истории

«Лучшее, что мы имеем в России, — кого-то не посадили» Математик Дмитрий Богатов сидел в СИЗО по ложному обвинению в терроризме. А теперь попросил убежище в США

Источник: Meduza

11 сентября математик Дмитрий Богатов написал в своем телеграм-канале , что недавно получил разрешение на работу в США. В апреле 2017 года Богатова обвинили в призывах к терроризму и массовым беспорядкам из-за того, что IP-адрес пользователя, который оставил экстремистские комментарии на форуме сисадминов, совпал с адресом его компьютера. Математик провел в СИЗО больше трех месяцев, его дело было закрыто только в мае 2018 года. Вскоре после этого Богатов уехал из России по туристической визе — так как уже не верил, что что-то в стране изменится к лучшему. Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с Богатовым о жизни в США, «ОВД-Инфо» и главной проблеме российской судебной системы.

«Я знал, какую известность оставляю позади, и она мне совсем не нравилась»

— В какой момент вы поняли, что больше не хотите жить в России?

— Вопрос скорее не в том, что я не хочу… Ну да, не хочу, потому что считаю, что это действительно опасно. О своих дальнейших перспективах я задумывался уже с переводом на домашку, потому что в СИЗО о перспективах думается плохо. 

Я не могу вспомнить «момент истины», когда я принял такое решение. Ситуация развивалась, что-то менялось, в конце концов стало понятно, что оставаться — не лучший вариант. Эмиграция, когда она делается в очень сжатые сроки, — тяжелая вещь. Но когда раз за разом смотришь на то, как развиваются события моего дела, как развиваются вообще события в России… С каждой печальной новостью, с каждым отказом в ходатайстве, понимаешь, что надежды на что-то хорошее все меньше и меньше. Последняя капля, может быть, и была, но это не существенно. 

— Почему вы выбрали именно США?

— Выбор у меня был не такой уж богатый, потому что из иностранных языков я знаю только английский. В неанглоязычных странах было бы совсем ужасно. Мне дали визу [в США]. Могли не дать — тогда бы жизнь пошла по-другому.

— Что нужно было сделать для переезда? Сколько времени это заняло?

— Ехал я по туристической визе, как оно работает. После этого человек как-то пытается обустроиться, найти более-менее постоянное место жительства. Есть юридические моменты: человек подготавливает необходимые бумаги. Много интересного можно прочитать про форму I-589, в которой описывается протокол, что делать, что прикладывать и что будет после. Особых секретов здесь я рассказать не могу. После того, как дело принято к рассмотрению, если оно не рассмотрено в течение года, человек может подаваться на разрешение на работу, чтобы не сидеть без дела до неопределенного срока. 

— Сколько времени прошло между эмиграцией и прекращением вашего дела?

— Совсем немного. Месяца полтора-два. Ситуация с США проблематичная, визы делаются в других государствах — это все, конечно, не быстро. Я не мог податься на какую-либо визу, пока был под следствием — это было бы очень удобно для следствия, но такой радости я не хотел им доставлять. Но после прекращения уголовного дела вопрос стоял уже механический. 

— Чем вы занимались до отъезда?

— У меня была работа, которую я нашел, еще когда был под подпиской. В одном месте мне специалисты сказали, что я их устраиваю, но служба безопасности отказала. Это было очень обидно, хорошая была работа. В любом случае я нашел другую. На ней работал фактически до самого отъезда. 

— Расскажите о вашем переезде. В какой город вы приехали? 

— Майами, Флорида. 

— Почему?

— Мои родители там были во время отпуска и немного знали город. Плюс мне нужно было снимать жилье, а работать я не мог. Мне нужно было, чтобы жилье было подешевле. Майами — не самое дорогое место в Штатах. 

— Вы до этого в Штатах бывали?

— Нет. 

— Вам не было страшно ехать фактически в неизвестность?

— Да, но я знал, какую известность оставляю позади, и она мне совсем не нравилась. 

— Как для вас прошел первый год в США?

— Это достаточно сложная ситуация. Современные технологии — это хорошо, но я больше люблю общение вживую. Когда из-за этой ситуации из всего живого общения со всеми друзьями, знакомыми остается один человек (Богатов имеет в виду свою жену, Татьяну Федорову, — прим. «Медузы»). Это очень хороший человек, но один. Это серьезная ситуация. Вокруг общество, которое живет само по себе. У меня нет таланта, чтобы заводить друзей и знакомых так легко и просто. Большинство моего круга общения — коллеги по МГУ, все они остались в России. 

