истории

«Наша страна захвачена Путиным» Митингу 6 мая на Болотной — 10 лет. Антифашист Алексей Гаскаров отсидел за него срок в колонии. В этом интервью он рассказывает, чем Россия-2012 отличается от России-2022

Источник: Meduza

Ровно десять лет назад, 6 мая 2012 года, в Москве прошел «Марш миллионов» — шествие было частью протестов, которые начались в России после думских выборов в декабре 2011-го. Закончилась акция жесткими столкновениями между участниками и полицией на Болотной площади — и появлением «болотного дела». Его фигурантами стали более 30 человек, большинство получили реальные сроки. В годовщину тех протестов спецкор «Медузы» Светлана Рейтер (подробно освещавшая «болотное дело») поговорила с Алексеем Гаскаровым — левым активистом, который отсидел по обвинению в массовых беспорядках три с половиной года.

— В этом году — десять лет митингу на Болотной площади, на котором тебя задержали. Ты часто об этом вспоминаешь?

— Да, конечно. Особенно сейчас, когда [после начала войны] все так сильно изменилось. Мысленно возвращаешься в то время, когда была возможность перемен.

Не знаю, может, не у всех были такие ощущения, но в 2011–2012 году, несмотря на очевидную рокировку Путина с Медведевым и прямые фальсификации на выборах в Госдуму, было ощущение, что, хотя довольно существенная часть России и поддерживает эту власть (несмотря на все фальсификации), мы не должны идти на какие-то радикальные шаги.

Потому что тогда в каком-то виде было свободное телевидение. У государства не было тотальной монополии на СМИ. Присутствовало какое-то подобие демократических свобод. Были какие-то иллюзии, даже несмотря на слова Путина о бандерлогах [в российской оппозиции].

Тогда нельзя было представить, что когда-то произойдет такое отрицание людей с иной позицией, как сейчас. А сейчас ты понимаешь, что они [власти] уже тогда были нацелены на то, чтобы расколоть общество на две части — лояльных и врагов. Теперь это делается открыто. Но десять лет назад мне казалось, что это невозможно.

— Но раскол был и среди тех оппозиционеров, которые тогда, в 2012-м, вышли на Болотную площадь. Например, Анастасия Удальцова открыто поддерживала ДНР и ЛНР, а Алексей Навальный сказал знаменитую фразу «Крым — не бутерброд, его не отдашь». 

— Такой раскол можно было предполагать. На Болотной площади были разные люди.

Но тогда был один объединяющий фактор. Ты признаешь право на демократические свободы для людей с разными взглядами? Признаешь их право на то, чтобы влиять на выборы в стране? Все эти люди [на Болотной] считали: «Выборы [в Государственную думу] были нечестными, нам надо добиться свобод, а когда мы этого добьемся, оппозиция может разделиться на части». Например, на Болотке были националисты, которые, мягко говоря, далеки от наших убеждений.

— Как ты сам в тот день оказался на Болотной?

— Если ты помнишь, этот митинг был уже на излете протестов. Последняя возможность высказаться перед инаугурацией Путина [7 мая]. Я не особо планировал туда идти. Мне казалось, что это какое-то ненужное повторение пройденного: таких акций было много, звучали призывы устроить палаточный лагерь. Звучало все как-то неубедительно.

Мы с друзьями решили просто пройти по маршруту шествия и на митинге не задерживаться. Приезжаем на Калужскую площадь, а там необычное столпотворение: шествие задерживается на час, рамок-металлоискателей мало, недовольных людей — много.

Как только мы прошли через рамки, к нам приставили какого-то опера — «эшника» с камерой (что было как-то очень заметно). Мы дошли до кинотеатра «Ударник», там менты выставили дополнительное оцепление, сильно сузившее проход, из-за чего часть людей начала сидячую забастовку. Попытались все это дело обойти и пошли в сторону Лужкова моста — там, где стояла сцена [для митинга].

На мосту, когда мы уже собирались разворачиваться и идти домой, мы попали в оцепление, из которого было невозможно выйти. Когда мы искали хоть какой-то выход из кордона, опер с камерой, который с нами шел, дал указание ментам в оцеплении задержать нашего товарища — потому что тот был в капюшоне. Менты на него прыгнули, незнакомые люди из толпы стали их разнимать. А потом и я оттащил одного из ментов — за ногу, потому что на земле уже была свалка.

После этого эпизода мы с друзьями ушли. И я долго думал, что лично мне ничего не угрожает — потому что все произошло до того, как начались массовые столкновения. Но в итоге мне вменили участие в массовых беспорядках и насилие в отношении представителя власти. В деле было два эпизода: первый — оттаскивание мента и еще один — когда я просто стоял рядом с оцеплением и прихватил одного мента за локоть. Но я реально не понимал, как мне можно вменить массовые беспорядки, если само событие по факту началось позже.    

— Как тебя задержали?

— Я снимал квартиру в поселке недалеко от Жуковского. Менты не знали мой точный адрес, поэтому ждали в машинах в трех ключевых точках — у магазина, автобусной остановки и платформы, куда приезжают электрички. В какой-то момент мне надо было пойти за кормом для кошки, и меня задержали.   

