истории

«Некоторые выходят из лагеря седыми» Правозащитники требуют от властей Нидерландов расследовать самоубийства ЛГБТК-беженцев из России. Они ждали убежища в бесправном положении — и сталкивались с дискриминацией и насилием

Источник: Meduza

В апреле правозащитные организации «Сфера» и «Движение сознательных отказчиков» потребовали от Минюста Нидерландов провести расследование всех известных случаев суицида среди русскоговорящих ЛГБТК-беженцев и пересмотреть миграционные процедуры. В январе стало известно, что покончили с собой минимум четыре русскоговорящих человека. Одна из них — трансгендерная девушка, москвичка Антонина Бабкина, страдавшая от депрессии, — на момент самоубийства ждала убежище год. Ей, как и многим другим беженцам, не выписывали антидепрессанты. Сейчас сотни квир-людей в нидерландских лагерях продолжают сталкиваться с непригодными для жизни условиями, дискриминацией из-за ориентации и нехваткой психиатрической помощи. «Медуза» узнала у четырех ЛГБТК-людей из России, которые ждут или недавно получили убежище в Нидерландах, через что они прошли.

Пока ЛГБТК-люди ждут убежище, им приходится выживать на 70 евро в неделю

Сергей Громов

32-летний школьный учитель из Смоленска и Москвы. Гей. Год и три месяца ждет убежища

[До эмиграции] я четыре года работал преподавателем в московской школе. Однажды ученики узнали о моей ориентации и начали писать об этом в интернете. В разных группах во «ВКонтакте» выкладывали мои фотографии с оскорбительными подписями. Мне даже писали с анонимного аккаунта, что будут на меня жаловаться директору. Несколько раз меня вызывало к себе начальство. Я понял, что больше не могу там находиться — и уволился. 

Летом 2022 года я пытался получить шведскую туристическую визу, но мне пришел отказ. Потом началась мобилизация — я испугался, что границы закроют, и решил уехать в Нидерланды: прочитал про это тред в твиттере. 

Перед самолетом, так как у меня плохой английский, я написал записку [с просьбой о предоставлении убежища]. Ее я отдал полицейским в аэропорту в Амстердаме — и они сказали: «Хорошо, ждите». Ко мне подошел мужчина с русской фамилией, представился инспектором и сказал, что нужно подождать в аэропорту до утра: сейчас все закрыто. Спустя ночь меня и еще двух девушек, беженок из Турции, отправили снимать отпечатки пальцев и оформлять документы. Посадили в такси и отправили в Detention Center, который расположен неподалеку.  

«Детеншн центр» (или центр содержания под стражей) по сути выглядит как тюрьма: два забора с колючей проволокой, за ними здание. Жилая часть — общая комната и коридор, в котором с обеих сторон двери. У меня был телевизор, микроволновая печь, кровать и душ, а в общей комнате — PlayStation, книги и игры. Все колюще-режущие предметы изъяли, как и телефоны. 

Я провел в центре четыре дня. На первом интервью мне задали буквально пару вопросов: кто я, откуда, почему прошу убежище. Потом меня отправили в открытый лагерь, расположенный в небольшом городе, в полутора часах езды от Амстердама. 

Самыми сложными были первые два месяца. Будто у меня оставался посттравматический страх после России. Я не мог осознать, что вокруг кипит другая жизнь, ходят люди, у которых есть будущее. Постоянные дожди и серое небо действовали угнетающе.

Проблема системы [предоставления статуса беженца в Нидерландах] — долгое ожидание. Людям нечем заняться: работы нет, будущее неизвестно, многие боятся, что их отправят обратно в Россию. Я стараюсь уйти с головой в изучение языка, общение с людьми. Но по сути ты остаешься [один] со своими мыслями на длительный срок.

В лагере нам выдают пособие — порядка 70 евро в неделю. Это незначительная сумма с учетом того, что пока ты там, работать не можешь. Минимальный поход в магазин обходится мне в 10–15 евро. Я пользуюсь приложением, в котором можно найти магазины с уцененными продуктами. Этой еды хватает на два дня. При этом нужно еще оплачивать связь и проезд — последний может обходиться в 40 евро. 

Последние привезенные деньги из России я тратил на сессии с психотерапевткой, которая, зная о моей ситуации, снизила цену. Я пытался получить в лагере антидепрессанты, но мне сказали, что смогут их выписать только после сессии с местным психотерапевтом. А у меня не настолько хороший английский язык, [чтобы говорить с ним] без переводчика; а с переводчиком — это уже не терапия. 

