истории

Я на вас, устроившихся в этой жизни, смотрю, как на рыбок в аквариуме Спецкор «Медузы» Ирина Кравцова провела несколько дней с бездомными людьми, стараясь понять, почему они не могут перестать быть бездомными

Источник: Meduza

Всех, кто не живет на улице, бездомные называют «домашними», а себя — «уличными» или просто «бомжами». Спецкор «Медузы» Ирина Кравцова провела с бездомными людьми несколько дней, задавая им очевидные вопросы «домашнего» человека. Почему они не могут восстановить документы, устроиться на работу, снять хоть какое-то жилье — в общем, почему не могут собраться с силами и вернуться в «нормальную жизнь»? Люди часто не понимают, насколько сильно улица деформирует человека, говорит об этом волонтер «Ночлежки» Игорь Антонов, помогающий бездомным много лет. К тому же часто внимание сфокусировано на том, почему человек оказался на улице, что сделал не так и где свернул не туда. «Какая мне как прохожему — да и как специалисту — разница, почему человек стал бездомным? Он уже лишился дома: это факт, — говорит он. — Важно только то, что на улице минус 15 и ветер, а он стоит в разодранных резиновых ботинках, и он устал. Нужно понять, как ему помочь и не поздно ли». В среднем, по его словам, человек выживает на улице не больше семи лет.

«С некоторыми людьми происходят страшные вещи, а они совсем не умеют давать отпор. Им бы пить чай с маковым рулетом и смотреть сериал в домашних тапочках, а на них обрушивается жизнь», — говорит «Медузе» 43-летний волонтер Игорь Антонов.

Кирилл Николаевич — самый обычный пенсионер, одинокий доверчивый старик с добрыми глазами. Всю жизнь работал слесарем «какого-то там суперразряда». Из-за маленькой пенсии подрабатывал на строительстве храма — платили мало, зато кормили. На стройке его нашли и взяли в оборот мошенники: уговорили стать представителем в фирме по торговле металлом, взять микрозаем — 300 тысяч рублей — и заложить под него квартиру. «Они же мастерские ребята, очень талантливые в своем большинстве», — говорит о мошенниках Антонов.

«Партнер по бизнесу» тут же пропал с деньгами, заем пенсионер не погасил, суд постановил выселить его из квартиры. «Кирилл Николаевич не умеет отстаивать свои интересы в суде, — объясняет Антонов. — Ему бы смотреть кино, как ловят преступников, и выгуливать пса по вечерам, а его по судам таскают. И на суде, как он мне пересказывал, вместо того, чтобы защищать себя, он просто сказал: „Вы все козлы, вы не судьи, а козлы“. А судья сказал, что все по закону». Сейчас Кирилл Николаевич живет на улице в родном Петербурге и просит у волонтеров кипяток, чтобы заварить «Доширак».

«Редко кого удается поймать за шкирку в момент, когда он только скатывается: заболевает, теряет работу, начинает брать микрозаймы и утолять душевную боль алкоголем, — говорит Антонов. — И крайне сложно помочь выбраться тому, кто длительное время уже пожил на улице. Человек сильно меняется там, а этого почти никто не учитывает».

«У меня теперь вообще ничего нет. Дом-то ладно»

У 49-летней Анны отекшее лицо, усталые зеленые глаза, красные контуры век и седые волосы до плеч. Когда она была «домашней», красила волнистые волосы в каштановый цвет и работала учительницей рисования в начальных классах. Анна и все бездомные называют людей, которые не живут на улице, «домашними». Себя они зовут «уличными» или просто «бомжами».

В 20 лет дочь Анны вышла замуж и привела к ним в однушку мужа, на восемь лет старше себя. К его родителям (у тех двухкомнатная квартира) они жить не пошли: родители заявили сыну, что молодые должны поселиться отдельно, иначе ссор не миновать. Анна заняла кухонный диван, дочь с мужем — комнату. В первый год жили хорошо, вспоминает она.

Анна понимала, что «детям хочется побыть вдвоем», поэтому записалась с подругой на восточные танцы, купила в рассрочку абонемент на фитнес, стала чаще наведываться в гости к приятельницам. Говорит, сама знала, что такое — жить с родителями мужа: «Утром сколько хочется не поспишь, ходишь по дому на цыпочках». Поэтому старалась «детям не докучать».

Однажды ночью, когда дочь была на работе (она училась в институте и по ночам подрабатывала на ресепшене в гостинице), зять встретил Анну на пути из душа и изощренно насиловал на протяжении нескольких часов, дополнительно унижая и снимая обнаженную женщину на камеру телефона. Потом сказал, что она «сука, ******* [надоела] труситься под ногами» и приказал «*********» [уходить] из квартиры. 

