истории

Вторая Катынь Как советские власти расстреляли мирную демонстрацию в Новочеркасске — и кто сохранил память об этих событиях. Репортаж Даниила Туровского

Источник: Meduza

2 июня 1962 года в Новочеркасске — фабричном городе неподалеку от Ростова-на-Дону — военные расстреляли демонстрацию рабочих, требовавших улучшения условий жизни и понижения цен. Погибли более 25 человек; более 85 были ранены. Власти СССР десятилетиями скрывали информацию о произошедшем; семь участников демонстрации были расстреляны, более ста — приговорены к десяти годам тюрьмы. Правда о Новочеркасске стала просачиваться в прессу только во времена перестройки, а расследование событий вокруг расстрела было проведено уже после распада Советского Союза. Спецкор «Медузы» Даниил Туровский отправился в Новочеркасск, встретился с людьми, которые 55 лет хранили память о событиях 1962 года, изучил материалы уголовного дела, книги, фильмы и документы — и рассказал полную историю Новочеркасского расстрела: от страшных событий на площади перед горкомом до попыток разыскать могилы убитых и перезахоронить их останки. Аудиоверсия текста

Днем 2 июня 1962 года 24-летнего Анатолия Жмурина выписали из новочеркасской больницы, где он лечил фурункулы (работал он там же — водителем). На улице стояла жара. Жмурин вышел на улицу в соломенной шляпе, рубашке и летних брюках. Он решил заехать к жене, работавшей в центре города в химическом институте. На дороге у больницы он увидел военную технику — Жмурин решил, что проходят какие-то учения, и сел в автобус.

В Новочеркасске тогда жили около 145 тысяч человек; с начала 1930-х в городе работал Новочеркасский электровозостроительный завод (НЭВЗ) — крупнейший в СССР по выпуску локомотивов. На заводе трудились около 12 тысяч человек, многие из них жили в заводских бараках. Река Тузлов делила город на две части: на одном берегу — административные здания и старый жилой район; на другом — промзона с бараками и железнодорожный вокзал. Общественный транспорт между двумя берегами ходил нерегулярно — из-за этого отработавшим на заводах ночную смену часто приходилось ждать автобусов до утра. В докладных записках КГБ сообщалось, что на НЭВЗ «администрация бездушно относится к людям, не проявляет заботы о создании нормальных бытовых условий, организации общественного питания, не уделяет внимания вопросам техники безопасности»; писали и о проблемах с жильем и медицинским обслуживанием — больница на 150 коек находилась в жилом доме.

Скоро дорогу автобусу, в котором ехал Жмурин, перегородили танки. Спрыгнув на обочину, он встретил знакомого. «Что происходит, Вань?» — спросил Жмурин. Тот рассказал, что в городе второй день идет забастовка рабочих НЭВЗ против повышения цен на продукты, а в ближайшее время должны приехать люди из правительства — заместители первого секретаря Хрущева Фрол Козлов и Анастас Микоян. Знакомый предложил Анатолию пойти посмотреть на их выступление на главной городской площади перед зданием новочеркасской администрации.

Все двери и окна в здании были открыты настежь, внутри Жмурин увидел военных. На самой площади группами стояли протестующие — они негромко переговаривались между собой, никаких плакатов у них не было; многие прятались в тени деревьев из-за полуденной южной жары. Знакомый Жмурина в этот момент куда-то пропал — больше они никогда не виделись.

Чтобы лучше разглядеть происходящее, Жмурин забрался на крыльцо горисполкома. Мимо него прошли несколько автоматчиков и выстроились вдоль здания в две шеренги. Один из офицеров обратился к собравшимся на площади с требованием разойтись, пригрозил применить оружие. Никто не обратил на него внимания — и тогда военный приказал солдатам заряжать автоматы.

«Я не мог поверить, что будут стрелять, — вспоминает Жмурин в разговоре с „Медузой“ 55 лет спустя. — Надобности не было никакой. Все спокойно себя вели. Ждали, что приедут выступать начальники. Никто не кидал камни, никто ничего не делал. Могли бы разогнать водой из пожарных автомобилей».

