истории

«Знаете, что сильно подпортило мою репутацию? Ремикс на „Бигуди“» Интервью Ивана Дорна о «Стыцамэне» и метамодерне. Фрагмент книги «Не надо стесняться» — о 169 поп-хитах

Источник: Meduza

Институт музыкальных инициатив (ИМИ) выпустил книгу «Не надо стесняться» — в нее вошли тексты о 169 постсоветских поп-хитах, которые знает наизусть почти каждый житель России. О песнях рассказывают музыканты, поэты, продюсеры и клипмейкеры. Редактор — Александр Горбачев. В название книги вынесена строчка из песни Ивана Дорна «Стыцамэн» — 13 августа ей исполняется ровно десять лет. «Медуза» публикует интервью Ивана Дорна, которое Горбачев взял в 2019 году — и которое также вошло в книгу.

— Мне кажется, что Иван Дорн — это такой нулевой пациент современной русскоязычной поп-музыки.

— Класс. Это в том смысле, как в современном русском роке Земфира была нулевым пациентом?

— Пожалуй. И Лагутенко.

— Супер. Мне нравится такой хэштег.

— И начался этот нулевой пациент с песни «Стыцамэн». На которую вы, кажется, поначалу даже ставки не делали — а видели первым хитом «Так сильно».

— Не совсем так. «Стыцамэн» был — и мы даже сняли клип. Но клип был до того ужасный, что я его никуда не выставил. Ну, тупой был клип, не манил ничем. Я разочаровался в нем, но и песня сама собой как-то отодвинулась. Клип этот мы, кстати, выложили пару лет назад — назвали «найденной версией». Его догнала современная конъюнктура — там такой трешняк смешной. Но тогда, в самом начале, в моде было что-то стильное, серьезно поданное. Поэтому «Стыцамэна» мы отложили и решили делать «Так сильно»: сняли клип в Турции на него с братьями Мисюра.

Им понравилось, мне понравилось. Они говорят: «Слушай, у тебя какие еще песни есть? Дай послушать». Послушали — и Дима [Мисюра] выбрал «Стыцамэна» и предложил снять клип бесплатно, без гонорара. Я сказал — давайте попробуем, конечно. И вот тогда получился этот клип с костюмами и значками советскими. То есть Дима своим выбором предопределил ход событий.

— А сама песня как возникла?

— Мы сидели в квартире Ромы [Бестселлера] на Вербицкого, 21 [в Киеве]. Причем он снимал ее с рэпером Лионом — помогал ему делать материал. И мы, конечно, очень сильно мешали ему спать. В тот момент, когда мы начали писать «Стыцамэна», во мне назрел этот органный бас — после Nightcrawlers, которых я слушал еще в детстве, в школе. Я всегда пытался что-то такое внести в свою музыку — но все как-то не получалось. А с Ромой и Пахой [Pahatam, диджеем и музыкантом, который много записывался и выступал с Дорном] — получилось. Причем Рома в какой-то момент, когда мы собирали песню, говорит: «Так, ребята, я пойду посплю пока — давайте вы сами пособираете». Он вообще как-то поровнее дышал к «Стыцамэну», чем мы с Пахой.

То есть я шел вот от этого басового звука, дальше Рома нам помог накидать биточек, мы расставили с Пахой по форме — и потом Рома с утра доделал всякие финтифлюшечки. Но на тот момент песня существовала на тарабарском языке. И существовала она так, пока мы не поехали в Севастополь на один из наших первых открытых концертов в Украине — в клуб «Цеппелин». Причем люди туда пришли, конечно, скорее просто в клуб потусоваться, чем на мой концерт, человек сто. Это было, конечно, смешно. «Стыцамэн» тогда не зашел — как и вся программа.

— Но текст пришлось все-таки сочинить.

— Да — чтобы программа была подлиннее. Прямо перед саундчеком. Я думаю: «Ладно, заморачиваться не буду — буду писать то, что лезет в голову». И когда появилась вот эта фраза «Не надо стесняться» — я от нее оттолкнулся и сделал остальное.

— То есть песня не то чтобы на основе реальных событий.