— На что вы жили этот год?

— Я жил на то, что у меня осталось от жизни в России до моего дела, и на помощь родителей. 

— Вы могли себе на эти средства позволить жить так, как привыкли?

— Нет, это определенно более скромный образ жизни. Запасы не бесконечны. Родители, с одной стороны, готовы помогать (родительская любовь — великая вещь). Но, сами понимаете, нехорошо тратить больше, чем необходимо чужих ресурсов. Поэтому [мы живем] достаточно скромно, без изысков. 

— Как родители отнеслись к вашему решению уехать?

— Они его одобряют. 

— Был ли кто-то, кто сказал, что вы поступаете неверно? 

— Осуждения я не нашел даже среди тех, кто считает, что он будет здесь [в России] до конца. Это приятно. 

— Из вашего поста в Telegram понятно, почему вы решили уехать из России. В то же время вы не жалеете, что не видели возможности дальше оставаться здесь и были вынуждены эмигрировать?

— Естественно, у меня есть сожаления. Потому что в России у меня осталась педагогика — это то, чем я занимался, что мне нравилось. Это то, что, как говорят англичане, make a living. Конечно, мне грустно, что позади осталась какая-то часть моей жизни. Сейчас мне приходится искать что-то другое. Это грустно, печально, но что делать? Любой человек не хочет стресса, хочет жить там, где он привык и чтобы у него все было хорошо. Это желание понятно, думаю, всем, кроме редкостных авантюристов. Но обстоятельства диктуют другое. 

— Вы упомянули работу. Сейчас, когда вы получили разрешение на работу, чем планируете заняться?

— Я был программистом в России. Полагаю, я смогу продать эти навыки и здесь. Здесь, конечно, своя специфика. Фактор языка — я его знаю, но он для меня не родной. Это тоже усложняет жизнь. 

Здесь процесс поиска работы другой. В Москве, по моим воспоминаниям из начала 2018 года это было попроще. Потому что Москва большая, в ней все есть, и главное, она доступная из-за метро. Первое собеседование, как правило, и последнее. Оно офлайн. Америка большая, здесь не наездишься, поэтому [во время поиска работы] немеренное количество телефонных разговоров, видеоконференций и всего того, что для меня не столь естественно. Мне всегда нравился формат поговорить лицом к лицу, желательно уже сразу по существу вопроса. Наверное, к этому можно привыкнуть. 

«Произвола становится больше, конца и смерти от старости этому не наблюдается»

— Вы внимательно следите за тем, что происходит в России?

— Я читаю «ОВД-Инфо», мне не нравится, но я продолжаю читать.

— Вам не нравится их работа или то, о чем они пишут?

— Мне новости совершенно не нравятся. Качество [работы] отличное! Люди пишут про события, которые происходят в ночи: ночью кого-то задержали, утром кого-то обыскали. Такое ощущение, что они [сотрудники «ОВД-Инфо»] — суперлюди, которые не спят и не едят, только печальные новости пишут. 

— Зачем вы все это читаете, когда у вас есть возможность не жить в российской реальности? Для чего вам это?

— Сложный вопрос. Мне все-таки нравится Москва. Я надеюсь на чудо, что когда-нибудь [новостная] лента опустеет. Если чуть более реалистично — мне хочется иметь представление о том, где остались мои родители, мои друзья. Я не могу забыть, просто сказать, что это не моя жизнь. Да, это далеко от меня, но там остались многие люди. И было бы очень грустно, если бы завтра новость написали про них. 

— Вы оставляете для себя возможность когда-нибудь вернуться в Россию?

— Да, в лучшие времена. Только я не наблюдаю, чтобы они двигались в нужном направлении. Есть такая оптимистичная точка зрения, что протест молодеет. На протесты выходят школьники, студенты, и, возможно, это изменит ситуацию к лучшему. С одной стороны, да. Но я никак не могу забыть то, что я видел на митинге 26-го. Там была просто армия росгвардейцев, большинство из них, я не знаю, были ли вообще совершеннолетними. Наверное, да, иначе бы их не пустили. Те, кто охраняет все то, что позволяет по беспределу сажать и пытать людей, вот эти охранники «скотного двора» — тоже молодые ребята. Это не старые генералы выходят и живым щитом защищают Кремль, нет. Такие же молодые ребятки, которые почему-то [оказались] там. Это грустно. Протест молодеет, произвол молодеет, произвола становится больше, конца и смерти от старости этому не наблюдается. 

