истории

«Люди не готовы защищать себя, но готовы терпеть» «Солдатские матери» больше не будут помогать военнослужащим? А при чем тут ФСБ? Объясняет глава организации Оксана Парамонова

Источник: Meduza

Правозащитная организация «Солдатские матери Санкт-Петербурга» объявила, что больше не будет помогать военнослужащим. В обращении организации говорится, что поводом к этому стал новый приказ ФСБ, в котором перечислены сведения, за сбор и распространение которых можно попасть в реестр «иностранных агентов» — а потенциально и понести уголовную ответственность. «Мы даже не сможем писать о поданных заявлениях о преступлениях, а также об обстановке в конкретных подразделениях», — уточняется в обращении. О том, как конкретно приказ ФСБ повлиял на работу правозащитников, «Медуза» поговорила с главой организации Оксаной Парамоновой.

— Как утвержденный ФСБ перечень мешает вашей ежедневной работе?

— Например, мы сообщаем что военнослужащим не оказывали медицинской помощи — указываем госпиталь, указываем конкретную воинскую часть. И на сбор такой информации — да и вообще сведений о морально-психологическом состоянии в армии, о здоровье солдат — теперь наложен запрет.

А нам ежегодно поступало более тысячи обращений из воинских частей со всех уголков страны по вопросам здоровья военнослужащих. Там, где обнаруживалась халатность или сокрытие травм, мы инициировали проверки и подключали надзорные ведомства, Военную прокуратуру, военно-следственный отдел. Еще мы работали по обращениям, связанным с пытками в армии: поддерживали семьи, добивались наказаний, вели переговоры с воинскими частями, где это насилие практиковалось.

— То есть к вам приходят с жалобой, например, на дедовщину, а ФСБ это теперь может рассматривать как «организацию сбора стратегической информации»?

— Естественно. Мы теперь не сможем целенаправленно собирать информацию, а мы ведь готовили аналитику для Минобороны — например, для их главного военно-медицинского управления. Мы предлагали изменения в законодательство. Готовили доклады в международные организации — например, в Комитет по правам человека ООН. А если мы не собираем никаких сведений, мы и помощи никакой не можем оказать.

— А в Совет по правам человека при президенте вы докладывали?

— Пока Элла Михайловна [Полякова], наш председатель и один из основателей организации, была членом СПЧ, там действовала рабочая группа по военно-гражданским отношениям: проводились совещания с замминистрами, обсуждались армейские проблемы. Но эта группа уже пять лет как расформирована, Элла Михайловна из СПЧ вышла, [координатор общественного движения «Гражданин и армия»] Сергей Кривенко — тоже. И у нас больше нет доступа к СПЧ. И проблема законности в армии государству не интересна.

— Странно, что у НКО вашей тематики «нет доступа» в СПЧ.

— А что вас удивляет? С некоторых пор у многих правозащитных организаций нет доступа к СПЧ. Оттуда были исключены или вышли люди, которые занимались реальной правозащитной работой.

— Что опубликованное вами обращение значит в практическом смысле? Вы перестанете отвечать на жалобы?

— Значит это, что обществу придется взять решение этого вопроса на себя. Задача защитить конкретного призывника Иванова — это задача его семьи в первую очередь. А мы поможем, дадим инструменты. Мы будем оказывать консультационную помощь. У нас большая методическая база, на сайте собрано много материалов. У нас большая база партнеров — то есть родителей, которые через это уже прошли и готовы своим опытом поделиться. И мы при всех обращениях в нашу организацию будем объяснять, как действовать — но ответственность за сына каждой матери и каждому отцу придется взять на себя. 

Горячую линию мы не закрываем, рассказы родителей мы выслушивать сможем, но фиксировать сообщаемую ими информацию мы не сможем. Вот они объясняют, например, что у них происходит — и как только я схватываю суть проблемы, я им говорю: «Вам необходимо госпитализировать сына? Посмотрите информацию там, образец заявления выложен вон тут, и свяжитесь вот с этой мамой — она уже госпитализировала и расскажет вам нюансы». Такая диспетчерская служба.

— Вы из юридической службы превращаетесь в диспетчерскую?

— Можете и так сказать. Организация с этого вообще-то и начинала. У нас изначально не было штата юристов — и люди все это делали сами: были более активными и более ответственными. Я пришла [работать с «Солдатскими матерями»] в 2004 году и помню, что до 2010 года родители военнослужащих готовы были защищать себя, да и сами военнослужащие были более решительными в защите своего права, своей жизни — несмотря на те же самые риски, что и сегодня. Может быть, переформатирование деятельности нашей организации предоставит обществу возможность снова научиться брать на себя ответственность.

— До сих пор вы обеспечивали военнослужащим правовую поддержку — от расследования уголовных дел до ведения исков. Ваши юристы больше не смогут писать жалобы в Минобороны и представлять семьи в судах?

— По персональной договоренности [с адвокатом] смогут — у нас не запрещена юридическая помощь. Человек обращается к нам — мы даем ему контакт адвоката — и дальше он работает сам. Подавать заявления о преступлении мы, правда, больше не сможем, как и помогать в их составлении. Но, полагаю, сможем предоставить необходимые образцы — и обеспечить консультации матерей и отцов, которые уже писали такие бумаги.