Жмурин понял, что пора уходить. Когда он дошел до центра площади, то почувствовал, будто его сильно ударили в плечо бревном. Он обернулся и увидел пять человек, лежавших на земле. Другие бежали, некоторые падали. Были слышны автоматные очереди.

Шевелить рукой Жмурин уже не мог — она беспомощно повисла, и из нее текла кровь. Он лег на землю и, как и остальные, начал ползти мимо мертвых и раненых. Периодически кто-то проползал прямо по Жмурину.

Площадь окружал забор, но толпа людей быстро его повалила. Жмурин дополз до угла, за которым его не могли достать пули, поднялся и попытался поймать машину. Первый водитель отказался везти его в больницу — не хотел пачкать салон кровью. Второй согласился. В машине Жмурин потерял сознание. Его привезли в ту же больницу, из которой он выписался два часа назад.

Врачи обнаружили у него ранение плеча — пуля прошла навылет и раздробила кость у локтя — и отправили Жмурина на операцию. Пока он был без сознания, в больницу пришли сотрудники КГБ и начали интересоваться ранеными. Главврач объяснил им, что Жмурин — больничный водитель, случайно оказавшийся на митинге. Чекисты не поверили — даже когда им выдали историю болезни, они заявили, что документы сфабрикованы. Ушли люди из КГБ, только когда главврач отказался выписывать Жмурина.

Следующим утром врачи отпустили Жмурина домой — надо было только периодически приходить на перевязку. Главврач посоветовал никому не говорить, что с ним произошло; Жмурин решил, что будет рассказывать всем, что упал с лестницы. Он молчал несколько десятков лет — как и сотни других свидетелей расстрела.

Ранение изменило всю жизнь Жмурина. Он продолжал работать водителем, но с больной рукой давалось это тяжело. В 1972 году он поехал убирать поля в Алтайский край. Местные, узнав, что он из Новочеркасска, начали расспрашивать его о том, что случилось в городе десять лет назад. Жмурин отвечал, что во время расстрела его не было в городе.

Память часто возвращала его к тем событиям, особенно когда менялась погода и ныла рука. Больше всего мужчине запомнились звуки выстрелов и ощущение безысходности: пули летели со всех сторон; «каждую секунду казалось, что пуля попадет в голову».

Главную площадь Новочеркасска он после тех событий обходил стороной: когда оказывался рядом с ней, рука начинала болеть.

1962 год

Хрущева на мясо

31 мая 1962 года по радио объявили о повышении цен: мясо стало дороже на треть, масло — на четверть. Гражданам СССР это не понравилось. В книге историка Татьяны Бочаровой «Новочеркасск. Кровавый полдень» приводятся фрагменты аналитических записок с цитатами из разговоров в очередях, на вокзалах и заводах, которые делались для КГБ. Шофер из Архангельска жаловался: «Жизнь становится все хуже и хуже. Правильно сделает Кеннеди, если сбросит на Советский Союз атомную бомбу». Старший техник из Москвы недоумевал: «Как же верить теперь нашим официальным заявлениям, если лектор говорил нам о том, что слухи о повышении цен в СССР — враждебная пропаганда, распространяемая Би-би-си, а оказалось, что Би-би-си была права». Шлифовщик с предприятия в Горьком делал вывод: «Если так будет, надо будет писать плакаты и пойти к обкому партии».

Ранним утром 1 июня на цеховой пятиминутке рабочим НЭВЗ в Новочеркасске объявили, что на заводе произошел пересмотр норм выработки и оплаты труда. Зарплата некоторых рабочих из-за этого снизилась на треть.

Вскоре к начальнику сталелитейного цеха пришла за разъяснениями группа из двух десятков человек. Пока тот пытался убедить их вернуться к работе, подошел директор завода. «Мяса в глаза не видим!» — сказал ему кто-то. «Не хватает мяса — ешь пирожки с ливером», — ответил директор. Рабочие сразу же начали передавать это высказывание друг другу (в материалах уголовного дела 1994 года указано, что речь шла о «пирожках с капустой»; в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицына упоминаются «пирожки с джемом»). Активисты направились в другие цеха, призывая остановить работу и добиваться встречи с руководством обкома партии.