— Ну как сказать — все равно она как-то же зрела во мне; я знаю, откуда это все пошло. Когда я в школе учился, я диджеил в одном месте — на танцплощадке. Это город Славутич, начало 2000-х. Мы делили три часа на двоих с другим диджеем — он был постарше, вернулся из армии, называл себя диджей White. И он играл более классную музыку, чем я, — более современную, модную: тех же Nightcrawlers, какой-то гаражик. Такое что-то модненькое, непонятное всем остальным. За что я ему дико благодарен, кстати, потому что он в итоге меня всем этим вдохновил и воспитал. Я каждый раз слушал полтора часа его сет — он играл крутую музыку, классно сводил, но никто не танцевал: все сидели по углам. А потом становился я и играл дичайшую попсу: Верку Сердючку, Ирину Билык, Snap!, Onyx, Мистера Кредо, Юлю Савичеву. И все аж бегом залетали на танцпол! Сразу собирался народ — вау, дискач! И вот, наверное, воспоминание об этой ситуации вылилось в текст «Стыцамэна».

— А вы играли такую музыку, потому что нравилось — или потому что хотелось, чтобы люди танцевали?

— Второе. Мне нужно было раскачивать зал. Я шел у них на поводу, они мной управляли.

— Интересно, что сейчас-то у вас другая стратегия.

— Прикинь, да? То есть я прошел школу этого диджея — и начал делать все так, как он делал раньше.

— Давайте к «Стыцамэну» вернемся. Ну, про «Не надо стесняться» — это понятно. А вот строчка «Жарю ультрамальвин» — это вообще что?

— Мы играли всегда в игры разные. Знаете «Шапку»? Где слова объясняют? Я всегда писал какие-то слова, которые сочинял. Допустим, «киносемки». Понял? Не киносъемки, а киносемки. Вместо ночного патруля — какой-нибудь ночной патрон. В общем, что-то несовместимое, но при этом работающее. И решил применить этот принцип здесь. Ультрамарин же был у Носкова [в песне «Паранойя»], еще где-то — ну то есть модненькое слово, надо было его переделать как-то. И я придумал ультрамальвин, получая максимальное удовольствие от этого процесса ребячества.

— Мне кажется, песня так сработала во многом благодаря вот этому начальному сэмплу — «ы-ы». Он откуда взялся?

— Мы пытались придумать какую-то партию вокальную — и она мне не нравилась. Я говорю: «Давайте что-то с ней сделаем? Может быть, сделаем ее повыше и превратим в инструмент?» И Рома такой — хопа-хопа, поднял тональность, порезал. Получилось прикольно — и в итоге из той партии получилась отдельная инструментальная дорожка вот с этим сэмплом.

— Карьерно вы вообще в каком состоянии находились, когда весь этот творческий процесс происходил?

— «Пара нормальных» кончилась. Я аккумулировал силы, чтобы всем все доказать, с кем я не стал сотрудничать. Я же с разными людьми встречался, было много вариантов — Дима Климашенко, Mama Music, Потап… С кем-то мы даже доходили до стадии чтения контрактов. А параллельно у меня были друзья, которые говорили: «Чувак, а чего ты куда-то лезешь? У тебя есть опыт большой, у тебя есть связи. Музыкальных редакторов знаешь. Попробуй сам сначала. На хрен тебе куда-то идти? Ты ж нормально все делаешь. Мы в тебя верим — если что, как-то поможем тебе. Зачем тебе опять в кабалу лезть?».

Я думал — ну да. Но все равно успел три месяца поработать с [Юрием] Бардашем. Причем мы ничего не подписывали — просто пожали друг другу руки и начали работать. Но когда он полез в аранжировку «Тем более», я понял, что все-таки нет. Просто не был готов к тому, чтобы продюсер лез в музыку. Так что мы стопнулись, даже немного повздорили — но быстро начали опять офигенно общаться и до сих пор общаемся. Он мне даже потом отдал песню, которую у меня купил. Сказал: «Чувак, никто кроме тебя ее спеть не сможет, забирай». Это была «Целовать другого».

В общем, как раз когда мы делали «Стыцамэна», мы с Бардашем только разошлись. Была зима, мы сидели на Вербицкого, и Рома мне говорил: «Чувак, нам нужно сделать какой-то формат, потому что это на радио не возьмут». Вообще, Рома у нас был самый прошаренный — он уже много кому делал треки, был топовым саунд-продюсером. И он садился и говорил: «Смотрите, вот тут длинновато, надо покороче», — ну и все такое. Я ему говорю: «Ром, подожди. Давай уже просто сделаем, чтобы нам перло. Не возьмут на радио? Не возьмут на радио. У нас есть другие песни, которые возьмут». И вот так мы сделали «Стыцамэна»: абсолютно свободно, не стесняясь. Я был уверен, что все будет классно. Я не знаю почему, но у меня была абсолютная уверенность, что надо идти против системы.

