истории

Мы так много сделали и не смогли победить Хроника протестов в Беларуси, рассказанная их участниками. И история страны, которую написал Шура Буртин

Источник: Meduza

Текст, который перед вами, написал журналист Шура Буртин. Это не просто репортаж или исследование, рассказывающее об одном из самых ярких и драматичных периодов в истории Беларуси — периода, который еще не закончился. Это документальная проза, основанная на воспоминаниях десятка человек, участвовавших в судьбе своей страны, — фиксирующая время и немного приближающая нас, читателей, к его пониманию.

Люди, с которыми я разговаривал в Минске, не представляют никого, кроме самих себя. Мне хотелось понять, что происходит, но я там никого не знал — и просто связался со знакомыми знакомых. Почти всех их я видел первый раз в жизни, поэтому описывать не буду. Я пришел, записал и ушел, это просто голоса. Я взял 15 интервью, десять из них легли в репортаж, остальные помогли мне что-то понять.

В марте 2021-го, заглянув в фейсбук, я увидел маленький непонятный пост одной прекрасной белорусской актрисы: «Все очень плохо». Обычно так пишут люди, у которых умирает кто-то близкий. Я залез на ее страницу — вся лента состояла из сообщений об арестах. Почему-то было ясно, что у нее правда все очень плохо. До того я видел ее только на сцене, но написал, что хочу приехать и расспросить о ситуации.

— Извини, я ни с кем не договорилась. Я все надеялась, что кого-то встречу и лично скажу, а по телефону говорить боялась и писать боялась. Мы все опасаемся прослушки. Ладно, сейчас позвоню. 

— Привет, такое дело, к нам приехал журналист из Москвы, наш друг, хочет поговорить. Ты мог бы с ним встретиться?

На словах «наш друг» она каждый раз делает ударение. 

— Я боялась, что не согласятся, но все согласны. 

Несколько музыкантов и айтишников, инженер, врач скорой, оператор, фотограф, мультипликатор. Позже становится понятно, что публиковать их рассказы под настоящими именами опасно. Поэтому имена всех героев этого текста изменены.

26 лет с Лукашенко

Ольга ведет меня по району. Город, в общем-то, безобразный, унылое советское говно, но все чистенько. Среди хрущоб — крохотное хипстерское кафе «Культура», каких тысячи в Москве и Питере. Ольга показывает его как маленькую драгоценность. 

Ольга, актриса

Как мы жили? Ничего яркого, динамичного, прогрессивного не происходит, царствует обыденность, как в русской глубинке. Не плохо и не хорошо. Это такая данность, с которой сражаться бессмысленно, все просто создавали какие-то свои мирки, свои прослойки. Если человек предприниматель, режиссер, музыкант, он живет независимо от государства. Вообще никаких контактов с властью — только с пожарными, не знаю, гороно. Люди делали свое сообщество, основанное на взаимовыручке: ты мне, я тебе. Сегодня я тебя бесплатно фотографирую, завтра ты мне делаешь макияж, потом мы вместе бесплатно участвуем в чьем-то ролике, потом мы этого человека приглашаем сыграть на корпоративе. Натуральный обмен, все на доверии. Так и в творческой среде, и у мелкого бизнеса.

Где-то кто-то открыл небольшое кафе, вокруг которого группируются хорошие люди, делают проекты. Да, вам не дадут открыть театр, но можно начать на квартирах и развить это до довольно больших масштабов. Так мы жили много лет и комфортно существовали. У нас был преподаватель, такой оппозиционный человек, и он сказал однажды фразу: «Ребята, не Лукашенко заставляет вас писать мимо унитаза…» Она на меня произвела неизгладимое впечатление, тем более что это сказал человек не лояльный к власти. 

Так мы жили много лет и комфортно существовали. Все много путешествовали — благо рядом Польша, Литва, Германия. Очень много радостных штук происходило с Украиной, там много свободы, солнечности, южности. Много связи с Россией — Москва, Питер. Все белорусы делали вылазки — подпитаться. Меня как маленького человека устраивало такое положение вещей. Я могла ездить в разные страны, делать свои дела, я нашла путь эскапизма. 

Лукашенко же — немножко фрик. Как если бы у вас к власти пришел Жириновский. Он странный, диковатый, придурковатый. Его всерьез не воспринимали. Поздний совок: взять справку, слинять, уехать — и смеяться над этим. Это не казалось угрожающим, просто каким-то отсталым, колхозным, слабым. Не было массовых репрессий. Казалось, что все катится равномерно.

Самое страшное, что произошло, — это несколько пропавших оппозиционеров. Все понимали, что они были убиты по приказу Лукашенко, но, как ни кощунственно звучит, эти случаи были единичны. Просто стало понятно, что лучше каких-то вещей не говорить, не действовать как оппозиционная личность. Можно было сохранять прежний образ жизни — ну, дорогу проложили ближе, за окном стало шуметь чуть больше, но жизнь продолжается. 

Федор, музыкант

Мы хохотали от всего, что происходит, где-то ненавидели, ясное дело. Закон о тунеядстве — ты ржешь. Когда начинают за крошку марихуаны садить на восемь лет — начинаешь бояться и ненавидеть. Все это в сознании сплелось каким-то странным клубком, что называется, и смех и грех, но все за 26 лет научились с этим сосуществовать.

Иногда он давал послабухи, на что-то они закрывали глаза. Открылась целая улица Октябрьская, хипстерская. Была возможность существовать в зоне ослабленного контроля. И люди эти лакуны собой заполняли. Старались траектории своей жизни выстраивать таким образом, чтобы не соприкасаться с проявлениями государства вообще. 

Понимаешь, мы как люди, склонные к справедливости, верили, что большинству белорусов именно это и надо. Аграрная нация, которая забыла себя сверху донизу, — ну что поделаешь. Ты знаешь, что ты болен, но можешь еще долго протянуть. Просто надо научиться жить со своей болезнью.

Татьяна, оператор

Белорусы — тягловый народ, они очень в работу включены. Есть такое представление, что жизнь трудна, что ее надо тянуть, нагрузку нести. Не очень-то умеют радоваться; когда праздник — он какой-то невеселый получается. Работать любят, привыкли, а чего-то еще, кроме как тянуть лямку, — с этим вопросы. Все были погружены в тягание жизни, в нарочитое преувеличение бытовых происшествий. Ничего общего как бы и не было.

Как мы сосуществовали с режимом? Эта тема не обсуждалась никогда, потому что вроде как всем все понятно. Белорусы — очень рациональные и прагматичные. Очень малоэмоциональные, долго в себе. Государство, конечно, убогое, но мы с ним не бодаемся. Раздражение было, но оно было глубоко спрятано. Тем, кому удавалось не пересекаться [с властями], прекрасно себя чувствовали. Но это была душная атмосфера, нельзя сказать, что дышали полной грудью. Посмотрите на людей, даже сейчас они больше улыбаются, чем год назад. Более открытые взгляды и контакты более спонтанные. Почему такая волна поднялась, которую не ожидали? Ты в себя заталкиваешь, заталкиваешь, заталкиваешь — но когда-то должно выйти на поверхность.

Гриша, музыкант

Луку [Лукашенко] из жизни удалось исключить. Я даже удивлялся, когда слышал, что обсуждают, что он там опять ляпнул. У меня он был просто выключен. Я езжу, у меня играет радио «Культура», зачем мне ехать и возмущаться? Да, ты жил в его стране, но мог позволить себе нормальную жизнь. Выстраиваешь свой параллельный мир, борешься с собой, со своими недостатками. 

Даже были элементы свободы вроде фестивалей. Милиция выставляет рамки, проверяет тебя — ну и что? Если ты не был на любом европейском городском празднике, тебя это и не возмущало. Ты ездил за границу: два часа — и ты в Вильнюсе.

Да, это ненормально, но я-то выкручусь. Ай, пошли поедим устриц. А куда ты поедешь в следующий раз? Я поеду в Черногорию. Ай, ты что, лучше в Италию. Ладно, хотя бы в Польшу съезжу развеюсь. Но ковид закрыл это все. Нас закрыли в кастрюле как в скороварке. 

Ковид

Каждое утро Ольга приходит на кухню и рассказывает, кого вчера арестовали, — ее день начинается с телеграма. Потом она улыбается, словно извиняясь, варит кашу, шутит. Нужно сделать вид, что этого нет, и как-то жить свою жизнь.

Ольга, актриса

Первым официально умершим от ковида был актер, отец моих близких друзей. Лукашенко пренебрежительно сказал: «А чего он на работу ходил? Сидел бы дома». У него не было возможности, все ходили. Он не мог взять отпуск, отпроситься, театр — это же производство, ты должен быть. Была паника, никто ничего не знал, мы чувствовали себя совершенно брошенными. 