Вскоре недовольных было уже несколько сотен. Кто-то связал сторожа и включил заводской гудок. Слесарь Вячеслав Черных потом вспоминал, что в тот момент казалось правильным вести себя так, как учили советские пропагандистские фильмы про стачки. Рабочие разобрали забор и забросали досками рельсы в ста метрах от завода, перерезав железную дорогу, которая шла на юг страны. Когда у баррикады остановился пассажирский поезд, шедший из Саратова в Ростов, рабочие забрались в кабину машиниста и начали жать на гудок паровоза. На вагонах мелом вывели «Хрущева на мясо!»; на электровышке появился плакат «Мясо, масло, повышение зарплаты!». Один из инженеров завода потребовал дать поезду дорогу, но его схватили — звучало даже предложение кинуть недовольного в топку паровоза.

«Меня беспокоили призывы к захвату госучреждений. Я помнил рассказы участников событий в Венгрии и Грузии, — вспоминал слесарь Петр Сиуда. — Попытка захвата государственных зданий была чревата тяжелыми последствиями. Я выступил с призывом на следующий день всем идти в город демонстрацией, выработать общие требования».

К полудню на площади у завода собрались около семи тысяч человек. К тому времени Хрущев уже был в курсе ситуации и потребовал от Минобороны и МВД навести порядок в городе. В Новочеркасск выехали ближайшие соратники первого секретаря — член ЦК Фрол Козлов и член Политбюро Анастас Микоян, когда-то работавший в Ростове-на-Дону.

Параллельно с ними в город прибыли десятки сотрудников КГБ — некоторые из них переоделись в гражданское и внедрились в толпу, чтобы выявить инициаторов митинга и сфотографировать их (здесь и далее свидетельства военных и сотрудников КГБ приведены по материалам уголовного дела, возбужденного в 1992 году; документы есть в распоряжении «Медузы»). У каждого чекиста была своя легенда — например, следователь Александр Дунин должен был выдавать себя за историка. Дунин ходил в толпе и слушал, о чем говорят люди: кто-то жаловался, что лучше бы повышали цены на ковры и телевизоры, чем на еду. Особенно следователю запомнилось выступление Петра Сиуды — тот призывал бастовать мирно и не портить имущество.

Около трех часов дня милиционеры, вооружившись мегафонами, потребовали от протестующих разойтись. В ответ в них начали бросать палки и камни. Успокоить собравшихся с заводского балкона попытался первый секретарь Ростовского обкома КПСС Александр Басов — но в него тоже полетели камни и бутылка с кефиром. Басов скрылся в кабинете администрации завода; митингующие не давали ему выйти и не пускали в здание милиционеров (вывести чиновника удалось только вечером, когда на территорию завода проникли несколько десантников; из фильма «Пуля-дура» следует, что Басова переодели в рабочую одежду).

В какой-то момент к хвосту заблокированного поезда подъехал паровоз и увез состав обратно. Одни рабочие отправились к соседям на электродный завод и завод синтетических продуктов, чтобы уговорить их присоединиться к забастовке. Другие остались на площади — когда стемнело, здесь развели костры, в них жгли снятые с заводских стен портреты Хрущева и других руководителей СССР. В конце концов люди все же разошлись по домам — последних двадцать протестующих около полуночи разогнали милиционеры.

За ночь военные перекрыли мост через Тузлов — на нем выстроились пятнадцать танков и три бронетранспортера. На основных улицах города появились блокпосты, государственные здания (газораспределительную станцию, горком КПСС, почту, тюрьму, железную дорогу) взяли под охрану. К утру 2 июня под стражей уже находились 22 протестующих. На рассвете сотрудники КГБ пришли домой к слесарю Петру Сиуде и задержали его.

Перед катастрофой

Утром на площади у завода снова образовалась толпа — все обсуждали вчерашние события и появившихся за ночь военных. Почти сразу же собравшиеся прорвали шеренгу солдат, защищавших железную дорогу, и снова преградили путь поезду — тот шел в Баку из Москвы.