— Какое событие за прошедший год потрясло вас больше всего?

— Дело Котова феноменально даже по текущему масштабу произвола. Я не принижаю важность других дел. Экстремизм рисовали и до этого, терроризм рисовали и до этого, а вот человеку поленились нарисовать что-то насильственное и просто за мирные таблички вкатали четыре года — это новость! Обычно все-таки рисуют какое-то насилие: «Пластиковый стаканчик нанес травму бронированному чудищу». Абсурд понятен, но тут даже этого не соизволили нарисовать. Это определенно новая веха в деградации судебной системы. 

— Сейчас началась масштабная кампания в поддержку Павла Устинова и других фигурантов «московского дела». В результате апелляцию Устинова назначили на среду, а дело другого фигуранта, Айдара Губайдулина, суд вернул в прокуратуру. Что вы думаете о том, что власть пошла на попятную только под общественным давлением?

— Безусловно, общественное давление способствует тому, чтобы [власть] не выходила за совсем уж ненормальные рамки. Но факт остается фактом: оно не спасает. Да, каких-то фигурантов отпустили. С одной стороны, это победа. Но если смотреть на картинку чуть с большего расстояния, мы имеем то, что кучу народа схватили, кого-то отпустили, часть уже осудили, остальных собираются осудить. Вы, конечно, извините мой пессимизм, но я не вижу, чтобы «московское дело» развалилось целиком и полностью. Я не вижу, чтобы случилась справедливость: дело развалилось, а причастные к этому [сотрудники] правоохранительных органов получили по шапке. Вообще говоря, по шапке — это 299 статья уголовного кодекса, «обвинение заведомо невиновного». Практика говорит об обратном. Взять то же «Новое величие» — там много фигурантов, общественное давление сфокусировалось на двух девушках, они получили послабления. Это еще не победа, это всего лишь послабления. Ситуация такая: государство пытается что-то забрать, какую-то часть ему не дают, оно забирает то, что дали, и это не пустота. В каждом таком большом деле что-то отбить удается, но не все. Два шага в пустоту, один — назад. Это повторяется снова и снова. 

— Вы переписываетесь с кем-то из заключенных сейчас?

— Да, сейчас у некоторых политзаключенных горячая пора. Я использую «Росузник», чтобы переписываться в основном с теми, с кем у меня что-то объединяет профессионально — проще начать разговор. 

— Я так понимаю, речь о Котове. А с кем еще?

— Речь о [Азате] Мифтахове безусловно, все-таки он аспирант мехмата, совсем-совсем коллега. Программистов много, а мы — куда более узкий кружок, альма матер. 

— Вы часто вспоминаете о времени, когда сами были в СИЗО?

— Я стараюсь об этом не вспоминать. Есть жизнь до, есть жизнь после и есть жизнь «уехал». Была жизнь, когда я еще свято верил, что проблемы с законом — это только от неисполнения того, что написано в УК. Этот переходный момент, он неприятный. Честно говоря, он и то, что было до него, кажется таким далеким. Прошло всего два года, но кажется, что всю сознательную жизнь я на это смотрел так, как смотрит человек, который читает «ОВД-Инфо». 

— Что для вас было самым невыносимым в заключении?

— Много что. Жилищные условия там совершенно не айс. Но, наверное, самым неприятным было, когда по вечерам соседи по камере начинали обсуждать сроки. Кому-то десятку дали, кто-то надеется отделаться пятеркой, кто-то уже смирился с тем, что уедет на пятнашку. Такие разговоры не добавляют оптимизма, когда понимаешь, что твое обвинение — от семи с половиной до пятнадцати или двадцати. Понимаешь, что можешь включиться в дискуссию, но как-то не хочется. 

— У вас осталась злость на людей, которые это с вами сделали?

— Разумеется. В идеале все они должны пойти по 299-й статье. Все, начиная от следователя, который знал, что делал, заканчивая судьей, который тоже знал, что делал, но я не думаю, что даже вчитывался, он просто подмахивал. Для судьи есть заведомо неправосудные решения. Для следователя — обвинение заведомо невиновного. Для всех есть статья. 