Анна ушла из дома к подруге — сказала, что поссорилась с родными. Сразу твердо решила, что дочке о случившемся не расскажет — «ее сердечко не выдержит, она и так, чуть что — сразу в слезы». Месяц Анна жила то у лучшей подруги, то у приятельницы из школы — по-прежнему ничего не говоря им о настоящей причине ухода из дома. Спустя несколько недель позвонила дочери, та сбросила звонок, а в смс попросила мать не звонить ей. «Не знаю, что он ей наговорил», — так и не поняла Анна.

В один из дней она попрощалась с подругой и «ушла бродить». Первые ночи провела в подъезде случайного дома, потом перебралась в подвал. Анна с трудом вспоминает о первых днях на улице: «Посидела в одном парке, дошла до другого, когда наступила совсем ночь, стало не по себе оставаться на улице — я вообще раньше боялась по темноте ходить. Кругом бродили компании пьяных ребят. Я какой-то алкоголь купила, зашла в подъезд, к утру задремала».

Сначала кажется, что она просто не хочет говорить о самом моменте перехода к уличной жизни, потом — что она эти первые дни почти не помнит. Это бывает у многих бездомных: стресс в первые дни настолько колоссальный, что память о них стирается. О том, какой ее жизнь стала несколько месяцев спустя, Анна рассказывает подробнее и спокойнее.

«Со мной стали знакомиться другие бомжи. Они пришли в мой подвал, мы вместе выпивали. По ночам они шумели, и местные мужики нас из подвала попросили». Когда осенью похолодало, Анна приходила греться к дверям «Магнита». На вопрос охранника, что случилось, лаконично ответила, что «не поладили с зятем». «Понял», — ответил мужчина и на следующий день принес ей теплую куртку и шапку (вещи остались у него от покойной матери). Он же выдал Анне картонку, на которой она спит в тамбуре магазина, и стал подкармливать продуктами — просроченными, «но не испорченными», тихо настаивает Анна.

С какого момента Анна ощутила себя «бомжом», она не может ответить. Да и на многие вопросы о собственных ощущениях женщина теряется и говорит очень коротко: «Да как? Запросто», «Да нет, не было страшно» или «Ну, я стала часто выпивать». Но во время нашей второй встречи Анна задумывалась уже сильнее и пыталась разобраться, что чувствовала. До этого «в себя так глубоко не копала». 

«Серьезно, у тебя вопросы такие: что чувствовала? Когда в последний раз было спокойно? Если бы я вот так задумывалась, уже бы руки [на себя] наложила, — объясняет Анна. — Помню, что вечером в первый день мне было так тошно, что слова [подходящего] нет, чтоб передать».

В разговоре возникает пауза, какое-то время мы идем молча. Я не понимаю, могу ли продолжать расспрашивать Анну — когда мы попрощаемся, она останется со всеми этими мыслями наедине. Оказывается, Анна тем временем просто искала подходящую метафору. «Да я просто как в мультике, понимаешь, взяла мелок, нарисовала дверь и вышла в нее», — объясняет она.

«Слу-у-у-ушай, а давай по мороженому? Я угощаю!» — внезапно предлагает Анна, когда в 20-градусный мороз на ночной улице мы обе уже не чувствуем ног. (Зайти хоть в какую-то забегаловку Анна отказывается.)

«Ты спрашиваешь про дом: как был дом, как не стало дома. А трагедия моя ведь не в том, что у меня дома нет. У меня [теперь] вообще ничего нет — дом-то ладно. Дело не в том, что я стала жить на улице. Просто моя старая жизнь закончилась. Я не могу в нее вернуться. Это тяжелее всего».

Ей словно нужно проговорить все, о чем она до этого не решалась даже думать. «Я сейчас вот что подумала: жизнь, которой я живу, — вариант для тех, у кого не хватило сил покончить с собой. Но и продолжать жить так, будто ничего не произошло, тоже сил нет. За первый месяц на улице я так вымоталась — все время страшно, некуда приткнуться, жутко не высыпаешься, постоянно раскалывается башка, — что с облегчением поняла: я так долго не протяну. Грешно так думать, но я аж выдохнула в тот момент. А потом мелькали мысли переехать в другой город, снова устроиться на работу, снять какое-то жилье, но такая [бездомная] жизнь засасывает как в воронку. Живешь и как-то уже задумываешься: там было тяжело, и тут тоже тяжело — да какая нахрен разница [где жить]? Ну, по большому счету».