— А родители, которым вы будете перепоручать заботу об обращающихся в вашу организацию людях, не попадут под действие нового перечня ФСБ?

— Не думаю, что до такого абсурда дойдет. Хотя все может быть — не исключаю, что риски такие есть для любого человека.

— Как вы принимали решение так сильно поменять форма работы?

— На самом деле линейной связи между приказом ФСБ и нашим решением нет. Скорее, мы переосмыслили свою работу — и наше видение того, насколько она нужна обществу и государству, поменялось.

Последние семь лет государство ведет целенаправленную работу по изолированию армии от гражданского контроля, а общество становится все более нечувствительно к проблемам военнослужащих. Люди не готовы защищать себя, но готовы терпеть. Родители ищут способы решения собственных частных вопросов, но не способны увидеть проблему системно и осознать: «Если моего сына в армии бьют, то и пришедшего за ним будут бить, если я не приложу усилий к наказанию тех, кто это делает».

— Матери отказывались подавать заявления?

— Не могу сказать, что люди этого не делали совсем, но в целом у нас сложилось впечатление, что да, люди перестали реагировать на преступления в армии.

— При этом у вас уже есть опыт работы в статусе «иноагента».

— Да, в 2014 году нас признали «иноагентами» — в этом статусе мы пробыли год. Процедура выхода из реестра [Минюста] предполагает, что организация, которая год не получает иностранного финансирования и не ведет политической деятельности, может подать заявление, пройти проверку и выйти из реестра. Мы этим и воспользовались, потому что от иностранного финансирования отказались еще в 2013 году — стали получить поддержку Фонда президентских грантов.

— Работа в тот год была ограничена статусом?

— Мы не могли вести работу с военнослужащими, потому что командование округа дало указание воинским частям не работать с нами.

— То есть вы сейчас жертвуете частью работы, чтобы сохранить хотя бы доступ к солдатам?

— Мы не жертвуем, мы просто видим, что пришло время изменить формат. Не надо воспринимать нас как жертву режима — с приказом ФСБ наше решение связано нелинейно. Больше оно связано с ситуацией в обществе, которое перестало брать на себя ответственность. И нам кажется, что наша смена формата может принести свои плоды: появятся сообщества матерей или отдельные матери, которую будут немножко эту тему держать.

— Новый перечень ФСБ серьезно ужесточает уже действующие по «иноагентам» нормы. Я правильно понимаю, что теперь каждому вашему сотруднику грозит персональная уголовная ответственность, если он сам не попросит внести его в реестр Минюста?

— Да, принятие перечня ставит в положение прямого и персонального риска конкретных людей. Если ты сам себя не заявишь и обнаружат, что ты что-то там распространил «в интересах другого государства», то нет промежуточной административной ответственности — сразу происходит возбуждение уголовного дела.

— Как ваши сотрудники восприняли нововведения, предложенные ФСБ?

— Сотрудников у нас мало, увольняться особо некому. Из волонтеров никто пока не уходил.

— Поступали ли вам какие-то сигналы о том, чем нововведения могут грозить «Солдатским матерям»?

— Еще до принятия приказа [ФСБ] усилилось давление на организацию и на конкретных людей, которые занимаются оказанием помощи военнослужащим.

— Вы в такой ситуации видите перспективы у защиты прав служащих и призывников?

— У меня нет ощущения, что это конец. Не считаю, что нужно разворачиваться и закрывать дверь на ключ.

Знаете, когда-то наша организация уже проходила период, когда было мало обращений и приходилось работать, что называется, на коленке, наощупь, интуитивно. Если мы сможем опираться на трех активных матерей, то мы будем опираться на трех человек. Если это сообщество расширится до семи, то пусть будет семь человек. Для начала. Сейчас важный момент, когда нужно оглянуться и понять, что так уже было — и как-то же мы с этим справились и даже набрались новой силы.

— Станет ли для вас выходом возможная эмиграция и перепрофилирование НКО под оказание дистанционной помощи? Рассматриваете ли вы закрытие организации?

— Деятельность мы прекращать не планируем и сценарий эмиграции не рассматриваем. Наша сфера не предполагает такой работы.

— Распространение сведений о нарушениях прав военнослужащих начали блокировать задолго до последнего приказа ФСБ. В какой момент ваша работа стала ощутимо мешать властям?

— Смена министра обороны — все-таки при [возглавлявшем ведомство в 2007-2012 годы Анатолии] Сердюкове, которого сейчас много ругают, в том числе обоснованно, возможность коммуникации [правозащитников с военным ведомством] была. Сильно на общественный настрой повлияла война с Украиной — тогда родился какой-то обет молчания. Общество наше сильно изменилось тогда — и много появилось представлений ложных.

— О каких переменах вы говорите?

— Стало очень много страха. А может быть, людям захотелось больше определенности, чтобы было все понятно: «Вот эти — свои, эти — хорошие, а эти — враги». Люди разучились жить в состоянии неопределенности. Утратили интуицию и хотят готовых решений.