Медиков [власти] не поддерживали, у них очень долго не было средств защиты. Но люди взяли все в свои руки. Появились содружества родителей, которые решали, водить детей в школу или не водить. Появились авторитетные медики, которые стали говорить правду в чатах. Первым загорелся Витебск. Там есть реаниматолог Владимир Мартов, очень хороший человек. Он видел, что гибнут его товарищи, схватился и начал читать статьи, переводить с английского, — и сделал первые протоколы. Он стал негласным главой медиков Беларуси. Волонтеры бесконечно шили маски, кормили бесплатно врачей, привозили воду, помогали больным, скидывались, собирали деньги. 

Был парад Победы [9 мая 2020 года], куда пригнали остаток ветеранов, которых по пальцам перечесть. Там был наш друг, ветеран, которому было 89 лет, но он очень крепкий. А они привезли солдат, потом оказалось, что многие из них были уже больны, но об этом молчали. Он заразился и умер. Я была на похоронах, одинокие, пронзительные похороны. 

Гриша, музыкант

Когда ковид начался, весь бизнес стал умирать. Но, например, «Галерея У» Саши Василевич — вдруг бац — и превратилась в склад. И люди, айтишники, стали собирать все, что должно было обеспечить государство. 

Борис, врач

Год назад для слишком многих людей стало очевидно, что система несостоятельна. Я знал, что будет катастрофа. И даже было злорадство: а что вы, *****, [черт] хотели? Вы же, суки, больше 20 лет своими руками это все делаете! На кого вы теперь пеняете? Наша система здравоохранения не готова ни к каким вызовам, она даже ежедневные вопросы очень плохо решает. У нас не было ничего, масок в больнице не хватало, уж не говорю про костюмы, перемерла куча медперсонала. И отношение к нам было такое: а что вы хотите? 

Но начали волонтерские движухи появляться, стали приезжать ребята, за свои деньги покупать, привозить, отшивать. В 10-й больнице привозили обеды, чуть ли не на довольствие поставили весь медперсонал. Это было очень важно. Физически и психологически было тяжело, целый день ходишь, ни пописать, ни попить, люди постоянно умирают. И я подумал: как так? это белорусы? они могут это? я на вас давно крест поставил, а вы вот так?

Ольга, актриса 

Вдруг стало видно, что общество у нас очень отзывчивое, сердечное, толковое. Что есть лидеры, а руководство абсолютно придурковатое, стыдное, несущее немыслимую чепуху.

Люди увидели, что тут нет равнодушного быдла. Очень много людей — сильных, интересных, способных действовать. Оказывается, у нас могло бы быть столько классных кафе, галерей, театров, столько защиты природы… Оказывается, мы могли бы сделать такую страну… И у всех появился задор, мы были, как комсомольцы 20-х. Отключить свое эго, дать что-то другим, чтобы в целом стало лучше. Удивительное, романтическое чувство. 

Выборы

Ольга, актриса

Потом начались выборы, и вышли вперед лидеры, которые были убедительны и симпатичны, они разговаривали с народом уважительно. Они не выглядели идеальными, но были в разы приятнее. Мы поверили, пронеслась надежда.

Многие не верили ни в одного из кандидатов, но хотели перемен, чтобы сменилась структура. Они приходили в невероятное воодушевление даже в маленьких городах, где такое болото. Было волнение, прекрасное, восхитительное. 

Началась фантасмагория. Люди стояли в очереди, чтобы подать подписи [за кандидатов], их разгоняли, задерживали. Давили настолько грубо, даже не соблюдали приличия. Простого человека по большей части устраивает соблюдение приличий. Но нет, нас просто гнали, как скот. «Шо, хто вы? ***** [к черту] пошли отсюда!» — и это все в масштабах страны, не среди кучки людей, а среди миллионов.

Борис, врач

Когда начался сбор подписей за кандидатов, и люди стали выстраиваться в очереди, у меня случилось прозрение. Я подумал: черт, это чудо какое-то. У меня был отпуск, я поехал помочь отцу забор поставить, ворота повесить, но невозможно было работать, потому что целый день [сидишь] в телеграме, в ютьюбе, каждый день что-то происходит. Когда я приехал в Минск, уже [Виктор] Бабарико сидел в тюрьме. Все думали — ну вот, опять все закончилось. Но оставили [Светлану] Тихановскую — так, черт, все-таки есть же шанс! Как нас качало!

Гриша, музыкант

Поначалу я был скептически [настроен]. Понятно, что ничего не изменится, опять будут дурака валять, ахинею нести, как будто перед ними дети. Мне казалось, что подавать апелляции [жалобы в ЦИК за отказ допустить противников Лукашенко] — как-то унизительно. Как гопнику объяснять: зачем ты у меня отобрал, я же тебе ничего не сделал. Кандидат в президенты [Виктор Бабарико] выезжает из дома, его арестовывают гаишники, винтят и заводят в тюрьму. Думаешь: ну гейм овер. А гейм овер не происходит. Ты едешь по городу и видишь очередь на квартал за него. Думаешь: что? откуда? Эмоции стали немножко меняться. 

Думаешь: конечно, это бессмысленная игра мышки с котом. Но мышка оказалась бесшабашная, молодая. Появляется Маша Колесникова, а я ее знаю очень давно, человек вне политики. Они тоже не ожидали — они же копают, есть досье на человека, зачистили всех героев, а на нее не обратили внимания. Она оказалась круче многих героев.

Он всех посадил и клево, чешет пузо свое. А тут собираются девчонки, смеются, начинают ездить по городам, к ним приходят люди. Красивые кадры появляются! Это все превращается в сказку на глазах, когда заведомо слабый герой начинает Змею Горынычу головы отрубать. Они вырастают — две, четыре, восемь, а он все рубит и рубит.

Валера, программист

Ты пытаешься работать, но только смотришь стримы. Там берут интервью у людей — и все говорят так здорово, так складно формулируют. Каждый открытый, свободный, очень приятный, интеллигентный. И ты как будто открываешь для себя: вокруг тебя живут очень много хороших людей. До этого все сидели по своим тусовочкам. И сразу захотелось помогать в меру своих сил. И вдруг как будто жизнь появилась. Даже в маленьких городках — Речице, Бобруйске, Слониме — огромное количество людей собиралось. Раньше они вдалеке держались от происходящего.

Саша, художница

Я помню, был последний день, когда собирали подписи за кандидатов. И все становились в очередь, чтобы подписаться за кого-то. Посадили Бабарико, еще одна ********** [ужасная] новость. Идет стрим «Радио Свобода», [видно], что начинается ливень, а люди продолжают стоять в очереди, человек сто. И тут в прямом эфире задерживают журналистку. В этот момент нахлестывает такая ярость: нет, я больше не могу! Заказываю такси, еду — и вижу, что весь проспект заполнен людьми. Все так же сидели дома, смотрели стрим, увидели и думают: ну, все блин! Какое-то ощущение восторга. 

Федор, музыкант

У нас предвыборные кампании — это всегда была батлейка, кукольный театр. А тут удивление и восхищение, когда три разных штаба смогли очень быстро между собой договориться, эти три грации. Всех кандидатов посадили, а Тихановскую в качестве издевки допустили — и получили такую дулю.

Татьяна, оператор

Все прекрасно знали, что выборов нет, сделать ничего нельзя. Но тут веселая летняя тема: а давайте сделаем что-то странное, поступим законопослушно, но нелогично. Давайте хотя бы праздник непослушания устраивать. Я не видела в этом никакого смысла, не верила, что что-то получится из того, что делают предвыборные штабы. Никто не ожидал такого взрыва.

Фокус в том, что как только появился какой-то сквозняк, какая-то возможность законно действовать против имеющейся власти, люди стали действовать. Когда это начало набухать, он так перепсиховал, так боялся!

* * *

Утром Ольга выходит на кухню с пустым взглядом, механически убирает со стола и моет посуду.

— Что-то случилось?

— Пытают женщину, администратора дворового чата, заставляют сказать пароли. Адвокат сказал, что она вся избитая. 

9 августа

Ольга, актриса

Мы все столпились возле участков. И отключили интернет во всей стране. Жуткая тревога, все были на звонках. Звонит сестра: у нас проголосовали 700 человек с белыми браслетами, а в результатах за Тихановскую — только 50. Люди стоят совершенно подавленные, а комиссия убегает через задний вход, вынося огромные пакеты с какими-то подарками, коврами, чайниками. 

Люди стояли с колясочками, с собачками. Те, кто с колясочками, в этой темноте пошли домой, а кто без собачек — пошли в центр. Потом стали слышны выстрелы, взрывы, никто не мог спать всю ночь. Это было головокружительно страшно, понятно, что происходит что-то ужасное. Огромное количество раненых, немыслимое. Задержали тысячи людей и через пару дней появились первые свидетельства пыток, издевательств страшных. Мои друзья были волонтерами на Окрестина, они слышали эти крики, ловили по кустам людей, которых выпускали, развозили их на машинах. Потому что те просто бежали, убегали в ночь. Это реально было гестаповское истязание, очень жестокое. 