Около 9 утра Фрол Козлов созвонился с Хрущевым. Первый секретарь потребовал не давать рабочим никаких обещаний и поинтересовался, понравилось ли Козлову его утреннее выступление перед кубинцами. Примерно за час до этого Хрущев на встрече советской и кубинской молодежи долго объяснял причины повышения цен — и заявил, что «враги остаются среди народа». «Враги выступают не с винтовкой в руке, враг может быть одет в такую же рабочую блузу, как и вы, — говорил глава государства. — Надо помнить, что враги всегда использовали и будут использовать наши трудности».

Вскоре митингующие решили отправиться к зданию горкома партии в центре старого города, чтобы добиться ответов от администрации Новочеркасска. К колонне присоединились жители соседних районов, среди них было много детей, в том числе — воспитанников детдомов. Демонстранты — согласно документам КГБ, их было около пяти тысяч — несли красные флаги и советскую символику, портрет Ленина, а также транспарант с надписью: «Хлеба, мяса, масла».

Около 10 утра протестующие подошли к мосту, где стоял блокпост. Руководил солдатами генерал Матвей Шапошников, один из командующих военным округом, в который входил Новочеркасск. В конце 1980-х он рассказывал журналисту Дэвиду Ремнику, что не хотел кровопролития — и приказал своим солдатам и танкистам разрядить автоматы и сдать боеприпасы. Командующий Исса Плиев велел генералу не пропускать людей — на что Шапошников ответил, что не в состоянии сдерживать восемь тысяч человек. «Выдвигайте танки! Атакуйте!» — приказал ему Плиев. «Товарищ командующий, я не вижу перед собой такого противника, которого следовало бы атаковать нашими танками», — ответил Шапошников (позже он вспоминал, что если бы исполнил приказ — «погибли бы тысячи»). Плиев бросил трубку. Его адъютант вспоминал, как Плиев заявил: «Что мне танкистов учить, как себя защищать, пусть крутят башней». Демонстранты прошли мимо танков, некоторые перелезли прямо через военную технику. Генерал сел в автомобиль и поехал в сторону администрации, понимая, что может произойти катастрофа. Он не успел.

Расстрел

Горком находился в двухэтажном здании — бывшем атаманском дворце, где в XIX веке останавливались российские императоры. Перед дворцом был разбит сквер, окруженный двухэтажными постройками — в них располагались городская прокуратура, местный комсомол, военные склады и планетарий.

Как вспоминал один из сотрудников КГБ, когда протестующие добрались до площади, никто из чиновников разговаривать с ними не захотел. Через несколько минут партийцы покинули здание через заднюю дверь; когда в горком вошли активисты, предусмотрительно сбежал и сам чекист, спустившись со второго этажа по водосточной трубе.

У здания дежурили безоружные военные и дружинники, но они не смогли удержать демонстрантов — двух охранников даже избили, еще одного ранило стеклом от разбившейся двери. Сотрудника прокуратуры, оказавшегося неподалеку, протестующие поймали и попытались выбросить с балкона. Несколько человек попробовали вырвать автомат без обоймы у одного из военных; его сослуживца в этот момент ударили по голове, и он отключился. Как солдат вспоминал уже в 1990-х, когда он очнулся, автомат был при нем; рядом он увидел еще двух военных, лежавших без сознания.

Оказавшись на длинном балконе здания горкома, рабочие объявили, что руководство города сбежало, и запели праздничные песни. Женщина в сарафане обратилась к собравшимся и сказала, что милиционеры избили ее — а сейчас продолжают избивать тех, кого задерживали ночью и утром. После этого около трехсот демонстрантов пошли к городскому управлению милиции — оно находилось там же, где и новочеркасское отделение КГБ, в нескольких сотнях метров от площади. Когда военные отказались пускать толпу внутрь отделения, несколько протестующих попытались перелезть через забор. В ответ раздались предупредительные выстрелы.