Во время разговора Анна часто замолкает, думает о чем-то своем, не реагирует на вопросы, потом возвращается. Кусая мороженое, вспоминает, что поначалу бездомной себя не воспринимала: «Все равно держало ощущение, что у бомжей-то дома нет, пропили они его или риелторы отобрали, а у меня-то есть. Вон там моя квартира, я в ней собственница, могу в любой момент туда прийти. Просто я туда не иду, потому что не хочу, это мое решение. Но дом у меня есть».

Она припоминает, что осознала себя «бомжом» потихоньку. Например, когда допила чей-то кофе, оставленный на лавке, и в этот момент поймала на себе взгляд прохожего: «Поняла, что он увидел, что я пью чужое, и воспринял меня как бомжа. Я, в общем, поняла, что так и есть».

Анна подрабатывает уборщицей в «Магните» — по чужому договору, отдавая часть зарплаты человеку, который оформлен там по документам. У нее нет никаких вещей, кроме тех, что на ней. Планов на будущее тоже никаких.

«Буду жить, пока живется, — говорит она. — Выбираться мне некуда. Да и к тому же ко всему привыкаешь. На улице тяжело, но а дома легко, что ли? Для всех, будь до-оброй, будь хоро-ошей, будь удо-о-обной. И даже если станешь такой, никому ты нафиг не нужна. А на улице такого нет, честно. Ты уже в какой-то степени за гранью, ты по определению не хорошая. Это освобождает».

«Зачем ты мне, грязному бомжу, помогаешь?»

«К бездомным стоит относиться как ко всем людям, с уважением, — говорит Игорь Антонов. — Но не нужно думать, что у них столько же внутренних ресурсов и сил, сколько и у тебя. Это совсем не так. Это нельзя не учитывать, когда выносишь суждения».

Даже время у бездомного человека течет иначе, а все его мало-мальские планы бесконечно срываются: например, когда он пытается устроиться на работу и не приходит в назначенный срок: «Не специально, а просто у него в голове все уже не работает так же четко, как у человека, который проснулся дома, принял душ, выпил кофе и пошел на встречу».

Человек, занятый в основном выживанием, всеми мыслями находится в этом своем выживании, соглашается антрополог Павел Иноземцев, давно изучающий проблемы бездомных: «Зачастую его просто не в чем винить. По пути на встречу с тобой он может увидеть, что лежит дофига баночек, и решить: я сейчас их лучше пособираю, отнесу, сдам и получу свои копейки».

Долго живя на улице, люди меняются не только психологически, но и физически, говорит Иноземцев, приводя в пример бездомную женщину, помочь которой решил владелец маленькой мастерской по пошиву одежды для военных.

«Он прекрасно понимал, что она наверняка утратила навык, и сказал ей: у тебя одеревенели пальцы, поэтому ты сиди, восстанавливайся потихоньку, вспоминай, потом начнешь работать, и я немножко тебе буду за это платить. Но это редчайший случай. Когда я об этом услышал, у меня взрыв мозга был. Я просто: кто этот человек?» — вспоминает Иноземцев.

«На улице человек очень меняется, он деформируется под улицу», — говорит Антонов. Бездомный постоянно не высыпается, у него множество заболеваний, которые он даже не надеется вылечить. «Когда раз за разом ему отказывают в госпитализации, он не может не утвердиться в мысли, что он — „по ту сторону“, не может жить как все, и куда-то выбираться», — рассуждает Антонов.

Бездомные, например, очень радуются диагнозу «туберкулез» — для них он означает полтора года в безопасности, рассказывает Антонов: «Я и сам радуюсь, хотя это и звучит как черный юмор, потому что бездомному с туберкулезом предусмотрено лечение. А если ему ампутируют руку и ногу, то уже через пару-тройку дней из больницы филейной частью высадят в снег — с формулировкой „выписан домой“».

В России нет другого решения для этой ситуации, говорит Антонов: больница не имеет права держать их дольше положенного срока. И рассказывает о женщине с черными отмороженными ногами. Она уже трижды пыталась лечь в больницу и каждый раз ее выставляли на улицу. «Эту женщину с гниющими ногами, с запахом, приютил прохожий, она сейчас живет у него дома в коридоре», — рассказывает Антонов.

«Мы пытаемся ей помочь, но в больницу она попадет, наверное, только когда ей нужно будет ногу отрезать. Я делал фотографии, отправлял докторам, они говорят: „Да, госпитализация нужна, но не экстренная — могут взять, могут не взять“, — объясняет Игорь. — Вот когда человек уже будет совсем без сознания — гангрена, червяки, — тогда его заберут. Червяки в ногах — это нисколько не страшилка. Они очень часто встречаются у бездомных».

