, а одна заочно арестована и объявлена в розыск.

— Многие политологи и сами политики говорят: для того чтобы российскому политику оставаться политиком, нужно оставаться в России. Чем сидеть лучше, чем не сидеть и продолжать какую-то деятельность?

— Нет ничего хорошего в том, чтобы сидеть в тюрьме. И поверь, я совершенно сюда не рвался. Да, наверное, можно оставаться политиком и за пределами России. У кого-то получается, хотя это очень сложно. Но я бы так не смог. Мне нужно стоять на этой земле и дышать этим воздухом, чтобы чувствовать свою страну. Это моя потребность.

Ну и скажу откровенно: я смотрел на некоторых уехавших коллег и представлял себя на их месте. Записывал бы ролики в какой-нибудь европейской студии, встречался бы в кафе с журналистами и хрустел французской булкой, выступал бы на эмигрантских конференциях. И меня бы просто выворачивало изнутри, потому что я знаю: мое место в России. Здесь мой дом и мои близкие, здесь то, что мне дорого, здесь мои сторонники и избиратели.

Я отстаиваю право жить в собственной стране, а тюрьма — цена, которую приходиться за это платить. Понимаю, что многим мой выбор кажется странным, и я никому его не навязываю. Но я действительно люблю Россию. Мне было бы плохо от осознания, что я сбежал и не могу вернуться.

— Тебе не кажется, что ты ошибся, оставшись в России?

— Тут нет правильного и неправильного ответа. Каждый решает сам для себя. Я точно знаю, что не мог поступить иначе. Несмотря на отсутствие физической свободы, у меня нет внутреннего конфликта. Тюремное заключение когда-нибудь закончится, а самоуважение останется.

— Еще один суперпопулярный тезис, который вспоминается при каждом политическом приговоре: «Они выйдут раньше, после конца режима». Откуда уверенность, что после Путина — даже если он, например, умрет в ближайшие годы — курс будет взят на либерализацию? Не кажется ли тебе, что это просто успокаивающая мантра для оппозиционеров?

— Я далек от мысли, что после ухода Путина все автоматически нормализуется. Он наломал много дров и оставит тяжелое наследие, так что, боюсь, нас ждет довольно мрачный период смуты. Разные силы будут бороться даже не за власть, а за форму и содержание будущего государственного устройства.

Вполне вероятно, на смену Путину попытается прийти военная хунта, и гражданам придется встать на ее пути, как это случилось в августе 1991 года. В общем, прекрасная Россия будущего сама себя не построит. Будет борьба, но я верю, что у демократического движения, которое я представляю, есть шансы победить. Просто потому что общество устало от агрессии и насилия, а мы в состоянии предложить людям мир и спокойное развитие.

— За оппозиционеров, которых сажают, мало кто выходит на улицы. Ты уверен, что людям в целом это важно? Или это уже воспринимается как часть картины: ну да, оппозиционеров сажают, на то они и оппозиционеры.

— Есть и фактор страха, и усталость, и психологическое выгорание. Все это не стоит сбрасывать со счетов. Но не забывай, что и сами оппозиционеры в момент ареста, как правило, воздерживаются от призыва к сторонникам выходить на улицу. Ну, по крайней мере в последние месяцы.

Знаешь, я чувствую довольно большую поддержку в Москве и других крупных городах. Думаю, люди могли бы откликнуться на мой призыв, но это вряд ли привело бы к моему освобождению. А вот хорошие ребята могли бы отправиться за решетку вслед за мной после задержаний на акциях протеста. Я такого не хотел. Мне кажется, сейчас надо особенно бережно относиться друг к другу.

— Как, на твой взгляд, мобилизация изменила диспозицию уезжать/остаться?

— После 24 февраля люди уезжали из России по моральным соображениям, а также из-за гипотетических рисков. Опасались, что страну накроет экономический кризис, что власть закроет границы, усилит репрессии.

После объявления мобилизации риски перестали быть гипотетическими и превратились в реальную угрозу. Война буквально пришла в дома россиян и начала забирать мужей, отцов, сыновей. Неудивительно, что это вызвало панику: граждане массово бежали за границу, просто спасая свои жизни.

Откровенно говоря, меня расстраивали очереди на границе и то, что люди предпочли бегство сопротивлению. Но по-человечески я хорошо понимаю эмоции и мотивацию тех, кто уехал. И понимаю, что бегство — это тоже форма протеста. Уехавшие хотя бы не побрели покорно в военкомат и по факту отказались убивать украинцев в угоду Путину.

— Если бы тебя не задержали, ты бы уехал после объявления мобилизации?

— Я бы никуда не поехал и продолжил публично выступать против войны. Лично для меня мобилизация ничего не изменила. Вполне вероятно, что мне пришла бы повестка. В этом случае я бы демонстративно отказался брать в руки оружие и ехать на фронт, в очередной раз называл бы эту войну преступной и незаконной, призвал бы ее остановить. Постарался бы своим примером мотивировать других. Ну в общем, скорее всего, меня бы посадили в тюрьму на три-четыре месяца позже, чем это случилось в реальности.

— Попал ли кто-то из твоих знакомых под мобилизацию? Что ты, сидя в СИЗО, знаешь о ходе «частичной» мобилизации?

— Нескольким знакомым пришли повестки в Москве, Петербурге, Екатеринбурге и Костроме. Но почти все к этому моменту уже были за границей.

Один из моих друзей, за спиной которого медицинский вуз с военной кафедрой, уехал еще в марте, сказав, что эта мясорубка точно приведет к массовой мобилизации. Как в воду глядел. Другой мой приятель, известный актер, получил повестку прямо на съемочной площадке. Но работодатель пробил ему «бронь», используя свои связи на высоком государственном уровне, так что на фронт артиста в итоге не отправили и оставили его в покое.

В общем, я даже из-за решетки вижу, что война, как это часто бывало в России, становится налогом на бедность. Насколько я могу судить, умирать отправляют в первую очередь тех, у кого нет денег и возможности уехать и за кого некому заступиться перед генералами в высоких кабинетах.

— Путин постоянно угрожает ядерным оружием. Ты еще веришь в какое-то хотя бы нормальное будущее для России?

— Конечно, верю. Если бы я утратил эту веру, то давно бы уже лишился мотивации, воли и сил. Иногда в шутку говорю: я оптимист, хотя у меня для этого нет никаких оснований.

Но на самом деле, если говорить серьезно, основания есть. Посмотрев на историю России, можно увидеть много крови, горя и жестокости. Веками наш народ загоняли в крепостное право и скотское состояние. А люди всякий раз сопротивлялись. Всегда находились те, кто в безнадежной ситуации и часто ценой собственной жизни расправляли плечи и выступали против. Несмотря ни на что, в духе нашего народа сохранялась тяга к свободе и справедливости. Эта тяга живет в нас. Ни царь, ни красные комиссары, ни генсеки, ни чекисты не смогли ее выжечь. Поэтому я верю, что в конце концов Россия станет свободной и справедливой.