Сейчас у меня снова период волнения, так как я жду второго интервью, которое должно состояться в ближайшие месяцы. Сроки затягиваются — они сейчас у всех затягиваются — мне сказали, что ждать второго интервью надо примерно 15 месяцев. Но я знаю тех, кто ждет больше 20. 

Пока мое дело не рассмотрели, я не могу планировать свое будущее. В глубине души верю, что все будет хорошо, но все равно есть сомнения. Вдруг завтра введут какой-нибудь закон, и нас всех отсюда выкинут? 

В лагерях беженцы месяцами живут в тяжелых условиях и бесправном положении — а еще часто сталкиваются с гомофобией

Маркус (имя изменено) 

25-летний психолог, ЛГБТК-активист, волонтер LGBT World Beside. Бисексуал. Получил убежище осенью 2023 года

Мы уехали в сентябре 2022-го — после того, как неизвестный без причины ударил моего партнера на улице, назвав «пидорасом». Добраться до Нидерландов было не столько тяжело, сколько финансово затратно. А еще — очень страшно: это просто неописуемый страх потери земли под ногами, когда ты не знаешь, что с тобой будет дальше. 

За полтора года ожидания убежища мы с партнером успели побывать в трех открытых лагерях. Последним был бывший отель: здание наполовину разрушено, там плесень на стенах, в том числе в комнатах. В этом лагере была ужасная душевая, рассчитанная сразу на весь этаж, то есть на 15 комнат, в которых живут либо по два, либо по четыре человека. Это безумно грязное место, где что-то подцепить — элементарно.

С гомофобией мы столкнулись на второй день пребывания в «детеншн центре» — и впоследствии сталкивались с ней довольно часто, со стороны сотрудников лагерей. Еще в «детеншене» охранники при нас с партнером говорили на голландском и шутили над нашей ориентацией, думая, что мы не понимаем. Тем временем голландский очень похож на немецкий, английский и французский, так что понять, что они говорили, было легко. А в лагере сотрудники администрации однажды поселили знакомую нам гей-пару к другим геям, хотя пары должны размещать отдельно. Они аргументировали это тем, что у них [в лагере] в приоритете «традиционные отношения» и вообще «они там все геи, сами разберутся». 

Сложности возникали и с охраной. В теории сотрудников можно вызывать, когда что-то идет не так, но на моей памяти во всех случаях, когда в лагере случалось насилие, употребление наркотиков или дебош, охраны никогда не было на месте. Была ситуация, когда какие-то ребята нюхали «кокс» на столе в общей кухне и потом разгромили пол-лагеря, — охрана не пришла. После драки между арабами, в которой одного чувака пырнули ножом, охрана не хотела вызывать скорую и полицию. 

В лагерях возникали и проблемы с медициной. По закону, каждому жителю Нидерландов, который пребывает в стране более полугода, выдают BSN-номер — местный аналог ИНН, который позволяет работать и пользоваться некоторыми услугами. Но на деле получить BSN в срок удается малому количеству людей — это приводит к тому, что до статуса [беженца] тебе могут отказывать в медицинской помощи, потому что это якобы «не срочно». Даже если это очень срочно.

К примеру, мой муж — волонтер в шелтере для животных — однажды контактировал с собакой, которая была на карантине по бешенству. Он позвонил на линию медицинской помощи для беженцев — и там его попросили перезвонить, когда у него «появятся какие-нибудь симптомы». 

Самым тяжелым все равно было ожидание второго интервью. Ты не знаешь, чего ты ждешь и сколько это продлится. И это абсолютно рандомно: мы ждали год, но многие ждут по 15–20 месяцев, оставаясь в абсолютно бесправном положении. 

При этом у беженцев особо нет возможностей жить не в лагере. Для начала — это финансово неподъемно. Если у тебя есть хорошие друзья или партнер в стране, ты можешь уезжать-приезжать и отмечаться, но делать это нужно каждую неделю в определенный день, и жить так — накладно. Да и не совсем законно, хотя обычно на такое закрывают глаза. 

Совсем не впадать в депрессию мне помогла социализация. Еще до того, как начал волонтерить в LGBT World Beside, я посещал образовательные программы для беженцев: три месяца — курс «мультикультурное общество», несколько недель — «психолингвистику». Я понял, что мне важнее выйти за пределы лагеря, чем съесть кусок мяса, поэтому предпочитал есть макароны и общаться с людьми. 

Не так давно мы с мужем получили «позитив» — нам одобрили убежище. Чувства у меня по этому поводу смешанные: где-то глубоко внутри я, наверное, радуюсь, что наконец в безопасности, но в реальности я еще проживаю свои травмы эмиграции. Надо понимать, что мы здесь испытываем столько стресса за короткий период времени, что некоторые люди выходят из лагеря седыми. 