— Ты был самым опытным из задержанных по «болотному делу», у тебя за спиной были Химки. Как ты себя чувствовал среди остальных?

— Я по Химкам сидел всего три месяца, но этих трех месяцев мне хватило на всю жизнь. Подмосковные менты, другое время: мне в СИЗО устраивали всякие аттракционы, кого-то ко мне подсаживали, пытались на что-то уговорить. С одной стороны, после Химок я в этом плане все понимал. А с другой — в 2013 году, когда я сел во второй раз [уже по «болотному делу»], многое изменилось: раздельно были «первоходы» и «второходы», сильно улучшились условия. Может, какие-то реформы прошли, я не знаю.

При этом в Химкинском суде меня ведь в итоге оправдали — и это несколько повлияло на мои ожидания по «болотному делу». Мне казалось, что я как-то могу доказать, что не виноват. Были видеозаписи, я поминутно расписал, где я был. То есть я готов был признать, что потянул мента за ногу — фиг с ним, ладно. Но признавать, что участвовал в массовых беспорядках, я готов не был.

Короче, я готовился к суду, а потом понял, что это все была настолько дурацкая трата времени, что можно было спиной к судье в зале суда повернуться — или вообще в процессе не участвовать, этот фарс не подчеркивать.

— И ты сел на три с половиной года.

— Да. Но условия, правда, были лучше. Если Химках ты сидел в холодной камере и жег вату из матраса, чтобы чай согреть, то в СИЗО на Водном стадионе — туалет за перегородкой, на стене плазма висит, холодильник есть.

— А потом ты вышел…

— И был супернедоволен, что мне пришлось отсидеть полный срок. За это время многое изменилось: присоединили Крым, была война в Донбассе. Я вышел, укрепившись в мысли о том, что жизнь становится только хуже.

То есть после этой отсидки мне некоторое время казалось, что надо продолжать бороться. Но левое антифашистское движение было на спаде, сама эта тема куда-то ушла, и реальной политической оппозиции, кроме структур Навального, не было.

Я освободился в конце 2016-го, а в 2018-м должны были пройти президентские выборы. За год до этого Навальный начал президентскую кампанию. Из того, что тогда было, это казалось наиболее эффективной точкой приложения сил, и я стал главой его народного штаба в Жуковском. 

— Одновременно с этим ты стал заниматься образовательными проектами.

— Понимаешь, когда выходишь из тюрьмы, у тебя накапливаются социальные обязательства перед людьми. Я в тот момент понимал, что так, как раньше, уже не получится — я не мог заниматься только активизмом. К тому же политическое поле резко сузилось, все наши акции перешли в лайтовый режим.

А когда я сидел в тюрьме, начал преподавать. Там была вечерняя школа, там я вел в том числе экономический факультатив для предпринимателей, которые сидели в колонии. Когда вышел, занялся консалтингом — в рамках реформы российского образования. 

— И началась война.

— Для меня она была полной неожиданностью, выглядела как-то нелогично, я был одним из тех, кто считал, что это в принципе невозможно. Когда все началось, мы на эмоциях вышли на Пушкинскую, где была первая акция [протеста против войны в Украине].

Сделали какие-то баннеры, нас сразу же задержали. Автозак, несколько суток в ОВД. Ко мне приезжали «особенные» менты со специальными вопросиками, но все окончилось штрафом в десять тысяч рублей.

Так мы ходили [на протесты] до 6 марта. А потом стало понятно, что уровень рисков при открытой политической антивоенной деятельности сильно вырос. В связи с новыми законами о «фейках» и «дискредитации» мне, с моей непогашенной судимостью, с двумя отсидками в спецприемнике за митинги в защиту Навального и Голунова, сразу светит новый срок. 

С одной стороны, это рискованно, с другой — неэффективно. В Москве, например, многие люди как будто все понимают, но боятся и на гражданские протесты не реагируют. 

— Ты сам сейчас в Москве?

— Да. У меня на Россию завязана вся работа. Я не понимаю, что мне делать за границей. Приходится наблюдать за тем, что происходит.

Очевидно, сейчас крайняя стадия закручивания гаек, охота на ведьм. Но у меня все равно остается ощущение, что я должен сделать хоть что-то, чтобы хоть как-то облегчить людям жизнь здесь. Не знаю, работать лучше, объяснять что-то кому-то, кто не до конца осознает происходящее.

Наша страна захвачена Путиным, большинство людей поддерживает войну, и важно по мере возможности говорить с людьми, которые находятся за пределами нашего информационного пузыря. Это важное открытие, которое я сделал в тюрьме, — что 99% людей, которые там со мной были, думают не так, как я. Это люди, которых ты не выбирал себе в компанию, это принудительная социализация. Но через полгода общения они понимают, зачем ты вышел на Болотную площадь, что ты не купленный чувак, что у тебя какие-то убеждения есть. До таких людей важно достучаться. Это не делается за один раз, но это необходимая история.