— Насчет системы. Когда мы делали номер «Афиши» про историю поп-музыки в 2011 году, он заканчивался такими словами: «Я за честную музыку, за честный креатив. Я хочу стать светочем шоу-бизнеса — человеком, который разрушит гегемонию эстрадной попсы и создаст попсу профессиональную, модную. Не попсу, а именно поп-музыку».

— Вау.

— И сказал это Потап.

— Серьезно?!

— Да. В итоге, кажется, так и произошло — только сделал это другой человек. Не Потап, а вы.

— У нас была такая история с Потапом, когда я к нему приходил договариваться о продюсировании. Он сказал: «Чувак, смотри. Ты понимаешь, я прошел всю эту историю — надо делать немного по-другому. Поверь мне, моему опыту — я съел на этом очень большую собаку. Не произойдет чуда, я тебе отвечаю». Я ответил: «Хорошо. Давай я возьму себе это как челлендж. Докажу сам себе, что у меня ничего не получится, и приду тогда к тебе с распростертыми объятиями». И не пришел. А Потап через какое-то время сказал: «Чувак, ты был прав, я забираю свои слова обратно». Мне было очень приятно.

— Зачем вам вообще было делать что-то самому? Вы же в рамках «Пары нормальных» комфортно в предыдущей системе и существовали.

— Абсолютно. Существовали по принципам системы и даже нормально прокормились: были хиты, которые принесли нам славу в Украине и даже немножечко в России. Более того, я прагматично тогда подходил к этому вопросу. То есть я написал второй альбом «Пары нормальных», желая быть популярным.

Я точно понимал, что может зацепить, а что не может зацепить — и то, что не может, я смело вычеркивал. Даже если мне это нравилось больше. Я к тому времени уже наелся пустот напротив сцены, когда мы выступаем, и мне это не нравилось.

В общем, система была достаточно кондовая по своей сути. Были понятные принципы хитовости. Реально — я не могу их озвучить, но я их понимаю. Сильно выделяющиеся ноты, легко запоминающийся мотив, аккорды чуть-чуть попроще, звуки какие-то конъюнктурные… Ну я, конечно, вводил потихоньку ровную бочку — и она работала. То есть не настолько уж прагматично ко всему этому относился. И все равно: в тот момент важнее всего были слава и деньги. И о какой-то более высокой миссии, о культпросвете и социальной ответственности я не задумывался вообще. Но мои решения были достаточно свежими — потому что у меня был богатый музыкальный мир, я слушал много разной музыки. Плюс понимал, что у меня какая-то своя мелодика, на которую все реагируют, — с тех пор как что-то пел под гитару в школе или в институте.

Но я хотел, чтобы все шло еще круче и чтобы я делал это сам. Все-таки половина материала «Пары нормальных» была купленной — и мы немного страдали от этого. Хотелось самому все за себя решать — и музыкально, и административно. Хотя в итоге я с тех пор сам так и не был. Сначала появился Рома, который мои песни через себя пропускал, потом — Pahatam. И в итоге я себя как единицу и не рассматривал — потому что это неудобно. Мне нужен партнер. И моя дорнобанда — это очень ценная и важная часть моей истории; без нее все наверняка было бы намного сложнее и куда менее успешно. У меня получилось из каждого вытянуть то, что мне нужно, в таком продюсерском смысле. У Ромки получается всякие модненькие штучки делать, у Пахи охерительный бит, я вношу гармонию, мелодию — и поехали. Хоп — берем какой-то классный сэмпл из Apache Crew, я прихожу с гармонией, Рома играет классные штучки на гитаре, дописывает какую-то моднявочку… И получилось «Северное сияние». Абсолютно такая система была в каждой песне альбома «Coʼn„Dorn“. Мы просто купались в этой синергии — и получалось что-то, что было под стать конъюнктуре, но оно все равно было свеженькое, трендсеттерское. Как раз за счет „Стыцамэна“. Потому что все остальное было очень даже… Ну хотя я был первый, кто начал с **** [членом] во рту петь.

— Вы любите это выражение.

— Ну так проще всего объяснить. Так что будете у Скриптонита брать интервью, напомните ему об этом.

— Это было сознательное решение — петь именно вот так?

— Да! Я слушал свои песни и понимал, что мне не нравится, как я на русском звучу. Да и кроме того — песни-то зачастую сочинялись не на русском, а вот на этом тарабарском. Такой йогурт-language предшествовал любому тексту. Был просто фонетический набросок, под который подделывался русский текст — и в результате получалась вот такая манера. И она сработала.

— Когда вы поняли, что она сработала? Когда „Стыцамэн“ взлетел?