Валера, программист

Вечером мы пришли к участку, там толпа. Лето, здорово, тепло, все сидели на парапетах и наблюдали. Все очень расслабленные, потому что уверены, что нас большинство. Комиссия должна вывесить результаты на дверях. И видим, как они копошатся за стеклянными дверьми — то хотят подойти, то боятся. Каждый раз сто человек поднимаются, идут смотреть — а они обратно прячутся. Так и не решились вывесить. Комиссии убегали через задние двери, через окна вылезали, ОМОН их вывозил.

Какие-то участки вывесили настоящие результаты — на Новой Боровой, например, вывесила школа. Это же так просто: ты не солгал, выходишь перед людьми, перед тобой толпа, родители детей, которые учатся в этой школе, — и все кричат спасибо, хлопают в ладоши. Председатель комиссии сама плачет, потому что, оказывается, быть честной — это здорово.

Гриша, музыкант

Стоит дом новый, большой, к нему целый участок приписан. Понятно, что люди, купившие за свои деньги квартиру, за Лукашенко голосовать не будут. Там, где пятиэтажки, все нормально идет, а тут у них что-то не работает, одна кабинка, очередь. Люди стоят четыре, пять, шесть часов — и не возмущаются: мы подождем. Мелькнул шанс все поменять, что, казалось, не сдвинется никогда в жизни. Ну, оно так и не поменялось — поменялись люди, очень много чего поменялось, лично во мне. Потом подъезжает автобус с ОМОНом, комиссия туда убегает. И стоят люди, скандируют «Позор!» Это какая-то завораживающая вещь в государстве, где ничего не происходило.

Федор, музыкант

В первую ночь было не очень много народа, тысяч 20. Но все были очень рады, что мы собрались. Я никогда не любил толпу, но в тот момент почувствовал необходимость этого. Нам сигналили машины, было так весело. Я чувствовал, что мы герои и все герои вокруг. Еще когда все зажигалки зажгли — буквально за 15 минут до того, как те пошли в атаку. Все первые три дня было страшно и радостно, и все эти три дня я провел трезвым. Третья ночь была на [микрорайоне] Серебрянке, там вообще была дичь, прямо в ствол заглянул, нас чуть не расстреляли. Тихари на джипах без опознавательных знаков хватали кого-то рандомно, мы пытались отбить — тогда опустилось окошко, они стали по нам стрелять резиновыми пулями очередями. А резиновая пуля в голову с 20 метров — то же самое, что обычная. Было страшно, мы разбежались. Увидели, как на Серебрянку идет колонна бронетехники.

Я знал, что будут колошматить, но никто не представлял, что они будут забрасывать людей гранатами, стрелять и пытать. Мы не ожидали, что у людей будут разорваны конечности, а менты будут мешать оказывать медпомощь. Что в скорую будет звонить начальник Окрестина и кричать на главврача подстанции. Им был дан карт-бланш, как Гитлером прямо: делайте что хотите, стреляйте, насилуйте, убивайте, вам ничего не будет, только спасите родину. 

Борис, врач

9 августа у меня было суточное дежурство, я позвонил в ночную смену и договорился, что они чуть задержатся, пошел, проголосовал и поехал на работу. Вся больница была в холодном напряжении. Больница скорой помощи — к нам приезжает вся сочетанная травма, самая тяжелая. Мы готовились, вывели расширенную смену хирургов. С обеда пропал интернет, все друг другу писали смски, звонили по телефону. Потом начали слышать взрывы, мы высыпали на крыльцо приемного отделения, видели зарево, никакой информации. Но понятно, что происходит какая-то катастрофа. Кто-то что-то узнал по телефону — сразу всем говорит. Потом к нам поехали с разными травмами, было очень тягостно. Синие, с черепно-мозговыми травмами, в коме ребята приезжали. Я видел оторванную стопу, проникающие пулевые ранения в живот, в грудную клетку. Только чувство долга держало на месте, хотелось все бросить и туда бежать, была ярость. А куда бежать — неясно, никакой информации.

Про [Александра] Тарайковского — первого убитого во время разгона протестов — я услышал 11-го с утра, когда закончилась моя смена. Девочки с подстанции рассказали, что у него проникающее пулевое в грудную клетку и никакого взрывного устройства там не было. Ребята слышали переговоры силовиков, было ясно, что они его просто застрелили. Я приехал домой, помылся, переоделся, набил в рюкзак все, что у меня было, — бинты, жгуты, израильский бандаж, взял теплую одежду, потому что знал, что на Окрестина люди лежат много часов на асфальте. Уже было известно про тысячи людей, сидящих по СИЗО, надо что-то делать, а непонятно что. 

Гриша, музыкант

Я проснулся в четыре утра и понимаю, что не могу ни лежать, ни сидеть, ничего. Говорю: я поеду. Жена берет ребенка, говорит: «Езжай, будь столько, сколько надо». Поехал в Жодино, под стены тюрьмы, забрать этих избитых людей — их как раз стали массово выпускать, чтобы снять пар. Я запомнил их глаза, их за три дня превратили в шиншилл каких-то, животных из клетки. Приезжаю — а там тысячи таких, как я: «Я тут с двух ночи, дайте мне хоть кого-нибудь!» Какая-то женщина кричит: «Наших жодинских не трожь, они так не могли, это россиян привезли!» 

Валера, программист

Мы сидели дома и видели, как несколько людей убегают от омоновцев по двору, мы крикнули им, они забежали, поднялись к нам. У одного из них была разрезана нога, куча крови, мясо торчит, мы думаем, вызывать ли скорую. Мы уже читали новости, что на скорых приезжает ОМОН. Менты ездили в скорых, открывали двери и стреляли в людей прямо из скорых. Но все-таки решили вызвать. Скорые не записывали больных, делали все на месте, чтобы потом раненых не вычислили. Врачи вызывали больше всего уважения. Скорая дежурила у Окрестина, омоновцы им угрожали: ты сейчас получишь ***** [по шее], — а фельдшер кричала на него. Они очень сильно сплотились, документировали травмы, пытки, публиковали это.

Борис, врач

Мы с женой пришли [10 августа] на [станцию метро] Пушкинскую, там творилось что-то неимоверное. У автобуса открываются двери, выбегают космонавты, случайных людей начинают молотить палками. Это теперь привычное зрелище, а тогда я остолбенел и стоял. Я видел, как забросали гранатами машину, выволокли оттуда ребят, поволокли. Солдаты тыкают в людей ружьями: мы вас щас застрелим, если не уйдете, какой-то сюр. Это было и страшно, и вызывало ярость: что вы, суки, творите? Нас остановили: что у тебя в рюкзаке? Было видно, что это солдат-срочник, я говорю: завтра мама тебе пирожки привезет в часть, ты ей что будешь рассказывать? «Все хорошо, мама, я в людей стреляю…» 

Татьяна, оператор

Били и задерживали людей три дня [10-12 августа] специальные отряды ОМОНа. Даже сами тюремщики ужасались, насколько избиты люди, которых им привозили. Я видела: они били не в аффекте, делали это как работу, за деньги. Эмоционально они в этом не участвовали. 

* * *

Я договариваюсь о встрече с одним из собеседников. Частный сектор, у ворот меня встречает рыжебородый великан, смущенно улыбается: 

— Прости, жена сказала, что не хочет рисковать. Давай в машине поговорим? Недавно к соседу пришли в шесть утра, разбудили: снимай шторы. Он дед уже, у него шторы висели двадцать лет желто-коричневые, а они решили, что это бчб.

Коровы

Ольга, актриса

Он харизматик большой, об этом все говорили, кто с ним сталкивался лично. Один режиссер рассказывал, что ему надо было присутствовать на встрече с Лукашенко. Когда он туда шел, то думал, что ненавидит его. А когда вышел, почувствовал, что пообщался с лучшим другом. Лукашенко очень открытый, он сердечно жмет руку, смотрит в глаза, у него большие глаза. Это отличительная особенность психопатической личности — настраиваться, душевной чувствительностью ловить флюиды людей. Он эмоционально включен в человека, это всегда привлекательно. И поэтому я очень понимаю бабушек, которые любят Лукашенко. Когда он злой, подозрительный, тревожный, маниакальный, он способен на страшные вещи. Но когда он добр, он может быть самим очарованием. 

Данила, музыкант

Это сочетание доброты и злости — одновременно, в одной ситуации — это признак психического заболевания. Он же орет на всех, на совещаниях говорит только он. Всех тыкает носом в говно, а потом пошутит — и все такие: о, барин уже не серчает. Эта воля ненормальная идет вниз по вертикали. Ты приходишь в любое учреждение и понимаешь, что чиновник так бы себя не вел, если бы над ним не было другого, который ведет себя так же. 