Часто другие беженцы неадекватно реагируют на трансгендерных людей — и в целом создают в лагерях агрессивную и гнетущую атмосферу

Мелоди

32-летняя разнорабочая из Екатеринбурга. Трансгендерная женщина. Полтора года ждет убежища — сейчас в лагере в Оссе

Мы с бывшим парнем хотели уехать в Испанию — но его зарезали в подъезде дома в Подмосковье, где он снимал квартиру. Это было полтора года назад. 

Беженство стало импровизацией. Сначала я пыталась попасть на территорию Евросоюза через Сербию, но из-за того, что у меня не было визы, в аэропорту произошел конфликт. В итоге смогла въехать [в Нидерланды] через Грузию.

После «детеншена» я побывала в четырех лагерях. Первый общего типа — больше похож на ангар или выставочный павильон. Внутри — двухъярусные кровати, шесть или семь рядов. Я провела там полтора месяца. 

Во втором лагере произошла неприятная ситуация: ко мне подселили человека, который, кажется, знал обо мне куда больше положенного. Он пытался меня сфотографировать, показать на видеозвонке, однажды произнес мой старый никнейм. Это вызвало у меня панику, и я сообщила о происходящем сотрудникам лагеря. Сначала меня перевели в другую комнату, затем на несколько дней в другой лагерь, а потом — в место, где я нахожусь сейчас. Это было два месяца назад. 

Лагерь, где я живу, предназначен для беженцев из Украины. Эта ситуация внештатная: россиян с украинцами не селят. Почему в моем случае это правило не сработало, я не знаю. 

Тут представителей ЛГБТК можно по пальцам пересчитать — в результате каждый день я сталкиваюсь с трансфобией, гомофобией и ненавистью по национальному признаку. Тебе могут улыбаться в лицо, но как только отвернешься, слышишь обидные шутки и обсуждения. 

Эмиграцию я воспринимаю довольно тяжело. Переезд в другую страну, гибель близкого человека… Первое время были постоянные мысли о суициде — я думала, что все кончено. 

Многие беженцы тоже находятся в постоянном стрессе, некоторые — в таком состоянии, что буквально ненавидят эту страну. Такая агрессия в лагерях заразна: даже если ты не видишь вокруг ничего плохого, начинаешь думать, что это с тобой что-то не так, раз ты ничего не замечаешь. 

Выбираться из этого состояния помогают поездки за пределы лагеря, общение с людьми. В прошлом году я делала фоторепортажи, наверное, со всех крупных прайдов Нидерландов, так что успела попутешествовать по стране. 

Я продолжаю гормональную терапию только благодаря знакомым. Чтобы ее здесь получать, надо привезти с собой из России все справки, рецепты, направления, — я этого не сделала. Когда уезжала, мне было главное спасти жизнь, — какие уж там доказательства. 

Трансгендерным беженцам бывает очень трудно получить даже базовую медицинскую помощь, а тем более — гормональную терапию

Полина

35 лет, программистка из Москвы. Трансгендерная женщина в процессе перехода, лесбиянка. Полтора года ждет убежища — сейчас в лагере «Эхт» в Лимбурге

Побывав в Нидерландах в 2017 году, я, кажется, первый раз за жизнь испытала чувство безопасности, — и решила переехать туда когда-нибудь по рабочей визе. Но когда началась война в Украине, я поняла, что времени больше нет. Государству понадобятся внутренние враги, а нападать на транс-персон проще всего, — и решила действовать.

Терять было нечего, я начала заниматься транс-переходом, уволилась с работы. Записалась в «Центр—Т» и через них в полусекретной обстановке прошла всех врачей и получила диагноз. Еще в России начала принимать гормоны и получила справку, что мне нужно делать операцию и менять документы. Но документы я менять не стала, так как это сильно затянуло бы процесс [переезда]. 

К лету 2022-го я получила итальянскую визу на неделю, собрала все справки, запас лекарств и 6 тысяч евро. Я хотела сдаться полиции внутри страны, но у пограничников возникли вопросы к визе, — я испугалась и уже в аэропорту объяснила: «Я беженка». 

В нидерландском «детеншне» я провела месяц: из-за того, что у меня была итальянская виза, меня могли депортировать в Италию по Дублинскому соглашению. Но больше месяца там держать не могут, и когда ответ от итальянцев не пришел, меня отправили дальше. 