Представление о «нормальной жизни» основано на системе правил, связанных с внешним видом, запахом, образом жизни человека, запретах и табу, объясняет Иноземцев. И человек, который был «домашним», а потом переступил некую черту — начал брать продукты с помойки, попрошайничать, воровать, — сам нарушает эти запреты и, с его же точки зрения, уже не достоин считаться «нормальным».

Все бездомные когда-то были «домашними» и смотрели на бездомных как на опустившихся, говорит Иноземцев: «Не только ты испытываешь презрение к бездомному, поверь, он и сам его к себе испытывает. Один из них спросил меня: „Зачем ты мне, грязному бомжу, помогаешь?“ Они в своих глазах уже не люди, которые оступились, скоро оправятся и пойдут дальше — они больше не чувствуют себя частью своего прежнего мира».

Многие понимают слово «бездомный» буквально — как обозначение человека, у которого нет своего дома, замечает Антонов. «Да и фиг с ним, с домом, по большому счету, мы знаем много людей, у которых нет своего дома — съемные квартиры и так далее. Но все-таки настоящая бездомность — это когда в паре с отсутствием своего угла идет социальная исключенность».

«Ложусь в снег, минут 15 потрясет, и засыпаю»

С 40-летним Сашей знакомимся возле железнодорожной станции «Сортировочная» в Петербурге. Последние 11 лет он живет на улице и зимует на одеяле, которое стелет прямо поверх сугроба в лесополосе в пяти километрах отсюда.

Поговорить заходим в придорожное кафе. За соседним столиком что-то шумно празднуют мужчины, громко матерятся. У них на столе дешевая водка, пюре, обветренные котлеты и пожухшие овощи. Когда заходит Саша, они почему-то сразу распознают в нем бездомного (хотя он опрятно одет и от него не пахнет) и смотрят на него укоризненно: как принято смотреть на бездомного.

Саша ловит этот взгляд и отводит глаза. Мужчины продолжают праздновать и громко кричать, но часто озираются на Сашу. Кажется, он чувствует это спиной, потому что часто тушуется и говорит еще тише, хотя его и так едва слышно.

У Саши была комната в двухэтажном бревенчатом доме в поселке Ульяновка Ленинградской области. Когда он был маленьким, мать сильно пила и бросила их с отцом (отец был военным). Отслужив в армии, Саша стал работать сантехником в аварийной бригаде. Когда ему было 24 года, отец умер. 

«Я его как похоронил, сел и понял: у меня больше вообще никого нет. Я ходил на работу, возвращался домой, варил пельмени, смотрел телевизор. Ни одного родного человека рядом. Поговорить даже не с кем», — говорит Саша. Тогда он запил — и пил несколько лет по-черному, дважды даже «белочка посетила».

«Потом пришел в себя, а у меня в квартире цыгане, и я им кучу денег должен. Они меня стали из комнаты моей гнать. Я участкового вызвал, а участковый оказался их знакомым, встал на их сторону. Не хочу вспоминать, что дальше было, такое со мной было… Но в ту комнату я больше никогда не вернусь. Хоть и мог бы! — вдруг заговорщически шепчет Саша. — Документов-то я им никаких на комнату не подписывал».

Ситуации, когда соседи по квартире меняют замок в комнате одного из жильцов и выгоняют его, случаются часто, говорит Игорь Антонов: «Постоять за себя, остаться жить там, откуда тебя постоянно выгоняют, может далеко не каждый. Полиция в России подобные случаи трактует как разногласия, но вселением и урегулированием разногласий между людьми не занимается, это не к ним».

— А к кому?

— Ни к кому. Только к себе. Либо у человека есть внутренние силы бороться за свою территорию, либо их нет.

По словам Антонова, с улицы особенно трудно выбираться людям, которых родители растили «как комнатный цветочек», не обучая навыкам выживания. «Умирает авторитарный родитель — чаще это мать — и если человек после этого попадает на улицу, то уже почти нет шансов», — считает волонтер.

«У меня есть профессиональная фантазия на этот счет. У каждого бездомного в какой-то момент случается точка невозврата. И с этого момента должно произойти прямо суперчудо, чтобы человек вернулся с улицы», — добавляет он.