В тех условиях, которые создавал Лукашенко вокруг себя, в людях развивались самые низменные качества. Ты должен быть подлецом, подхалимом, это комплекс отрицательных черт, которые позволяют тебе существовать в системе, иначе ты просто вылетаешь. Ты очень много чем рискуешь, свободой прежде всего. Многих чиновников пересажали, директоров заводов. Он приезжает, чего-то не понравилось — 15 лет, человек сидит. 

Татьяна, оператор

Лукашенко гораздо менее демоническая фигура, чем Путин. Он не обладает каким-то очарованием зла. Его с самого начала воспринимали как недоразумение. Но жизнь отравляет система, которая под ним выстроилась, он там задал какую-то ноту. Он все время опускает человека ниже [себя]. Это грубое, малообразованное начало. Понятно, что жить с ним долго могут только люди определенного сорта. Долгое время мы жили на советском ресурсе: во всех учреждениях были ректора, директора, которых он еще не заменил. За эти 25 лет отсев кадров случился несколько раз — и всегда на понижение. Везде теперь люди гораздо более низкого уровня, никаких амбиций.

Данила, музыкант

У него психология приезжего, колхозника: это ненависть к коренным, горожанам. Он малообразованный, ущербный человек. Его политика была в чем — вытеснение любой культуры, выдавливание всего непонятного. Поэтому он всех тянет из деревни в столицу. Если ты мент и приехал из деревни, тебе дадут квартиру в Минске. Если ты минчанин — дадут не в Минске. 

Он был симпатичен своей простоватой манерой — что-нибудь сказать такое популистское. И все: ой, какой у нас президент смешной. А тут люди вдруг поняли, как он к ним относится. Это психология фермера, который содержит коров. Он их действительно любит, он за счет них живет, за ними убирает навоз, чешет, водит к ветеринару, привозит племенных быков. Но он никогда не пойдет с ними на диалог. Для Лукашенко это бунт скота на ферме, ну застрелит десять голов — будут молчать, для него это не проблема. В этом и есть психическое отклонение: для него люди — скотина. Председатель колхоза и коровы — даже, куры, скорее. От него хотят диалога с курицами.

* * *

Мы едем в центр. Я думаю, видел ли я когда-нибудь столько силовиков в городе. Каждые метров триста — милицейские патрули останавливают прохожих, проверяют содержимое сумок. На каждом перекрестке — грузовики с солдатами. Машины пропускают по одной. Сидя на заднем сидении легковушки, я встречаюсь глазами с военным в балаклаве и отвожу взгляд.

Сегодня «усиление» — оппозиционный канал «Нехта» призвал людей выйти на улицы. На столбах я видел наклейки «Весна, пора вернуть себе город!» — но все боятся. Какие-то студенты вывесили красно-белый флаг из окна БГУ, их тут же повязали. Единственное, что кто-то еще себе позволяет, — посигналить из машины. Раньше за протестные гудки омоновцы выволакивали людей из машины, избивали и арестовывали, а машину разбивали. Теперь просто отбирают права. «Пишут, что двести человек вчера лишили», — говорит Ольга.

Марши

Кирилл, инженер

Первые три дня [после выборов] было очень страшно. Мы понимали, что нас могут убить. Когда стало понятно, что четвертого дня противостояния не будет, я впал в депрессию. Я подумал: вот нас и задавили, вот и все. Полная апатия, никакой веры не было. А на четвертый день [13 августа] вышли девушки на женский марш. Вышли после того, как мы, мужики, ссали, сидели. Просто бессмертные. Какой-то мужик стал раздавать им цветы на переходе и расплакался, и они стали все его обнимать. Я увидел это и тоже расплакался. На контрасте со страхом это были такие сильные чувства! 

Саша, художница

Когда был женский марш, идет толпа десять тысяч человек, и каждые десять секунд ты кричишь «Подождем! Подождем!» — ждешь, пока хвост перейдет на зеленый свет. Менты берут нас в кольцо, а толпа начинает визжать этим ультразвуком, который ненавидят мужчины. Они за уши хватаются, и просто детский восторг. Самое обидное им было, когда скандировали: «Вам никто не даст!»

Борис, врач

После 11-го был упадок, я думаю: капец, неужели все так закончится? У меня был день на работе, вечером жена заехала за мной. Мы едем на троллейбусе и видим, что на каждом перекрестке стоят люди с цветами, с шарами, с флагами. И мы на каком-то перекрестке вышли в эту толпу. Хотелось кричать: белорусы, я наконец-то вас люблю! Где же вы были, сука, до этого? (Борис вытирает ребром ладони слезы.)

Федор, музыкант

В воскресенье, 16-го августа, был ядерный взрыв народного ликования. Когда мы вышли к стелле и оказалось, что там стоит тысяч триста. Ты находишься в экстатическом состоянии, какого-то наркотического опьянения. Как незапланированный оргазм, для которого ты ничего не делал. 

Прорвался нарыв. Белорусы сами от себя ****** [офигели]. Это для всех явилось полной неожиданностью: оказалось, что народ не такой, а другой. Люди вдруг осознали себя не населением, а гражданами, которые требуют прав и готовы ради этого лезть под пули, под гранаты. Но еще не готовы сами проливать кровь. 

Татьяна, оператор

Была [17 августа] забастовка на МТЗ, когда заводчане пошли к телевидению. Жарища страшная, работяги в резиновых сланцах, робах шли черт-те откуда, с окраины города, шли огромной толпой. Все были возмущены ментовским беспределом, это больше всего людей зацепило. Они же не из интернета узнали, а от чьего-то сына, родственника, соседа — у нас у каждого знакомые избиты. Искали три дня, не могли найти. Были очень искренние эмоции: ну как так можно?

Но никто не хотел драться. Реакция на насилие была у всех однозначная. Ментов и судей у нас всегда не любили — даже в деревнях, мелких городках. Упрек основной, что они дармоеды. Грех для белоруса — это когда ты не работаешь. Ну да, как-то расплодились — но раньше они не проявляли агрессии. А тут оказалось, что у нас есть эшелон, специально подготовленный бить народ, туда людей отбирают, натаскивают. Страшное открытие. 

Борис, врач

23-го [августа] я вернулся в Минск от родителей, выезжаю в центр, еще не понимаю, где люди собираются, немножко тревога и страх. Вдруг вижу, что люди идут колоннами, толпами, с флагами. Запарковал машину неизвестно где, за [рекой] Немигой. А там улица в гору идет. Мне не видно, что там, только слышу гул: уууууууууу. Я не понимаю, что это, никогда такого не слышал. Поднимаюсь на проспект — и вижу нескончаемое море людей. Я не представлял, что столько людей вообще бывает. Было ясно, что мы победили. Все на позитиве, никакой агрессии. Кто может перед таким устоять? 

Ольга, актриса

Воскресные марши, когда выходил весь Минск, — это чудо, которое мы никогда не забудем. Как будто ты в море теплое нырнул. Ты в ласковом море, неглубоко, безопасно. Немыслимое количество людей, которое я не видела нигде и никогда. И это хорошие люди, хорошие! Ты с ними идешь, и тут же играют барабанщики, и все в белом, и несут белые флаги, и это все сияет ослепительно. Такое доброе, такое неагрессивное, такое свежее! 

Татьяна, оператор

Как будто открылась заслонка, люди свободно говорили, это было замечательно. Я радовалась тому, что довольно умные штуки говорят те, от кого не ожидаешь, какие-то тетушки. Никто не понимал, что делать с этим взрывом. Но я горжусь, что видела этих людей. Теперь я знаю, что они где-то есть со мной в одном городе, мне легче жить. 

В те дни люди считали, что они победили. Спрашиваю: «А что Лукашенко будет предпринимать?» «Что? Какой Лукашенко? Все, его нет! Мы есть, а его нет!» — такое было настроение. У меня немножко холодок по спине пробегал. «Все, мы же вышли. Смотрите, сколько нас. Мы победили!» Я спрашивала, что теперь должно сработать, а у людей была чистая вера: «Ну, чувствуете же эту энергетику? Сейчас она лупит в него, он растворится, превратится в пыль.» 

Кирилл, инженер

За что ты боролся всю жизнь, во что ты верил — солидарность, дружелюбие, хорошее отношение друг к другу — это все здесь. Я чувствую братство, я могу обратиться к любому, и он мне поможет. Ты можешь остановить машину, попросить подвести в любую точку города, и тебя отвезут. Такое единство, как огромная семья. Чувство, что родилась новая нация, — все об этом говорили. 