— Осенью 2011-го мы попали на российские телеканалы — и у нас все пошло и в России, и в Украине. Потому что тогда была такая ситуевина: если ты становишься популярен в России, то и в Украине начнут на тебя обращать внимание. Так было с Quest Pistols, с той же Сердючкой, еще с кем-то.

— При этом вы попали в довольно специфический контекст — первый ваш концерт, который я посетил, был в клубе „Рай“. То есть такой поздний гламур с налетом классической эстрадности. И кажется, этот контекст вам быстро разонравился.

— Ну, мы поначалу искали свое место — выступали вообще везде, где приглашали. Но да, конечно. Почему я, собственно, и повернулся и сделал совсем другой второй альбом: я понял, что это не моя аудитория. Мне нравилось, что я вот такой популярный, меня это успокаивало — и я как бы прощал себе нахождение в такого рода заведении. Но смотреть на такую аудиторию не было всегда приятно. Это всегда была битва, схватка. Во-первых, они ждут одного трека; во-вторых, они все на пафосе — все на деловом, все на предвзятом. В Москве вообще тише всего встречали нас — типа статус не позволяет громко хлопать или кричать. Я подумал, что мне не нравится такая ситуация.

— Кажется очевидным, что новое поколение музыкантов, которое в некотором смысле с вас и началось, — какие-то совсем другие люди, чем 1990-е и 2000-е в поп- музыке. Ну, 2000-е — это вообще период застоя, мне кажется.

— Такой промежуточный период. То есть 1990-е — это модерн, наверное, 2000-е — постмодерн, а вот потом начался метамодерн. Хотя я не все свои песни отношу к метамодернизму. Вот Антоха МС — больше метамодернизм, чем я. Но я считаю, что в моем творчестве метамодерн тогда уже все равно просматривался.

— Что конкретно вы имеете в виду?

— Уход в искренность, в собственное нутро, поиск глубины именно там. Сочетание доселе несочетаемого. Новый принцип подхода к ритмике.

— И откуда это взялось? Не у вас лично, а у целого поколения.

— Знаете, мне раньше журналисты часто задавали вопрос — почему так все хреново в российской и украинской музыке? А теперь вообще перестали. Для всех стало очевидно, что произошел рост, поменялся какой-то принцип творческий. Все стали искренними, натуральными; перестали бояться делать по-своему. Я думаю, это в первую очередь заслуга интернета. Само разнообразие того, что мы сейчас можем услышать вокруг, породило в нас новый менталитет, готовый на свежие решения. Да и то, что происходило в 2000-е, уже вызывало отвращение и как раз порождало желание этого нового. Я однажды, давно еще, в какой-то гостинице встретил артиста Никиту. Мы разговорились, я ему поставил старые треки, и он сказал: „Ваня, давай делай, выпускай. России нужен новый герой“.

— Да, так и было.

— Они говорят: вот есть Дима Билан, Лазарев — и больше никого. Нужны новые лица. Я тогда не поверил, что это возможно, — но именно так и произошло. Все созрели, оголодали; музыка стала свободнее, метамодернизм развился в современном искусстве и перешел в музыку. И возникло новое поколение.

— И даже оскорбительное слово „попса“ исчезло. Вам приходилось с ним сталкиваться, кстати?

— Да. Это то, почему я начал писать другой материал: я не хотел быть попсой. Для меня это действительно было оскорбительно. А потом это исчезло — и я понял, что не стоит париться. Хотя знаете, что сильно подпортило мою репутацию? Ремикс на „Бигуди“ Магнита и Слайдера. Мы же тогда не имели опыта — всем разрешали: берите, переделывайте. Ну они его сделали, и я его услышал в итоге в Турции. И прозрел. Оригинал „Бигудей“ все-таки потоньше. А тут… В общем, те, кто готов был нас принять, в этот момент начали считать нас говном из каждого утюга. Причем этот ремикс до сих пор играет!

— Да, я слышал в такси недавно.

— Я его искренне ненавижу. Меня однажды попросили сделать плейлист самых моих нелюбимых песен — я его туда вставил. Он поставил на меня этот ярлык — „попса“. И я с этим ярлыком начал бороться. Еще туда же был уход Pahatam из живого состава. Он сказал: „Чуваки, я что-то не очень хочу, меня пацаны во дворе не поймут. Давайте будем песни писать вместе и все такое, но я выступать не хочу“. Я подумал, вау, мы на пике карьеры, куча концертов, а ему важнее уважение своих, чем выступать и зарабатывать деньги. Хм! А ведь это действительно важно — уважение. И тогда я задумался — а мне кто важен? А на кого я бы хотел ориентироваться? И понял, что мне бы хотелось, чтобы обо мне хорошо говорили музыкальные критики. А еще — сам Паха и его парни. То есть я придумал себе аудиторию и начал делать для нее. Ну то есть для себя, зная, что ей понравится. И это привело к альбому „RanDorn“.