Саша говорит, что с тех пор, как его выгнали из комнаты, он несколько раз ночью приезжал к своему дому. Видел, что в его окне горит свет, но ни разу не решился войти. Будучи бездомным, случайно встречал в городе мать (она повторно вышла замуж и родила еще детей), но к ней не подошел, а она его и вовсе не узнала.

Саша говорит очень тихо, смотрит рассеянно, заторможенно — и отстраненно реагирует. Во время беседы он часто использует слово «дом», говоря о месте своего ночлега. Саша говорит, что живет «под навесом» и от промерзшей земли его отделяет «аж» десять сантиметров настила. 

Представление о «норме» у живущих на улице сильно меняется, но потребность жить, хотя бы с одной стороны защищенным стеной, у большинства бездомных остается. По этой причине кто-то ночует под балконами: это же целая стена и «потолок»; кто-то живет на картонке в закутке между зданием и в шаге от него расположенной автобусной остановкой.

41-летняя Жанна говорит, что когда приходится зимой ночевать на улице, она старается встать под чьим-то балконом, чтобы создать себе иллюзию, что она в помещении — «когда хоть какие-то стены окружают, спокойнее». Она выпивает что-то алкогольное, согревается и, пока хватает этого ощущения, дремлет. Когда чувствует, что начинает замерзать — где-то через час — встает и ходит туда-сюда. Потом, если удается, еще немного дремлет, а там и утро. Надолго уснуть на улице зимой страшно — «проснешься с черными ногами», говорит Жанна.

Саша будто не понимает, чего все так боятся: «Главное с лета утеплиться, найти одеяла, и жить можно!» Свой дом он решается показать не сразу. Мы идем по Обуховскому округу Петербурга, вдоль кольцевой дороги и длинного высокого железного забора с другой стороны. «Да, бывает, что я заболеваю, — отвечает на вопрос Саша. — Но такое дело: дома зубы болели, я часто к врачу ходил. А сейчас вот у меня все зубы сгнили — а мне совсем не больно, даже не почувствовал!»

В какой-то момент Саша находит на снегу свои следы, ведущие к забору кладбища Памяти жертв 9 января, и сворачивает туда. Пролезаем с ним под забором, пробираемся сквозь ветки. Саша не привык водить гостей, поэтому ветки за собой не придерживает — позади него они отстреливают в лицо. Пройдя пару метров, он внезапно говорит, что мы уже у него дома. На снегу лежат мандарин, пара пластиковых бутылок, бежевое тонкое одеяло, накрытое черной тканью — ею Саша укрывается. Конструкцию своего дома он называет «палаткой».

На улице —19 градусов, но при влажности 80% мороз ощущается как все —35. Ощущение, что если ляжешь спать в Сашином доме, уже не проснешься. «Вечером я сюда ложусь, минут 15-20 потрясет, и засыпаю», — очень спокойно рассказывает он. Часов и телефона у Саши нет, но он предполагает, что ложится спать обычно в районе одиннадцати. В последнее время «стал допоздна засиживаться» — ложится в час ночи. 

Просыпается Саша «в девять утра» и идет по своему обычному маршруту — искать еду на помойках. За день так преодолевает около 13 километров. Вечером приходит к «Ночному автобусу» «Ночлежки», на котором волонтеры раздают горячую еду. Пьет горячий чай, ест суп, ни с кем не заводит разговоров, на вопросы отвечает односложно. Саша знает, что люди всегда приносят проблемы, поэтому давно старается держаться особняком.

Паспорт он потерял лет шесть назад. На вопрос, почему не восстановит, Саша как-то скомкано отвечает, что «ну да, надо бы, да что-то никак не дойду». Я в недоумении продолжаю спрашивать: неужели проще жить так, чем восстановить документы, устроиться на работу, постепенно накопить на съемное жилье — как бы тяжело это ни было, не тяжелее ведь, чем жить в таких лютых условиях? Тем более что Саша — по его словам и словам знающих его людей — почти не пьет. 

Только на второй встрече Саша решается ответить на этот вопрос: говорит, что вообще-то пытался находить подработки, «но это замкнутый круг», вырваться из которого не получается. «Когда [на работе] начальник знает, что ты бездомный, к тебе соответствующее отношение», — рассказывает Саша.

«Мотивация — это ведь про предвкушение, — пытается объяснить Игорь Антонов. — Допустим, я предвкушаю глоток горячего кофе в термосе, протягиваю руку и получаю разряд электричества. Второй раз протягиваю руку к термосу и снова получаю разряд электричества. А потом вы мне, Ирина, скажете: „Игорь, хотите кофе?“ Я отвечу: „Нет, знаете, вот вы, пожалуйста, пейте, а у меня пить кофе не получилось“».