Сентябрь

Федор, музыкант

В какой-то момент общество впало в эйфорию от самого себя. Когда ты что-то сделал, чего от себя никогда не ожидал. Эйфория — и рука об руку с ней чувство ужаса, несправедливости, возмущения — только их соотношение колебалось. И ощущение причастности к событию грандиозного масштаба. С августа начиная весь народ качался на качелях — от крайней депрессии до крайней эйфории. 

Люди собираются мелкими группками, интернет выключен, идем в мандраже, что мы сейчас придем, а там никого не будет. Ты приходишь и вливаешься в море. Кайф! В воскресенье люди видят, как нас много, получают заряд, в течение недели его теряют, ближе к четвергу-пятнице снова начинают готовиться к опасному мероприятию в воскресенье. Душ Шарко такой. Мы как будто бы жили единым организмом в это время, чуть ли не поминутно чувствовали одно и то же. 

Ощущение скорой победы над Лукашенко было. Мы думали, что это вопрос пары недель. Все были настолько счастливы, что нет никаких лидеров, нами никто не управляет. Что мы не ресурс для достижения чьей-то цели, а народная энергия, направленная в русло общего желания что-то изменить.

Ольга, актриса

Была уверенность, что он сейчас слетит, — настолько единодушным было народное неприятие. Кажется, что если человек настолько не уважаем, настолько обосрался — ну как? Человека с какашками сажают за стол — он должен пойти помыться или покинуть помещение. А он сидит, сидит — как так? Мы не понимали, в чем дело. Думали, что там какие-то политические процессы идут, которые нам неведомы. 

Была надежда, что Россия впишется правильным образом. Путин въехал бы в Беларусь мирно, весело, на белом коне. Когда он сказал, что выборы правильные, все решили: вы предатели, какие вы нам братья!

Борис, врач

Протесты в больнице начались с того, что к нам привезли избитого парня. Он возвращался с марша, его остановили, разбили стекла, выволокли из машины, завезли в гаражи и там несколько часов лупили. Потом, когда его привезли в РОВД, дежурный говорит: он сейчас умрет, я не буду связываться. Они вызвали скорую, привезли к нам, на нем не было живого места. Он лежал в реанимации, а они должны были его охранять — он же преступник. Они попросили взять стульчик, а зав реанимации говорит: «А как у вас люди стоят? Вот так? — встал на колени, руки на стену. — Вот давайте, устраивайтесь поудобнее».

Каждое воскресенье — как на работу, на марш. Утром во всей стране отключается интернет — думаешь, ну отлично, пора. Забираешься куда-то, чтобы посмотреть — не хватает глаз, до горизонта люди. По краям маршей они устраивали облавы.

Валера, программист

Мы постоянно следили за новостями, что происходит в городе. С 9 августа до октября я ни минуты не работал, не мог. Ты находишься среди толпы в 200 тысяч человек, которые разговаривают с тобой на одном языке, которые 20 лет жили с тобой в одном городе, — это дарит такую надежду!

Я подумал, что так можно круто жить: каждое воскресенье у тебя фестиваль на весь город, которого здесь никогда не было. И ты мог все, что угодно, выражать на плакатах — смешное, серьезное. И настолько все было гениальное! Все время боялись, что Путин введет войска, и мой любимый плакат: «Путин, введи себе!» 

Татьяна, оператор

Был достаточно долгий период, когда казалось, что сейчас все посыплется, как карточный домик. Ничего не происходит, только транспорт ездит по городу. Какая-то тишина. Ни власть никуда, ни мы. Это была точка выбора. Никто из людей не был готов к насилию. Что угодно, только за оружие не беремся. Надо было видеть эти марши, в тот момент это было невозможно. Даже единичных случаев [насилия] не было. Даже этих провокаторов, которых было полным полно на улицах, не пришибли. Мы за все лучшее, мы должны этим идеалам соответствовать, даже внутри себя. Не дай бог ты кому-то что-то скажешь не то — человек имеет право ошибаться, заблуждаться. Наоборот люди были еще лучше, чем обычно. Кричали военным: «мы с вами», «милиция с народом!» Никаких обзывательств. 

Хотя каждую неделю по тысяче человек забирали, в следующее воскресенье тоже выходили. Кровопускание сделали себе, повинились за предыдущие годы бездействия.

Мы, конечно, надеялись на поддержку мирового сообщества. Мы закрыты с психопатом, мы мирно протестуем, он может делать что угодно, а мы просто выражаем свое несогласие, стоим. И рассчитывали, что мировое сообщество будет как-то реагировать. Оказалось — нет, все посопереживали, но ничего не сделали. И это было большое личное разочарование. 

Борис, врач

«Брать власть» — это как? Чтобы на смену одним подонкам пришли другие? Что мы выиграем в итоге? Ты когда в марше участвуешь и видишь этих людей — не хочется никаких агрессивных действий. Никому не хотелось. В воздухе было ощущение, можно было его ножом резать, как масло: здесь нет места насилию.

Гриша, музыкант 

Я не понимаю, что такое «взять власть». Это, наверное, инфантильно. Я знаю, когда человек привозит машину, которая делает чай и кофе, на свои деньги покупает еду и стоит у стен тюрьмы. Кормит тех, кто выходит, а потом еще и нас кормит. И еще шутки отпускает так, что, кажется, ты ехал на похороны, а попадаешь на свадьбу. Попадаешь в страну, в которой ты бы хотел жить. Человек с чаем, Паша его, по-моему, звали — это ее символ. Он обладал неимоверной внутренней энергией, делал дело, без конца шутил, и когда кто-то принимался причитать, он это все развеивал, как дым над шашлыками.

* * *

Вечером Ольга ведет меня показать пару мест.

— Я хочу рассказать тебе про Минск. У него есть свой дух, но его сложно сразу увидеть. Это такой дядечка лет пятидесяти, в потертом пиджаке, свитере, аккуратный, очень скромный. Хороший советский человек.

Мы выходим на улицу Октябрьская. Несколько лет назад Виктор Бабарико сделал тут из промзоны большой культурный кластер, типа Винзавода или Севкабеля. Заводские стены покрыты огромными психоделическими муралами, нарисованными бразильскими художниками. На ветру болтаются гирлянды огоньков, у баров гогочут и орут песни девчата. «Как в Берлине, правда?» — говорит Ольга, и я вижу эту улицу ее глазами.

— Сейчас половина мест закрыта. Закрыли всех, кто бастовал после выборов, очень много хороших кафе, магазинов.

Эндорфиновая яма

Татьяна, оператор

Сначала была тишина. А потом сверху пошли команды, они передавались вниз. И докатились до людей, не согласных с тем, что произошло. Ты по большому счету не согласен с результатами выборов, с насилием. Но вдруг твой начальник говорит тебе что-то сделать, казалось бы, мелочь — свозить куда-то ОМОН, убрать ленточки. Ну, раз ничего не происходит, а мне начальник сказал — и все стали слушаться. Это послушание начальнику, которое очень крепко в крови, сработало. Люди начали выполнять мелкие команды, и колесико закрутилось.

Саша, художница

Каждая суббота — женский марш, воскресенье — основной марш, понедельник — пенсионеры, вторник — марш инвалидов, а еще студенты, рабочие. В какой-то момент это превратилось в рутину. Блин, опять митинг, ладно, надо сходить. Эндорфиновая яма случилась. Очень много задержаний — с каждым разом все более жестко. Мы видели, что они учатся. Каждый день ты смотришь списки задержанных: одного друга задержали, второго, ты все время собираешь передачи. Начался тюремный быт.

Ты постоянно в информационном потоке, все время абсурд. Суды — кафкианские процессы, кажется, такого не может быть в реальности. Все в масках, все свидетели с вымышленными фамилиями, всегда говорят то, чего не было. И банальное зло появляется — не космонавты с дубинками, а жэсовцы, мчсники, которые делают гадкие вещи, срывают ленточки. Праздника становилось меньше, а плохого — все больше. Все приелось. Суды, передачки, друзья на Окрестина, штрафы. При этом закончились деньги, надо работать. Ты пытаешься отвлечься от новостей, работать, просто сходить в кино — не потому, что хочется в кино, а потому что ты изможден новостями. 

Дворы

Борис, врач

Собираться на большие марши стало невозможно — водометы, всех винтят. Пошли дворовые марши, концерты. Два года я прожил в этом доме и ни с кем не познакомился, даже мысли не было. Тут оказалось, что такие хорошие люди: один дальнобойщик, другой страховой агент, третий инженер, девочка медсестра. Мы сколотили столы, кто-то приносил пироги, торты, на Хеллоуин я варил огромную кастрюлю тыквенной каши, для детей всякий движ [устраивали]. Посмотри на забор, видишь пятна, это все надписи закрашенные. 