В отделе милиции сказали, что задержанных внутри нет, — но около 50 человек все равно выломали двери и ворвались в здание. Они начали теснить военных к лестнице — двое оказались отрезаны от основной группы. У них вырвали автомат — протестующий направил его на солдат. Кто-то из военных сделал предупредительный выстрел в потолок и потребовал бросить оружие; когда демонстрант попытался оттянуть рукоятку затвора, его застрелили. Люди испугались и бросились бежать — солдаты начали стрелять им вслед. Как позже рассказывал один из свидетелей, он видел рядом с участком трех убитых и нескольких раненых; по свидетельствам, приведенным в книге «Новочеркасск. Кровавый полдень», у отделения были убиты пять человек, включая 16-летнего студента техникума. В него попали еще до прорыва в здание — юноша сидел на дереве, наблюдая за происходящим, и получил пулю из предупредительной очереди.

Пока пытавшихся штурмовать участок задерживали, солдаты начали вытеснять протестующих из атаманского дворца обратно на площадь (как раз тогда на ней появился Анатолий Жмурин). В сквере находились около тысячи человек — в основном они мирно стояли в тени и переговаривались. Мало кто обратил внимание на предупредительные выстрелы в воздух. Демонстранты начали разбегаться, только когда увидели, что люди падают на землю.

Когда один из участников демонстрации пытался уползти с площади, он заметил, как по ней бежит девушка — 15-летняя Валентина Кобелева; она училась в школе неподалеку. Девушка пришла в сквер, узнав, что там собралось много людей, — и почти сразу, как началась стрельба, почувствовала сильную боль в левой ноге: как будто она «оторвалась». Кобелева упала; к ней подбежал мужчина, подхватил ее на руки и унес с площади. Добежав до скамейки, он положил девушку и перевязал ей ногу шарфиком. Другой мужчина предложил проводить Валентину домой, решив, что в больнице ее ждут неприятности, — но она попросила отвести ее к врачам. Выяснилось, что у школьницы перебит седалищный нерв. Пулю сумели извлечь только через полгода.

Кобелева была не единственным подростком в сквере, где стреляли в людей. «Я был пацаненком 12 лет, и меня занесло на эту площадь, — рассказывал Павел Грибов. — Когда начали стрелять, побежал через заборы. Увидел, как мужичок забежал в парикмахерскую в открытую дверь, я за ним. Встал за стену, увидел, что парикмахер ходит и кланяется, и кланяется. Не понял сначала, что произошло. Потом увидел, что она двумя руками держалась за живот и у нее из-под рук расходилось красное пятно. Получается, погибла от случайной пули».

Участвовавший в демонстрации рабочий завода (в уголовном деле он указан как Коротков А.) во время расстрела видел, как через сквер бежала женщина с младенцем на руках; платье сзади у нее было в крови. Мимо протащили мужчину с окровавленными ногой и спиной. У другого мужчины было прострелено плечо, рука у него висела плетью. Через несколько лет рабочий случайно встретил этого человека — он не захотел вспоминать тот день, прервал разговор и попросил никому не говорить о своем ранении.

Один из военных, находившихся на площади, видел, как пуля попала мужчине в голову, и голова от этого «буквально раскололась». По его словам, расстрел продолжался три-четыре минуты; на площади остались лежать около 50 человек. Когда стрельба прекратилась, наблюдавшие бросились к раненым и убитым. В этот момент с крыш снова начали стрелять.

Запах крови

Все военные, с которыми позже говорили следователи, утверждали, что им разрешили применять только холостые патроны; никто из них не знал, кто именно стрелял по протестующим. Секретарь ЦК КПСС Александр Шелепин, также находившийся в Новочеркасске, рассказывал, что применять оружие против митингующих требовал Козлов (а тысячу человек — «посадить в теплушки и вывезти из города»). Шелепин возразил коллеге по ЦК, на что Козлов ответил: «Не согласен — звони Хрущеву». Шелепин уверял, что действительно звонил первому секретарю — и что без Хрущева Козлов принять решение об использовании оружия просто не смог бы.

Несколько офицеров говорили, что незадолго до расстрела сотрудники КГБ порекомендовали им покинуть площадь. Командиру одного из взводов, охранявших здание, приказали снять посты и вывести солдат во двор — откуда он услышал звуки стрельбы из автоматического оружия.