Именно поэтому человек, который давно живет на улице, часто отказывается от каких-то вариантов и решений, которые предлагают ему волонтеры. «Я женщине говорю: „Давай мы тебя отправим в больницу? У тебя же ноги гниют!“ Она мне отвечает: „Нет. Я уже три раза ездила в больницу“», — рассказывает Антонов.

Мы живем в разных мирах, в разных реальностях, продолжает Игорь: «Для меня, как для „домашнего“, больница — это лечение. На нее посмотрят — и через десять минут она с теми же больными ногами окажется в другом районе города на снегу. Она в эти двери уже стучалась и знает, чем это для нее закончится. А со стороны — да, кажется, что их проблемы решаются очень просто».

Саше в его нынешней жизни больше всего не нравится не отсутствие дома, а то, что каждый день в точности похож на другой: «Каждый день встаешь, ищешь еду, чего-то трепыхаешься, потом бац — и ночь, а затем утро — и все по-новой».

Все вещи, которые есть у Саши — на нем. Еду он тоже не запасает впрок. «А зачем мне много? Сколько нужно — нашел, съел. Если понадобится еще, найду».

«Обида за обидой, отказ за отказом»

Многие «домашние» люди тоже не знают, как решить свои проблемы, просто когда человек остается на улице без друзей и социальных связей, это неумение становится гораздо заметнее, рассуждает Игорь Антонов: «Я знаю, что если у меня закончатся деньги, я смогу попросить у брата. Само это знание — мой ресурс, моя опора — я точно знаю, что мне помогут. Кто мы без этого?»

Именно поэтому в период, когда бездомный человек все же пытается выбраться с улицы и занимается восстановлением документов или лечением от зависимости, ему важно осознавать, что это нужно еще кому-то, кроме него. Антонов поддерживает десятерых бездомных, которые ему звонят и пишут, сообщая: «Еду за справкой», «Подал документы. Как думаешь, все будет хорошо?», «Лег в диспансер». Советуются, благодарят и задают вопросы.

Со временем бездомный человек начинает бояться даже войти в метро — потому что для этого нужно пройти целый кордон из полицейских, одного вида которых он боится. Или не может получить даже то, что ему положено. Антонов приводит пример: благотворительная организация дает бездомному деньги на оплату пошлины для восстановления паспорта, он приходит с квитанцией, ему в окошке говорят: «Приходите через месяц».

«Мы с вами голову в это окошко просунем и скажем: „Потрудитесь, пожалуйста, пояснить, почему я должен прийти через месяц? Вы должны выдать его мне сегодня“, — говорит Антонов. — А бездомный в большинстве случаев уверен, что по факту своей бездомности вопросов задавать не может. И любой сотрудник чего угодно считает, что может помотать его просто так — и часто делает это».

Само по себе наличие или отсутствие паспорта у бездомного человека ничего не решает, добавляет волонтер: восстановив документы, он совершенно не обязательно устроится на работу или найдет себе жилье. «Как поможет паспорт человеку, у которого химическая зависимость? Человеку, который десять лет выживал на улице, толком не спав, нормально не питаясь, презираемый собой и другими?» — говорит Антонов. Такой человек нуждается в психологической поддержке, в помощи в избавлении от зависимости, в грамотном юридическом сопровождении — «и тогда, может быть, что-то получится».

Но часто — не получается. Понятие «реабилитация бездомных» подразумевает в том числе «возвращение человека назад, к той точке, где ему было хорошо, перед тем как он оказался на улице», говорит Антонов. Проблема в том, что у очень многих бездомных этой точки уже нет или никогда не было.

Например, за все время работы с бездомными Игорю ни разу не удалось помочь выходцам из детских домов: «Там нет базы, не на что опереться и некуда возвращать человека. Это люди, которые, скорее всего, навсегда останутся на улице. Все, чем им можно помочь, — поговорить, накормить».

Сергей попал в детдом, когда ему было три года (отец погиб в Афганистане, мать убили бандиты). После детдома он жил то на улице, то у детдомовских приятелей. В 25 лет ему, как сироте, все-таки выдали квартиру от государства. Но когда он получил ключи, какие-то люди вывезли его в лес и заставили переписать квартиру на них. Сергей жил на улице в Казани, потом переехал в Петербург — он был здесь на экскурсии еще в детдоме, город ему очень понравился.