Я написал в дворовый чат: ребят, я знаком с Ольгой, она готова выступить. Надо импровизированную сцену, звук, свет, от дождя укрытие. Ребята все организовали, сцену сколотили, напечатали офигенные банеры, развесили по подъездам. Каждый микрорайон устраивал у себя такую движуху. Негласное соревнование: кто круче артиста позовет, у кого интереснее. Ездили друг к другу в гости. Потом это стало очень опасно, прежде всего для артистов — вычисляют, вылавливают.

Татьяна, оператор

Когда снова начались жестокие разгоны, было много страха, тревожности, подозрительности. Людское море начало сжиматься. Когда на твоих глазах бьют — это уже совсем другое чувство. Люди сбивались в кучки от страха. Было важно прибиться к своим, чтобы как-то провести вечер, не сидеть дома, не читать новости. По крайней мере, ты выйдешь к людям, которые тоже боятся, давайте бояться вместе.

Ольга, актриса

Не хватало какого-то лидера. Не было общего плана, не было понимания, куда двигаться. Но люди увидели, что даже во дворах у них много единомышленников. И все стали знакомиться, дружиться, организовывать чаепития. Ладно, если вы нам не даете, мы будем жить своими маленькими государствами. А мы тогда будем пить чай! А мы тогда будем делать маленькие концерты! Поддерживать друг друга, собирать деньги заключенным, врачам и вот этой семье, у которой умерла бабушка.

Человечность против бесчеловечности. Дворы — это такая прекрасная культура. Люди украшают двор, ставят большой стол — иногда теннисный или приносят из дома раскладные столы, стулья, выносят чайники, самовары, чашки, кружки, печенье. Кто может, выставляет аппарат. Собираются от 30 до 200 человек, беседуют, играет музыка. Какое-то оттаивание и реабилитация. 

И очень нужно искусство — и христианские песнопения, и ирландская музыка, потому что она веселая. Очень воспряла академическая сцена, возник «Вольный Хор» с прекрасными голосами. Они выступали в масках, чтобы их не палили, пели всякое — песни революции или народные, или рождественские. Разные песни, которые выражают протест против тьмы в ее разных проявлениях. Нескольких людей из него посадили. Из одного из них выбили показания, ему пришлось сдать точку, где они встречаются.

Я в этих дворах тоже выступала, и это было лучшее, что со мной происходило в жизни. Я понимала, что работаю не на развлечение, а я как санитарка в госпитале. 

Гриша, музыкант

Когда начались выступления во дворах, отбирали аппаратуру. Арестовали барабанщиков, которые играли на маршах. Они собирались, репетировали, их на репетиции и взяли — этим занималось ГУБОПиК. Давай свои барабаны, давай пароль от телеграма, а то я тебе палку в жопу всуну. У вас общий чат у барабанщиков? Организованная преступность.

* * *

Мы заезжаем в одно из немногих оставшихся независимых культурных пространств города.

— Просто хотела тебе показать, это наши друзья сделали. Они понимают, что их каждый день могут закрыть, стараются вести себя как можно осторожнее.

Во дворе курят две девушки, одна рассказывает, что по дороге на работу ее три раза остановил патруль, проверяли телефон на наличие телеграма. Ольгин муж Степа достает телефон и удаляет приложение: «Лучше вообще без телефона ходить».

Тюрьма

Федор, музыкант

Каждый раз едешь выступать — готов, что тебя свинтят. Собрались люди из соседних домов, все трезвые. На некоторых лицах непонимание: что это за странная группа приехала к нам. Но я пел по-честному, мне кажется, они это почувствовали. Когда меня арестовали, я тоже оказался с людьми, с которыми бы не пересекся никогда в жизни. У нас нет общих интересов, общих знакомых, мы существуем в разных плоскостях. Кто-то саженцами торговал, один водитель бизнесмена, один дальнобойщик, кризисный директор, геолог, помощник машиниста, какого-то ябатьку несчастного взяли — просто надо было добрать, отобрали бутылку водки, сломали руку и отправили с нами сидеть.

Там было несколько избитых парней, и уже в пору клюв повесить. А люди не сдаются: все время перекликаются, записки пишут, подбадривают друг друга, все тарелки исписаны «Живе Беларусь». Менты приходят: кого найдем, руки повыдергиваем. На прогулки выходим, кто-то поет в соседнем «кармане» — это камеры с решетчатыми потолками, на небо [можно] посмотреть. Запевают где-то за стеной — и следующие, следующие. Действительность продемонстрировала мне, насколько плохо и неверно я думал о своих соотечественниках.

Борис, врач

Задержали меня 8 ноября. Началась облава, нас со всех сторон окружили, я был с женой и еще одной девочкой. Был бы один, постарался бы убежать. Сначала просто посадили в бусик, потом выволокли на землю и стали бить. Залили глаза перцовым газом, хотя я лежал, у меня руки были связаны за спиной. Просто подошел человек, поднял меня за волосы и налил в лицо этой желтой дряни. Я несколько часов не мог открыть глаза, у меня отекло лицо. Потом нас перегружали из автозака в автозак, я ничего не видел, каждый раз били. Я пытался возмутиться: что я сделал? Но там разговаривать было не с кем, я даже не понимал, кто вокруг меня находится.

Потом нас привезли в Центральное РОВД, я час простоял у стены. Потом отпечатки пальцев, фотографируют, дознания. Я каждый раз пытался поговорить с этими людьми: «Ребята, вы что творите! Что я вам сделал? — Да просто работа такая». Чувак у меня снимает отпечатки пальцев, я говорю: «Тебе перчатки выдают или ты сам покупаешь? — Выдают. — Прикинь, а я сам покупаю, только я врач, а ты мусор». 

Нас отвезли в Жодино. Там бардачище жуткий, из Минска идут автозаки больше часа, еще час ждут на въезд, а потом: разворачивайся, переполнено. Водитель кричит: да куда я ***** [черт] поеду? Куда хочешь, туда и едь! В Барановичи их вези!

Когда приехали, нас снова били — мы стоим лицом к стене, он просто идет и каждого третьего палкой лупит. Раздели до гола, заставляли приседать: ты несколько раз приседаешь, а он смотрит, чтобы у тебя из жопы не выпал ножик или что, не знаю. Унизительно. Они все в балаклавах, разговаривать не с кем. Кто начинает шевелиться — начинают бить серьезно. Очень злые: типа из-за вас нам приходится вас бить. К нам отношение просто как к скотине, сосчитали по головам, напихали 18 человек в восьмиместную камеру, никаких матрасов. Моя жена узнала, где я, на третьи сутки только благодаря волонтерам, которые днюют и ночуют у этих ИВС. Тогда люди просто жили там и трясли каждого, кто выходил.

В камере оказался парень серьезно избитый, вся синяя спина — и крепко настреляли ему по голове, было явное сотрясение: его рвало, он не мог ни лежать, ни сидеть. Его ГУБОПиК задерживал, они его завезли в свой офис и пытали, хотели пароли от чатов узнать. Я просил: позовите хоть коновала, дайте человеку хоть какую-нибудь таблетку. Очень нелестные отзывы я получал в ответ.

Первые сутки говорили только про события, от этого было тошно, у всех обида, досада. Уже ноябрь, нас столько много, мы такие замечательные, а там кучка мудаков. Почему мы ничего сделать не можем? Потом договорились: больше не будем говорить на эту тему. Решили, что будем друг другу рассказывать [истории]. Там был парень, который очень много путешествовал, — они с ребятами каждый год едут в какую-нибудь жопу мира и месяц болтаются — очень интересно рассказывал, прямо переносишься.

Рома Бондаренко

Борис, врач

Когда я вышел на свободу, меня встречали отец и жена, я увидел, что они невеселые. Я говорю: подожди, не рассказывай, дай хоть кофе выпью, сигарету выкурю. Покурил, она говорит: Рому Бондаренко убили, был серьезный разгон, люди сидели по подвалам без воды и еды. Мы Рому знали немножко, мы на отшибе живем — и на всю движуху ездили туда, на [улицу] Червякова. Там и Ольга выступала, и всегда была такая атмосфера «братья-сестры, давайте целоваться». Жена говорит: убили Рому, арестовали Степу — это наш друг, он до сих пор сидит, ему шьют какое-то неимоверное дело, что он якобы хотел отравить омоновцев пестицидами. Он занимается ландшафтным дизайном, борется с сорняками, и у него дома нашли пестициды. 

Меня накрыло, я ехал и просто не мог ничего сказать, отчаяние. Потом я включил телефон, стали звонить друзья, я слышу у всех в голосах какой-то надлом. Это же прилюдная казнь: посмотрите, мы так с вами можем. Ощущение тупика. Мы ходим, ходим — а все хуже и хуже. Что-то надо делать, а что —непонятно.