— И к выступлению на Премии „Муз-ТВ“ с „Невоспитанным“.

— Да. Мы пошли и сказали: „У нас будут свои условия“. Мы делали сами свет, я сам его режиссировал. Канал шел у нас на поводу, мы были им важны. Кстати говоря, после этого же выступления мы с ними поссорились. Тогда, я помню, [журналист и промоутер] Саша Вареница нас похвалил в том смысле, что все-таки есть хаус-музыка на постсоветском пространстве, и мы обрадовались, что хоть кто-то это заценил. Потому что в комментариях на YouTube был сплошной ****** [кошмар] — ой, наркоманы, Дорн, что ты принимаешь, и так далее… А мы-то приехали после Лондона, после андерграундных клубов, где мы послушали всю эту новую музыку — диджея Рашада и так далее.

— Вы говорили, что поначалу не думали про культпросвет и социальную ответственность. Но теперь-то явно думаете — одна Masterskaya чего стоит.

— Когда мы писали альбом „RanDorn“, появился новый смысл. И люди начали реагировать по-другому: „Ты такую интересную штуку несешь. Я прям жизнь полюбил, я заново писать начал, я вдохновился и нарисовал эту картину. Ну и вообще, как-то хочется жить“. Я подумал, вау, как круто — реально социально полезным оказался. Это было одно из самых потрясающих ощущений, что я испытывал. То есть получается, что я не гедонист, а этот, как его… Утилитарист! Утилитарист во мне проснулся: я понял, что моя музыка обогащает. Да, она заставляет немного поломать голову, но с какого-то момента она становится твоим новым уровнем — и повышает готовность воспринимать что-то более сложное. И я решил, что это и хочу делать. Повышать качество музыки и готовность воспринимать это качество. И по мере того как я этим занимался, я начал в самые разные сферы выходить с какими-то подобными посылами — культурными, социальными.

— Вы экологическую историю имеете в виду? Я очень порадовался, когда вы вписались в экопроект „Грядущий мир“ музея „Гараж“, потому что про изменение климата в России и Украине ведь очень мало говорят.

— Я вписался после того, как начал становиться ближе к природе, возвращаться к ней. Она выпала из моей жизни, когда я переехал в мегаполис. Ну, парки, какие-то редкие выезды на природу — но это не в счет. А потом мой возраст начал приближаться к 30, и у меня появилось много ответственности. Тут и Masterskaya, и карьера, и близкие, дети. И эта ответственность не давала мне покоя, я не мог спать нормально. И понял, что хочу уйти просто на месяц куда-то в поход — и поехал. Началась природа, начались палатки — и я везде видел мусор. Везде. Я раньше не обращал на это внимания, а тут… Ну, начал читать что-то в интернете про это. История с глобальным потеплением тоже меня сильно трогает: мне нравится смена сезонов во всей их полноте. Я помню, в Славутиче осень была осенью: дождливая, золотистая. Зимой — снег от декабря до марта. Потом весна… А что сейчас? До февраля снега ждешь. Что за ***** [чушь]?

Все это накопилось, и я понял, что надо брать на себя ответственность. Началось все со стихотворений таких пропагандистских со сцены — типа, давайте что-то делать. Потом какие-то люди начали присоединяться. Проект [рекламного агентства] BBDO с птицами, потом „Гараж“ — и закружилось. Сейчас уже звонят банки и говорят — вот у нас есть шесть миллионов пластиковых карточек; давайте придумаем, что из них сделать полезного.

— Это ведь все политическая история на самом деле. А у вас же были в карьере моменты, когда политика вам всерьез мешала, когда вы оказывались в этом разломе между Россией и Украиной.

— Да я до сих пор в нем оказываюсь, на самом деле. Убираюсь в Тимирязевском парке, выступаю с Андреем Саном [из групп 5„Nizza и SunSay] в Москве — обязательно напишут что-нибудь не очень хорошее. Но я уже не обращаю внимания, это просто насквозь проходит. Раньше у нас не было яиц — просто, чтобы не реагировать, а сейчас уже все понимают, что мы дальше этой истории. Мы независимы, мы творим свою политику — социальную, экологическую. Нас уже просто так не сломать.