Сейчас Сергею 36 лет, у него рыжая борода и голубые, по-детски наивные глаза. Мы разговариваем в палатке ночного обогрева «Ночлежки». От Сергея пахнет спиртным. Он уже не помнит ощущение от жизни дома и не может представить, что когда-то поселится в настоящий дом или комнату. Говорит, что хотел бы помогать по хозяйству в какой-нибудь церкви и жить там же.

Когда человек долго на улице, у него происходит смещение потребностей, ценностей и возможностей, говорит Антонов: «Это происходит незаметно, обида за обидой, отказ за отказом, невозможность за невозможностью». Человек не может постоянно ужасаться тому, что ночует черт-те где и ест подобранную еду, со временем привыкает, начинает к этому относиться спокойнее и спокойнее. «До тех пор, пока норма не сместится полностью: когда уже жизнь на улице кажется нормальной, а жизнь дома — нет. Это зачастую и мешает выбраться обратно», — объясняет волонтер.

Очень точно, по словам Антонова, это ощущение выразил один его знакомый бездомный: «Я на вас, людей, которые смогли устроиться в этой жизни, смотрю, как на рыбок в аквариуме: вы красивые, но вы — не я, у вас какой-то другой мир». 

«Мы с Лялей стали совсем уличные»

Денису 42 года. С женой Ларисой он живет за гаражами в паре сотен метров от торгового центра «Европолис» в Петербурге. Пространство, которое Денис обустроил для себя и жены, выглядит как дом без крыши и стен: покосившийся дверной косяк без двери, шкаф с зеркалом, место для розжига костра и спальня — малюсенькая брезентовая палатка. Растущее рядом дерево украшено новогодней мишурой.

Бездомные часто пытаются воссоздать какое-то подобие порядка, к которому они привыкли, когда были «домашними», объясняет антрополог Иноземцев, который хорошо знает эту пару. «Лариса тоже пытается — шкаф вот с зеркалом у нее стоит — создать уютное пространство. То есть это своего рода застолбление, которое говорит: „Здесь живет человек. Пожалуйста, хоть как-то уважайте это пространство“», — объясняет ученый.

Денис рассказывает, что отслужил в Чечне, был демобилизован из-за ранения. По возвращении пришел с сослуживцем в военкомат, чтобы оформить пенсию, но им отказали, сославшись на то, что части, в которой они служили, якобы не существует. Он выучился на строителя, несколько раз съездил на стажировку в Финляндию и устроился в строительную фирму, «дневал и ночевал на работе», хорошо зарабатывал. У них с женой родилась дочь.

В 2006 году начальник Дениса взял очень крупный аванс за заказ и сбежал с деньгами. Долг потребовали с Дениса и его коллеги. Денису пришлось продать свою комнату и три месяца работать бесплатно. Потом ему удавалось находить подработки только грузчиком или экспедитором, потому что в строительном бизнесе, по словам Дениса, о нем разошлась крайне дурная слава — как о человеке, участвовавшем в махинации. «Пока были сбережения, жили, а как закончились, жена сказала: „Я тебя кормить не буду“, и выгнала. Вещи, телевизор и все, что нажито, я оставил ей, хлопнул дверью и ушел. В чем был, в том и ушел. У меня натура такая. Идиот просто», — говорит Денис.

После ухода из дома он «чуть-чуть по улице походил», потом устроился на работу — говорит, что пересылал какие-то деньги жене, потом узнал, что на них она живет вместе с его другом. «После этого понеслась — все ниже, ниже, ниже. И вот я оказался на дне», — говорит он. Денис хотел устроиться дворником или грузчиком, но в середине 2000-х все эти места заняли мигранты, которым платили «четвертинку от четвертинки», а русских практически не брали. Но все же «по знакомству» Денис устроился дворником и сантехником на Петроградке.

Когда нарезать круги по району становится совсем холодно, мы решаемся зайти в торговый центр. Там Денис старается держаться нарочито уверенно. Говорит, что обычно его сюда не пускают, но сейчас он идет с «домашним» человеком и хочет показать, что с ним все в порядке, что он уверен в себе. «Братишки, как дойти до KFC?» — останавливает он впереди идущих подростков. Те оглядываются на него с подозрением, потом замечают меня и все же отвечают.

Денис небрит, от него сильно пахнет костром и немытым телом. Люди, сидящие на скамейках с покупками, смотрят на него как на человека, которого здесь быть не должно. Денис ловит каждый их взгляд, но нарочно не отводит глаза.

Бездомные иногда выглядят как будто даже радостными, наиграно веселыми и наиграно пьяными, рассказывает Игорь Антонов: «„Я создаю иллюзию, что меня не то чтобы все устраивает, но я не стесняюсь сидеть на поребрике и смотреть вам в глаза“. Когда будете проходить, посмотрите ему в глаза — он не постесняется в ответ заглянуть в ваши. В подавляющем большинстве».