Вместе с протестующими на площади находились почти сто учащихся новочеркасской партшколы — сотрудники КГБ отправили их туда, чтобы успокоить людей. Около полудня чекисты попросили студентов перейти из сквера в подвал здания городской прокуратуры — где уже находились 50 человек, которых отпустили только после расстрела.

Один из солдат утверждал, что с крыши здания горкома сыпались пулеметные гильзы. Другой — что после расстрела из здания вышли двое неизвестных военных с ручными пулеметами в руках. Третий видел, как двое мужчин в гражданском стреляли по паникующим людям из пистолетов. Четвертый — группу из десяти солдат со снайперскими винтовками.

После стрельбы на площадь почти сразу приехали грузовые и санитарные машины — как вспоминали военные, они «будто были специально приготовлены»; водитель скорой помощи рассказывал, что им и правда дали указание к полудню подъехать в центр. Неизвестные люди в гражданском забросили в автомобили тела убитых и раненых — и увезли. Как вспоминал свидетель, около луж крови толпились женщины; одна из них опустила в лужу руки и стала умывать лицо, крича, что там есть кровь и ее мужа.

На площадь прибыли пожарные машины — они начали из брандспойтов смывать с асфальта кровь, обувь и прочие следы случившегося. Военных снова вывели из здания и поставили охранять сквер. Один из них в разговоре со следователем вспоминал, что день был жаркий, поэтому «запах крови еще долго удерживался в воздухе». Когда на обед солдатам выдали консервы, многие не смогли есть.

Ближе к вечеру в сквере снова стали собираться жители Новочеркасска. Некоторые скандировали имена руководителей страны; другие зашли в здание горкома. Среди них была Валентина Водяницкая — 24-летняя крановщица, работавшая на НЭВЗ (в Новочеркасск она переехала вслед за мужем из родной станицы, где работала дояркой; к 1962 году с супругом Водяницкая уже разошлась и жила с сыном в комнате в заводском бараке). Все предыдущие демонстрации она пропустила: работала на стройке заводского детского сада. 2 июня она пришла на работу и обнаружила, что там никого нет. Водяницкая мало общалась с коллегами, не знала, что происходит, — и пошла на завод, чтобы выяснить, в чем дело. Там она узнала, что случилось, вскочила на проезжавший мимо грузовик с людьми — и через несколько минут была в центре.

Как вспоминает Водяницкая, когда она оказалась в здании горкома, неизвестный генерал предложил ей выйти на балкон и попросить людей разойтись. Над площадью летал вертолет — в толпе считали, что в нем сидит Микоян. Помахав вертолету с балкона, девушка отправилась домой — и вскоре забыла о протестах. В ее бараке ни митинги, ни расстрел не обсуждали; тем более про них не говорили по радио.

К вечеру с площади все разошлись. На следующее утро туда приехали катки и укладчики — на тех местах, где пожарные не смогли отмыть кровь, положили новый асфальт.

Ты и так наказан

Студент Новочеркасского политехнического института Станислав Подольский в день расстрела проснулся около 7 утра. Выглянув с пятого этажа общежития, он увидел на улице солдат. Накануне в общежитие заходили митингующие и призывали присоединяться к протестам. Солдаты караулили вход в здание, а комендатура проверяла, все ли жильцы в комнатах, однако Подольский с друзьями все же выбрались и побежали на площадь. Они провели там несколько часов и уже собирались уходить, когда начался расстрел. Как вспоминал Подольский, многие спасались от пуль за памятником Ленину — единственном безопасном месте в открытом сквере. Студент пытался помочь раненым («Веди домой, у меня женка медик», — сказал ему один мужчина), в общежитие он вернулся в крови. Там преподаватель кафедры политэкономии рассказывал студентам о «тысячах хулиганов», которые разбивали витрины на центральной улице. «А людей убивать можно?» — спросил Подольский. И ушел в свою комнату мыться и переодеваться.