Саша, художница

Потом было все хуже — и случился самый ужасный день, 12 ноября, когда убили Романа. Это был такой грустный день! Никто не знал этого парня, но плакали абсолютно все. Я прихожу на день рождения мамы, а родители смотрят трансляцию и плачут. Люди опять выстраивались в цепи, я не переставала реветь. До этого тоже смерти случались, но это было так цинично. Он вышел к ментам спросить, зачем они снимают ленточки, а его начали избивать — и убили.

Федор, музыкант

Когда убили Бондаренко, был совершенно печальный момент, когда стояли человек сто у трансформаторной будки, сцепившись, а вокруг них — 600 ментов. Рому убили в четверг, в воскресенье был марш «Я выхожу», и он закончился ужасно. Люди принесли кучу цветов, лампадок — они все это ногами распинали, повыкидывали. Тогда было очень больно. Депрессия, надежда, ужас, гнев, любовь — все сплелось в тугой ком, который они прессуют.

Татьяна, оператор

Когда Романа Бондаренко убили, люди шли, приносили цветы. Мы были в кольце этих черных людей. Сильная скорбь и презрение к этим черным людям. Тогда уже ни у кого не было иллюзии, что они перейдут на нашу сторону. 

* * *

Выйдя из метро, слышу знакомые звуки — это «Муры» («Стены рухнут»). Останавливаюсь, удивленный, что студент под носом у ментов играет на баяне гимны протеста. Мимо по проспекту едет длиннющая колонна военной техники. Парень пристально глядит в идущую из метро толпу, встречаясь взглядом с каждым, кто на него посмотрит. Это сообщение. Я вижу ответные взгляды, сыплются деньги, иногда кто-то поднимает кулак или показывает знак V. Я спрашиваю, сколько людей понимают, о чем именно он играет. «Все понимают. Ну половина, по крайней мере». 

Ябатьки

Сторонников Лукашенко лично никто не знает. Наконец мне дают телефон одного знакомого, церковного регента, который согласился поговорить. Звоню:

— Да о чем говорить? Мы во всем поддерживаем нашего президента. Поддерживали и будем поддерживать, вот и все.

— Ну, может, подробнее поговорим?

— Да нет, знаете, я с женой посоветовался, я опасаюсь все-таки. Мало ли, посадят еще.

Данила, музыкант

У меня много друзей таких, ментов в основном. С ними очень сложно диалог вести, потому что им сказать-то нечего. Если начнешь копать, факты говорить, вызовешь ярость: «Ты что, с бчбшниками? Они же хотят продать нашу родину Польше!» У них все просто в жизни: враги вокруг, стервятники, а есть батька, он как отец родной, нас под свое крыло [берет]. Это не расчет, а тип психики, желание власти над собой — справедливого, мудрого, строгого хозяина. 

В личном плане они каким-то образом синхронят с Лукашенко. Это добрые и жестокие люди. Максимально добрые — и в то же время могут тебя избить. Они становятся очень религиозными, среди них много фанатов «Гражданской Обороны». Психология: если не любишь — убью. Люблю родину, а врагов зарежу. У меня знакомый есть, боксер, очень религиозный. Русская идея, подвиг какого-то христианина, который взошел на крест. Он военный, за Сталина, Сталин святой, самоотверженность. Для них насилие — праведное. Желание показать, кто тут сильный, подавить. Ты враг — значит, у тебя нет голоса.

Депрессия

Ольга, актриса

Эти скачки вызывали воодушевление и разочарование, но настоящий страх пришел позже, когда стало понятно, что нас собираются перебить поодиночке. Стали арестовывать всех причастных к кандидатам или активных — и с огромной жестокостью разгонять марши.

Друзья в России сердечно волнуются, спрашивают, а мне стыдно им рассказывать. Что я скажу? Я живу так, что не знаю каждый день, арестуют меня или нет. Что я ложусь спать, обнимаю дочку и счастлива, что рядом, потому что завтра могу не быть с ней? Что я вынуждена была отдать компьютер, потому что боюсь, что придут с обыском? У меня спрятаны деньги на черный день, я их храню у друзей, потому что придут с обыском и отберут. Адвокаты ни на что не влияют, только могут сказать родным, что человека пытают.

У меня друга посадили на три года. На него давят как на политического, очень долго держат в наручниках. Его мама ездила на свидание, я говорю: ну как там Влад? Она говорит: раны на руках начали проходить. Другой друг был волонтером штаба Бабарико — потому что Бабарико был меценатом, поддерживал белорусскую культуру, создал большое культурное пространство на улице Октябрьской, — и мой друг там работал барменом, варил кофе и делал вечеринки. Когда началась [предвыборная] кампания, он пошел волонтером, собирал подписи, потому что был благодарен за это пространство. Ему нечего предъявить, обвинений никаких — уже полгода сидит. 

Еще у меня есть друг, у которого многолетняя депрессия. Когда всех стали сажать, он говорит: наконец вы поняли, что это такое — когда ты каждый день не уверен, что проснешься завтра, когда у тебя нет будущего, а есть только сегодняшний миг, и он очень плохой.

Борис, врач

Когда [19 ноября] задержали [Артема] Сорокина — [врача, который опроверг слова Лукашенко о том, что Роман Бондаренко был пьян], — это всех всколыхнуло в больнице. Мы встали лицом к стенке. Потом им помогали и деньгами, и на адвоката, и одежду для детей возили. У него трое детей, у них были обыски, забрали вообще все из дома — ни мобильника, ни ноутбука не оставили. Какие-то пятьдесят долларов подарили ребенку на день рождения, он положил их в кубышку, при обыске их тоже забрали.

Но все уже боятся — ипотеки, кредиты, дети учатся, если уволят, куда я подамся. Система здравоохранения абсолютно подконтрольна. Врач в этой стране существо бесправное. Тебя выбрасывают на обочину — все, тебя больше ни одна организация не примет. А ты больше ничего не умеешь.

Я каждый день просыпаюсь и думаю: почему это до сих пор тянется? В августе я думал: да пусть он катится ко всем чертям, собирает золотые слитки, грузит в самолет и улетает. А теперь мне хочется, чтобы его инсульт скосил, и мы бы его добили. Мы знаем, как лечить инсульт.

Федор, музыкант

Всех начали сажать — за то, что у тебя значок на груди или красные лампасы на белых штанах. Протесты сдулись, а репрессии не прекратились. Январь-февраль — всех сажали, на улице хватали. Организовались фонды, которые платили штрафы. А теперь люди, за которых заплатили фонды, будут платить второй раз — потому что не прочувствовали, должны заплатить из своего кармана, хотя деньги уже получены. Ходить на марши сейчас — это кормить ОМОН. Ты выходишь, вами набивают автозаки, по три-четыре человека в стакан, рассчитанный на одного. Судья без суда и следствия дает тебе двести базовых [величин = 5800 белорусских рублей] или месяц отсидки, и ты идешь искать две тысячи долларов. Второй раз попался — уголовка. Режим выбивает людей, последовательно их находит. Сейчас будет закон об экстремизме — вообще ни вякнуть, ни пикнуть. Все разъезжаются, у айтишников появилось ужасное словечко «релоцировался». 

Гриша, музыкант

Я мало ходил на марши. У меня дети маленькие, мама лежачая, люди, которым я нужен ежедневно. Когда стали забирать всех знакомых, а тебя не забрали, было чувство вины. Думаешь: может, ты просто оправдываешь свою трусость? Иногда думаешь: может, просто прийти в РОВД, чтобы избежать всего этого процесса? Правда потом понимаешь, что это чушь собачья.

Я понял, что они не отступают и будут душить. И встает вопрос: отступишь ли ты. Я понимаю, что готов сидеть. Только беспокоит вопрос, выдержу пытки или нет. Я помню своего дедушку — он ненавидел советскую власть и у него всегда работало радио, с которым он ругался. Мне бы не хотелось стать дедушкой, который ругается с радио. 

Татьяна, оператор

Я считаю, что произошла катастрофа: в мирное время внутри довольно монолитного, закрытого общества вызрела какая-то надстройка, которая считает себя вправе молотить людей. ГУБОПиК, спортивные ребята с дубинками, носились везде, всех били и просто упивались этой властью. Гопота в законе. Это зло страшнее, чем сам Лукашенко. Он все равно отвалится рано или поздно, а система останется. 

Мы себя чувствуем, как человек, который увидел дома черную, страшную змею, которая поугрожала тебе и залезла под кровать. Ты выскочил на порог и сидишь, думаешь: что же делать? Можно кровать отодвинуть, как-то повоевать с ней, но боязно. Можно уйти из дома, но жалко. Но жить дальше, как будто этой змеи у тебя в доме нет, и заниматься своими делами, не получается. Страх, брезгливость, возмущение — длительное переживание одних и тех же эмоций. Ничего не происходит, ты сидишь на пороге и думаешь: что ж делать? что ж делать?