Зайдя как-то в гости к приятелю, Денис познакомился с его сестрой Ларисой. И стал жить у нее. Лариса на 15 лет старше его, Денис зовет ее Лялей. Через какое-то время дочь Ларисы развелась, вернулась к матери и стала употреблять наркотики. По словам Дениса, дочь в итоге выгнала их из дома, но он и сам ушел бы, потому что едва сдерживался, чтобы не ударить ее и «не сесть по 105-й [статье Уголовного кодекса — Убийство]», видя, как она «выбивает из матери деньги».

Первое время Денис снимал для себя и Ларисы комнату. Он в то время работал курьером, и денег хватало. Потом компания разорилась, они перебрались к друзьям, а затем «на дачу» (у Дениса есть какой-то дом в области, где нет мебели, и работы в этом населенном пункте тоже нет). А осенью 2007 года они с Лялей разбили шалаш между железнодорожной линией и гаражами и зажили на улице. Денис стал сдавать металлолом и банки. 

«Там была очень хорошая поляна, — говорит Денис. — Я поставил палатку. Потом туда приехал еще народ, и у нас появился палаточный городок. Он где-то года два просуществовал, пока власти не срубили там „джунгли“ [росшие вокруг деревья]».

Денис с гордостью рассказывает, какую он тогда сделал палатку. «В моей палатке мы с Лялей в —25 спали в маечке и трусиках — настолько там было тепло, — рассказывает он. — Я, во-первых, утеплил ее, а во-вторых, есть старый армейский способ. Берешь железные двухкилограммовые банки из-под сухого молока „Климов“, делаешь четыре отверстия внизу. Костер прогорел, набираешь красные угли, ставишь на два кирпича в палатку — и через три минуты в любой мороз уже начинаешь раздеваться».

— Что вы чувствовали именно в тот момент, когда переходили жить на улицу?

— Никакого не было чувства, Иришка. Веришь мне? Ни сожаления, ничего. Возможно, было чувство облегчения.

— Облегчения?

— Что я свободен.

— В каком плане?

— Я фриман. Я прошел войну, я побывал в таких передрягах — тут, на Петроградке, будучи домашним работающим человеком. А теперь мне не надо вставать к девяти часам на работу. Не надо отмечаться где-то каждые 15 минут. Не надо, понимаешь? Я встал, я пошел. Сделал что-то — значит, мое. Не сделал — ну и ладно. Никто не будет надо мной стоять и обвинять.

Иногда Денис с Лялей забираются в палатку, согреваются друг об друга и спят так по полтора-двое суток, потому что не могут заставить себя выйти в мороз. «Зато потом трое суток можем гулять. Нагуляем, и у нас есть и покушать, и извини меня, это [выпивка], и покурить», — говорит Денис.

Зимой сложнее всего вылезать из палатки и одеваться, особенно когда ботинки замерзли и скукожились. «С такими матюгами натягиваю!» — говорит Денис. «А еще когда собираешь все эти банки-баранки [алюминиевые пивные банки], очень мерзнут кончики пальцев». Еще тяжело, когда «зимой невозможно забежать куда-то погреться или спрятаться от дождя, если ты далеко от своей палатки; некуда зайти побриться».

Но скопить денег и перебраться в нормальное жилье они не пытаются, говорит Денис: «Мне кажется, мы с Лялей стали совсем уличные. Да и нет смысла. Потому что, блин, придет тот же Стас, скажет: „Дэн, мне хреново. Дай мне похмелиться“. Что, я ему откажу? Я ему не откажу: „На“. Так же и я приду, скажу: „Ребят, дайте похмелиться“. Они мне тоже не откажут. Последнее отдадут, и я так же последнее. Это взаимовыручка».

Прямо перед нашей встречей ему звонил «кореш из Сестрорецка», рассказывает Денис (у него есть мобильный телефон и даже планшет, которые он нашел на помойке). И пускается в красочные описания возможного будущего, в котором они с Лялей уедут в Сестрорецк, где он будет работать сторожем-охранником, получать 48 тысяч и жить «в ус не дуя на кормежке». Может быть, уедут прямо завтра.

— А ты, как будет время, приезжай и посмотри, как мы с Лялей на новом месте устроимся. Мы тебя как дорогого гостя примем! Ляля плов приготовит! — мечтает Денис.

— А если сорвется?

— Тогда буду жить, как живу. Плана Б нет.