По ошибке меня определили на несколько дней в Тер-Апель — временный лагерь в деревне в самой заднице Нидерландов. Представьте поле, на котором стоит огромная цистерна с навозом, воняет на всю округу, а рядом небольшой лагерек, огороженный решеткой, — это и есть Тер-Апель.

Места там не было, и меня поселили в большой тренажерный зал, где жили еще 40 человек. На всех был один женский туалет без туалетной бумаги, и кто-то мыл в унитазе грязные ботинки. 

Потом меня перевели в «Эхт» — другой лагерь в Нидерландах, в провинции Лимбург на границе с Бельгией и Германией. Но проблемы не закончились: самым сложным оказалось отсутствие профессиональной психологической помощи, ведь я шесть лет в терапии, а без нее я вышла из равновесия. 

Ситуацию ухудшало то, что по сути беженство стало моим первым опытом жизни в общаге, — мне хотелось забиться в угол. Я просто не видела своего будущего, хотя и была счастлива, что смогу сделать операцию, которой ждала 35 лет.

Я привыкла, что относительно хорошую жизнь можно купить: программисты получают немало. Привыкла ездить на такси, чтобы минимизировать риски общения с неприятными людьми, покупать хорошую одежду, легко получать качественную медицинскую и психологическую помощь. Но беженство больше всего напоминает «Процесс» Франца Кафки: все идет своим чередом, и если углубляться в дело, то можно сойти с ума. 

В Нидерландах, чтобы попасть к специализированному врачу, сначала нужно прийти к домашнему врачу, получить от него направление. В лагере перед домашним врачом есть еще один человек, который определяет, нужна ли тебе вообще помощь. Чтобы добиться от него чего-то, нужно обладать либо хорошими актерскими навыками, либо быть достаточно дотошным. 

Когда я пыталась попросить психолога, сотрудник в лагере, который идет перед домашним врачом, начал меня убеждать, что раз я из России, у меня наверное есть проблемы с алкоголем, ведь у всех «подруга — водка». Хотя я ему сразу сказала, что не пью.

Мне повезло, что у меня были справки от «Центра — Т», и я смогла получить гормоны. Без них мне бы пришлось встать в очередь и неизвестно сколько ждать. Раньше было порядка двух лет даже для местных, а сейчас очередь вовсе приостановлена. Никакой информации о ней нет. Я тоже по идее стою в этой очереди, потому что мне нужна операция, но когда я смогу ее получить — не знаю: с обратной связью здесь очень сложно.  

Я встречаю девушек, у которых нет возможности пить гормоны. Часто у них нет даже средств на базовые косметические операции, а для транс-персон очень важна внешность: благодаря этому окружающие могут воспринимать нас в соответствии с нужным гендером. 

В лагерях нет специалистов с опытом работы с транс-персонами. Обычно здесь есть штатный гей или лесбиянка, которые должны решать проблемы ЛГБТК, но они занимаются лишь мелкими конфликтами. Мне пришлось приложить много усилий даже для того, чтобы поменять на бумажке, которую я показываю как удостоверение, обращение meneer [господин] на mevrouw [госпожа]. 

Я могу понять, почему то, что произошло с Хиной и Антониной (трансгендерными женщинами, покончившими с собой в лагерях для беженцев в Нидерландах, — прим. «Медузы»), на самом деле случилось. Я знала Хину лично, она произвела на меня приятное впечатление. Но с таким уровнем психологической поддержки [как в лагерях для беженцев в Нидерландах] это просто невозможно вытянуть. О нормальном психотерапевте мне удалось договориться только с помощью правозащитников, но и этого я долго добивалась. 

Я представляю, как много здесь людей, которые не готовы что-то выбивать. Мне 35 лет, и я понимаю, что и как в жизни работает, когда надо просить и как. Но в 21 год (а Хине как раз было 21) ты еще совершенно не знаешь, как жить. Когда люди в кризисной ситуации говорят тебе фигню и убеждают, что все и так нормально, они не оставляют тебе шансов. 

Я же пытаюсь выстроить свою жизнь заново. В прошлом году развелась с женой, начала встречаться с новой девушкой. Она тоже из Москвы, тоже беженка. Мы живем вместе, в лагере я только отмечаюсь. Планируем переезжать в Амстердам и открывать там магазин. Меня это очень вдохновляет, потому что в Амстердаме самые лучшие клиники.  

Надеюсь, когда получу статус, смогу преподавать в университете. У меня уже есть ученая степень, преподавательский опыт, знание языка. Я знаю голландский на уровне B2 и надеюсь, что смогу поднять его на максимальный уровень C1. И я больше не хочу программировать — это было только для денег. Теперь хочется заняться чем-то для души.