Данила, музыкант

Все эти лозунги «мы классные, мы невероятные» мне не нравились никогда. Ну классно, что вышли, а что дальше? Тупиковая ситуация, патовая. Люди без оружия. Взяться какой-то боеспособной структуре среди протестующих неоткуда. У нас народ кто — программисты и доярки. Хотя разогнать ОМОН, который ни с кем, кроме мирных людей, дела не имел, не проблема. Они смелые, когда впятером на одного и все в масках. 

Кирилл, инженер

Две тысячи уголовных дел. И не понимаешь: за одно и то же ты можешь получить административку, а можешь — срок. Люди, которые шли на маршах в первых рядах, — всем уголовка. Штрафы — сто базовых окладов. За флаг дома могут уголовку дать. Приходят к тебе в квартиру, снимают, тебя забирают на 15 суток. Был очень оппозиционный район Новая Боровая, долго боролись, флаги не снимали — им отключали отопление в минус 15.

Столько было сообщений об изнасилованиях, о мужских изнасилованиях дубинками, — и ты каждый день ждешь, что у кого-то сорвет башню и кто-то выйдет с ружьем. Тебя уже раздражает мирный протест. Ты считаешь, что это правильный путь, до сих пор так считаешь, но уже столько злости.

Но была классная новогодняя ночь. Было много салютов в 23:34 — это наша 58-я статья, все улицы гудели. Было очень здорово, что эту статью, самое зло, ты превращаешь в праздник. Потом все смотрели обращение Тихановской — как будто страна разделилась на две параллельных реальности: у нас свой Новый год, свой президент, свои разговоры, мысли.

Данила, музыкант

Ничего не можешь делать. Контролируется все, все мобильные операторы. Ты как под лупой. Я плохое очень чувствую. Такие чувства человек испытывать не должен. Это чувство торжества зла — и ты ничего не можешь сделать. Человеку важно видеть, что добро восторжествует рано или поздно. Потому что если это не так, надо переходить на ту сторону. Желание такое: появился бы лидер. Не знаю, генерал мятежный. Желание — взять автомат, идти за ним, освобождать родину от нечисти. 

Федор, музыкант

После тюрьмы я чувствовал себя плохо. Решил больше не ходить, чтобы Новый Год в тюрьме не встречать. Последние два месяца я был во внутренне-истерическом состоянии. Оно тихое, ядовитое. Пару раз, подвыпив, начал предъявлять друзьям, что они в тюрьме не сидели. Просто выплеснулось то, что в себя поглубже засунул, — страх, разочарование, боль, обида на людей. Вот, если бы нас было чуть больше… Мол, не имеете вы права сидеть и об этом разговаривать, потому что пяткой не пошевелили. Трезвым я так не думаю, но перегной полез. 

Это негатив, который ты все время сдерживаешь. Это даже не отчаяние, а уныние, безнадега. Опустились руки. Не можешь ни о чем думать, кроме того, что все кончено. Тебе кажется, что мир превратился в непроходимое серое говно, в котором нет никакого интереса больше. Ты ни с кем этим не делишься, но [это] все равно видно близким людям. 

Мы так много сделали и не смогли победить. Мы прыгнули через голову, сделали такой кульбит — мы должны были, по справедливости. Ты сделал все, что мог, и должен был выиграть — по всем методичкам современного мира. Если очень сильно постараешься, будешь очень сильно этого хотеть, приложишь все усилия — то у тебя получится. Но ты видишь, что это неправда.

Ольга, актриса

Такое злое отчаяние и волна агрессии, которую бы не хотелось иметь. Невозможность нанести [ответный] удар порождает измученность внутреннюю, бессилие. Как будто мы уже умерли и выполняем какие-то физиологические функции, потому что тела не умерли еще. Как будто нас всех убили. Я знаю, что тут убивают людей, я должна встать и если не защитить их, то умереть вместе с ними. А я понимала, что не могу этого позволить себе, потому что у меня [дочь] Дуся. Они стали быстро в самое больное [место] для всех [метить] — отбирать детей, сажать папу и маму, чтобы был повод забрать детей в детдом, и это самое страшное, что можно представить. И для меня это было значительным поводом заткнуться. Я ненавижу это в себе сейчас.

Я словила себя на мысли страшной, что она становится для меня обузой. Как будто я начинаю чувствовать раздражение от факта ее существования, потому что не могу быть честным человеком. Очень трудно в этом состоянии дарить настоящую любовь и заботу ребенку.

Нечем утешиться, развлечься: ну я спою песенку, сделаю спектакль. Чувака убили ногами, тут мать пытают — какой спектакль? Конечно, жизнь идет, тут компот, тут борщ, тут новый альбом Земфиры. Я очень плохо себя чувствую в этом мире. С большим бы удовольствием его покинула сию секунду. И все время себя чувствую в тюрьме, на привязи, что должна остаться, что мой ребенок без меня будет беззащитен.

Ольга

Лишь в конце я понимаю, что у Ольги есть еще одна причина для грусти. Она говорит, что ее муж Степа совсем не разделяет ее чувств.

— Понимаешь, он очень умный. У нас несколько таких умных людей, которые заранее знали, как будет. Мне тяжело с ними говорить.

Тогда я прошу его поговорить со мной.

Степа, музыкант

Я приехал в район Уручье. Припарпковался и увидел шествие — люди ходили вокруг дома, у них были флаги, колонка, Трубецкой пел. И чисто по приколу я поднял телефон, решил сфоткать, потому что они выглядели выразительно. И смотрю: стоят две женщины, тоже меня снимают и всем видом выражают недружелюбие. Они подумали, что я тихарь. Я убрал телефон, сел, завелся, стал выезжать со двора. И тут слева и справа мне стали дубасить в стекла кулаками. Открыли дверь: «Ты кто?» С этой стороны три мужика, с той — пять. Ябацька я, не ябацька, потребовали, чтобы я стер это видео. Я, конечно, оторопел. Я вроде знаю, как надо отвечать, но я не наготове. А один парень стоял надо мной, чистил мандарин и корки мне в лицо кидал: «Ты кто такой? Ты че, дурак?» Легализация насилия под любым предлогом — это так классно, когда можно легально с человеком такое делать.

Потом мне было горько до слез. Я испытал чувство унижения, беспомощности. ***** [пофиг] под какими флагами. Я несколько раз туда приезжал, мне хотелось сказать: ребята, вы обознались! Хотелось найти этого парня и всадить ему нож в живот. Это цепочка зла — и она серьезнее всей этой ***** [фигни]. Я понял, что злость и раздражение из меня вырываются, и я тем самым только хуже делаю, множу это все. Все, что происходит, — это дезинтеграция. Когда человек не настроен на объединение вообще со всем и вся. С ОМОНом — ***** [пофиг]. Это сложная штука, но я понимаю, что сила в этом.

Реакция Ольги — очень детская. У меня тоже есть моя человеческая, детская реакция, а есть надчеловеческая, взрослая. Я понимаю, что русская территория — это территория монархии, тут ничего, кроме монархии, быть не может. Это объективные обстоятельства, как климат, состав почвы. Я это, знаешь, когда понял? Мы приехали из Америки, я возвращался с вечеринки пьяненький, в пустом городе и просто перешел дорогу по диагонали. А за углом стоял бусик милицейский. Мне свистнули: «Иди сюда.» Я попал к ментам, и мне там все объяснили. А я человек понятливый. Этот контраст между тем и этим мне все объяснил. В Америке человек равен единице, а здесь — нулю.

История государства Российского построена на насилии и больше ни на чем. С какого *** [хера] она должна быть построена на чем-то другом? С чего вы блин это взяли? Мы живем в стране по имени смерть. Я испытал большую горечь, что люди этого не видят. Я считаю, что это бунт в пионерском лагере. Я не пойду на марши никогда. Это выходить против танка с карандашом. Ребята, если до вас не доходит, где вы находитесь, значит, нужно, чтобы вас ********* [избили] жестко. У всех же праведные цели, те тоже защищают государство. Это же покушение на государство? Ну мы вам объясним, никаких проблем, посадим вас на кол.

* * *

Мы втроем заезжаем в скверик между хрущевок и видим зоопарк. Между березок за проволочными загородками стоят десятки аляповатых пенопластовых зверей, раскрашенных черной, белой и розовой красками. Лисы, панды, пантеры, заяц-культурист, козел-бюрократ в галстуке, медведь борется с пеликаном за рыбу, двусторонний чебурашка. Трогательный образец наивного искусства. Степа говорит, что зоопарк создал один дедушка, простой человек, всю жизнь проработавший на заводе. И что это, на его взгляд, главная достопримечательность Минска, которая отвечает на все мои вопросы.

— Видишь, человек вопреки системе, вопреки обыденности создает что-то свое. Каждый может создать свой мир. 

Ольга молчит.