Иногда мы можем отбить кого-то. Общество смогло отбить меня, общество смогло отбить Голунова, сейчас по «московскому делу» есть успехи. Но какие успехи? Если следователь не преуспел в фабриковании дела, он должен идти по этапу. Тогда мы могли бы говорить, что у нас есть успехи. Что мы, гражданское общество, смогли освободить невиновных и наказать злодеев. Можно было бы говорить про борьбу, успешную или неуспешную. Но этого нет. Лучшее, что мы имеем — кого-то не посадили. Это успех, но не политическая борьба. 

Следствие неуязвимо для простых людей. Мне рассказывали истории о том, что иногда следователи идут по этапу. Но только тогда, когда их обвиняет конкурирующая организация. То есть МВД может судиться с ФСБ, и в результате этих тяжб кто-то из правоохранительных органов идет по этапу. Чтобы они понесли ответственность перед обществом — я не слышал про такое. Конечно, бывают исключительные ситуации — например, диспетчеру МВД, которая сказала: «Когда вас убьют, тогда и вышлем наряд», дали два года. Это здорово, но масштаб недостаточный. Плюс это не политическое дело, а просто халатность на местах. По политическим делам какой-то расплаты за попытку растоптать чужую жизнь нет. 

— Вы думали о том, чтобы написать заявление на следователя и судью, которые занимались вашим делом?

— Я уже достаточно с этой системой пообщался, чтобы понимать одно. Я знаю достаточно историй о том, как человека побили в полиции, он пошел в больницу, а ему какое-нибудь дело нарисовали. Не работает это [попытки возбудить дела на сотрудников правоохранительных органов]. 

— Кто-нибудь из тех, кто имел отношение к вашему делу, извинился перед вами?

— В том-то и дело, что нет. Следователь — человек, который полгода выходил в суд и говорил, что я опасный преступник и меня нужно изолировать от общества, а общество нужно оградить от меня, иначе случатся плохие вещи. И вот этот человек выдает мне бумажку о том, что проведя колоссальную работу, он пришел к выводу, что я невиновен. Может, хотя бы простое человеческое «извините за доставленные неудобства»? Хотя это мягко сказано — «доставленные неудобства». Нет, ничего. Он даже не постеснялся при адвокате сказать: «Вы же понимаете, из-под домашки сразу на свободу, без подписки, не отпускают». То есть он, не стесняясь сказал, что их традиция держать людей под мерой пресечения без надобности — норма вещей. 

— Можете рассказать, с чем человеку, даже если его удалось отстоять, приходится жить после такого опыта?

— Люди в полицейской форме напрягают. Я думаю, что человеку приходится жить с осознанием того, что закона нет. Что вся эта красивая книжечка — Уголовный кодекс, в которой написано, что это закрытый список всего того, что можно сделать, чтобы навлечь гнев государства — это ложь. Какую-нибудь из этих статей вам нарисуют, если будет на то необходимость. Человек теряет веру в то, что государство — гарант справедливости. Государство постулируется так, что оно обеспечивает закон, порядок, минимальные социальные обеспечения и так далее. Но это государство, что, простите, мне обеспечило? Оно мне обеспечило только проблемы. [Возникает] понимание, что любое столкновение с государством — это проблемы и точка. 

— Сейчас, когда вы не живете в России, вы воспринимаете отношения с государством иначе?

— Не могу говорить, что здесь качественно лучше. Естественно, проблемы есть абсолютно везде, и они везде достаточно серьезные. Но открываешь новости: здесь полицейского судили присяжные, оправдали; здесь — обвинили. Я прекрасно знаю, что присяжные выносят чудовищнейшие решения, тем не менее эта система как-то работает. Это воля простых людей, и она более-менее учитывается. К чему это приводит — отдельный вопрос. В любом случае, народ высказывает свое мнение, и его слушают.

Все мы знаем, что в правоохранительной системе все в одной упряжке: следователю нужны галочки, прокурору нужно не портить отношения со следователем, следователю — с прокурором, а судья вместе с одним из них учился вместе и не хочет ему карьеру портить. Идея с присяжными хороша: человеку, который выносит решение, глубоко до лампочки, сколько страдал следователь, сколько страдал прокурор и сколько он будет страдать дальше. Уже это значительно лучше. Конечно, в США есть свои проблемы. Я не говорю, что ищу рай, его нет. Я просто ищу немного более безопасное место для себя. 

Этот материал — часть проекта «Голунов. Сопротивление полицейскому произволу». Мы рассказываем, как устроена правоохранительная система, как бороться с преступлениями полицейских, как не становиться легкой мишенью для силовиков. Все новые материалы появляются в телеграм-канале.