«Значит, ураган» — книга Максима Семеляка о Егоре Летове. А на самом деле — о целом поколении, России и свободе Рецензия Галины Юзефович
Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о книге журналиста Максима Семеляка «Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования». Это не столько биография лидера «Гражданской обороны», сколько описание целого поколения, к которому он принадлежал — и на которое повлиял своим творчеством.
Максим Семеляк. Значит, ураган. М.: Individuum, 2021
Поздаголовок «Егор Летов: опыт лирического исследования», предпосланный музыкальным критиком Максимом Семеляком своей книге, с одной стороны необходим и оправдан (в конце концов, это и правда книга о Егоре Летове), а с другой создает определенные риски: с таким подзаголовком «Значит, ураган» имеет все шансы попасть в книжном магазине на полку с биографиями музыкантов, а оттуда - прямиком в руки изрядно поредевших в последние годы поклонников группы «Гражданская оборона». Меж тем, в действительности книга Максима Семеляка обращается, как принято писать в аннотациях, к самой широкой аудитории и, пожалуй, именно фанаты Летова могут счесть ее разочаровывающе малоинформативной. Потому что хотя фигура лидера «ГрОб» и выполняет в «Значит, ураган» роль смыслового центра, вокруг этого самого центра вращается, дышит и живет довольно пестрая, разнообразная и зачастую лишь косвенным образом с ним связанная вселенная. История Егора Летова в том виде, в каком ее понимает Семеляк, оборачивается историей целого поколения — причем не столько того, к которому музыкант принадлежал сам, сколько того, судьбу которого непоправимо изменил.
Судьба самого Максима Семеляка непоправимо изменилась в 1989 году, когда на кассете с записью какого-то вполне конвенционального русского рока он, интеллигентный девятиклассник из Орехово-Борисова, обнаружил безымянную «дописку» — минуту, на протяжении которой кто-то неведомый стенал о «своей обороне» и «солнечном зайчике». Схожую историю знакомства с творчеством Летова рассказывает в книге кинокритик Станислав Ф. Ростоцкий, один из собеседников Семеляка: тот узнал название группы «Гражданская оборона» из случайно оброненной фразы в телепередаче «50 на 50», а песни ее впервые услышал в виде бонус-трека на кассете с альбомом совершенно другой группы. Вообще, это полупризрачное существование — в виде анонимных «дописок», любительских перепевок в переходах, упоминаний впроброс, квартирных концертов, — характерно для «Гражданской обороны» второй половины 1980-х: зыбкое время, когда одна эпоха уже закончилась, а другая еще не началась, диктовало соответствующий формат бытия, балансирующий на стыке безвестности и легенды.
С этой знаменательной встречи вся жизнь Максима Семеляка оказывается прочно зарифмована с творческой траекторией Летова: и первые неловкие сексуальные опыты, и юношеские интеллектуальные искания, и зрелый профессиональный успех происходят, если так можно выразиться, под аккомпанемент Летовской музыки. На смену почтительному обожанию издали приходит личное знакомство, приятельство, почти дружба (собственно, изначально Семеляк планировал писать книгу не о Летове, но вместе с ним — замыслу помешала смерть героя), но на протяжении всего отпущенного ему времени лидер «Гражданской обороны» остается для автора своеобразным косяком, на котором тот зарубками отмечает динамику собственного роста.
При подобном описании может показаться, что «Значит, ураган» — нечто вроде нашумевшей пару лет назад книжки английского журналиста Саймона Кричли «Боуи», в которой автор прочувствованно рассказывал о том влиянии, которое Дэвид Боуи оказал на его взгляды, вкусы и судьбу. Отчасти элемент персональности, почти мемуарности в книге Семеляка присутствует, но все же цель ее совершенно в другом. И автор, и его собеседники (среди которых журналисты, музыканты, просто приятели и знакомые Летова разных лет), пытаясь объяснить Летова, объясняют на практике не столько самих себя, сколько что-то важное и очень глобальное про Россию, свободу — внешнюю и внутреннюю, и про тех еще, в общем, нестарых людей, которым довелось пережить на своем веку не два даже, а куда больше глобальных временных сломов.
Как Летов — диссидент, нон-конформист, жертва карательной советской психиатрии, либерал и самый свободный голос эпохи перестройки — мог после распада Союза так стремительно перекинуться в лагерь охранителей, примкнуть к национал-большевикам, поддерживать Лимонова и Проханова, петь на митинге коммунистического движения Виктора Анпилова «Трудовая Россия»? Семеляк берет на себя смелость не то, чтобы одобрить эту диковинную метаморфозу, но вписать ее в общую траекторию интеллектуальной жизни эпохи, находя ей одновременно и индивидуальное, очень личное, и глобальное обоснование. Человеческий, специфически Летовский аспект он описывает так: «Общее ощущение той переломной поры было схожим — дверь в постсоветское будущее уже была приоткрыта. Все, кому надо, прошли в проем и стали обживаться, притворив за собой. Летов же принципиально остался на пороге и стал оглушительно хлопать этой самой дверью туда-сюда, пытаясь доказать, что, во-первых, она открывается в обе стороны, а во-вторых, все дело непосредственно в ней, в пороговой точке перехода». Именно это желание остаться на границе, сохранить для себя оба мира — и ушедший, и нарождающийся, и побуждает Летова примкнуть к тем, кого он еще недавно полностью отвергал.
Однако, как показывает Максим Семеляк, в своем неожиданном выборе «темной стороны» Летов был не одинок. Первая половина девяностых — время, когда молодая интеллектуальная богема (в том числе те люди, которых сегодня ни в чем подобном не заподозришь) едва ли не поголовно увлекалась разного рода правой — чтоб не сказать нацистской — эзотерикой, и нацболы с их причудливой метафизикой, надетой поверх радикальных политических лозунгов, выглядели выбором не то, чтобы вовсе диким.
Почему Летов — интеллектуал, строгий схимник, концептуальный и сложный поэт — стал иконой гопоты, ломающей на его концертах кресла (а иногда и носы)? Как вышло, что в огненно-страстной лирике «Гражданской обороны» полностью отсутствует один тип энергии — эротический? Как Летов, человек принципиально внеположный любой системе и структуре, пережил легкое оглянцевение нулевых годов XXI века и вписался в их относительные сытость, безопасность и комфорт? Отвечая на каждый из этих вопросов, Семеляк неизменно находит точку пересечения общего и уникального, в одной отдельно взятой судьбе прозревая и выкристаллизовывая опыт и порывы целого поколения, причем выбирает для этого безупречно яркую, афористичную, отточенную форму — такую, что некоторые пассажи из его книги хочется выписывать или читать вслух друзьям.
Галина Юзефович