Многие были ранены случайно. Мужчина вместе с женой выходил из магазина рядом с площадью. Пуля попала ему в ногу — он корчился от боли, царапая пальцами асфальт. Его жена остановила проезжавший мимо грузовик, чтобы отвезти мужа в больницу; туда же посадили еще четырех раненых — двое из них по дороге умерли. Мужчине ампутировали ногу; после операции его, по словам жены, допрашивали сотрудники КГБ. «Ты и так наказан, — сказал один из них. — Будешь внукам и правнукам рассказывать, как ходить на демонстрации».

Александра Пекуш в тот день шла через сквер на работу. Ее ранили в правое бедро; врачам пришлось прервать беременность девушки. Александра Молчанова, напротив, возвращалась с работы и хотела пройти через площадь к автобусной остановке. Когда началась стрельба, ее сбили с ног. Потом ее ранило в бедро и руку. «Не успев проползти и десяти метров, почувствовала, что куда-то проваливаюсь, теряю сознание, — вспоминала женщина. — Ко мне подбежала подруга, в этот момент я вспомнила про долг одной женщине, подумала, что умру и не отдам деньги, поэтому сказала подруге: „Отдай 10 рублей за комбинацию“». Врачи хотели ампутировать ей руку, но Молчанова отказалась, попросив отпустить на лечение в Воронеж, где жили ее родственники; в больнице согласились при одном условии — в медицинской карте не будет упомянуто огнестрельное ранение. За следующие девять лет девушка перенесла несколько операций. Рассказывать кому-либо о случившемся она боялась.

Новочеркасский морг тогда находился в городской инфекционной больнице. Медсестра, работавшая там 2 июня, вспоминала, что вышла во двор, услышав крики. Возле дверей лежали десять носилок c трупами; из-за забора доносились голоса людей, утверждавших, что они родственники погибших, — одного мужчину медсестра опознала по описанию его жены. Тела убитых в морг привозили до вечера.

В полдесятого в городе был объявлен комендантский час. В ту ночь погибла последняя жертва — один из патрулей застрелил мужчину, который шел по улицам после отбоя. Всего, по данным КГБ, приведенным в книге Татьяны Бочаровой, в результате стрельбы погибли 26 человек; имена двух из них неизвестны. Раненых было 87.

В своих мемуарах Петр Сиуда указывал, что ему говорили, как в ночь на 3 июня в заводское общежитие пришел мужчина в грязи и крови. Он сказал, что его приняли за труп, бросили в машину и повезли в морг, но он выпрыгнул на ходу и сбежал. Переодевшись, мужчина в ту же ночь покинул город.

4 месяца беременности. Зевака

Ночью 4 июня 1962 года в лесу в двадцати километрах от Новочеркасска раздавались вспышки фотоаппарата. Возле вырытой наспех ямы пять на пять метров стояли милиционеры с карманными фонарями в руках. Как они вспоминали позже, около часа ночи начальство поручило им положить в грузовик три трупа, находившихся в котельной отдела милиции, и поехать в морг, чтобы забрать еще семь тел (одно из них принадлежало 16-летнему юноше). Во дворе морга был другой грузовик, куда переодетые в гражданскую одежду курсанты новочеркасской школы милиции складывали трупы. Сверху на тела они положили солому и поехали в лес. Пока рыли яму, из грузовиков шел сильный трупный запах.

Всего в яму сбросили 20 тел — 18 мужских и два женских. Присланный из Ростова-на-Дону фотограф делал портреты каждого из убитых, но трупы не переворачивали и не раздевали. Одновременно с фотографом к убитым подходил судмедэксперт. Он описывал характер ранений, одежду, проверял наличие документов. Негативы пленок потом несколько десятилетий хранились в архиве ростовского УВД.

Милицейские записи об убитых выглядели примерно так. «Утром шел оформляться на другую работу. Сквозное огнестрельное ранение головы. Зевака». «4 месяца беременности. Травма грудной клетки с повреждением органов грудной клетки. Зевака». «Травма с повреждением костей черепа и вещества мозга. Зевака». «Сидел на дереве. Упал, как груша. Стал убегать, упал. Пуля вошла в затылок, вырвала часть лица. Зевака». «С друзьями пошли смотреть демонстрацию. Травма шеи с повреждением крупных сосудов. Убит из автомата. Активный».

По данным расследования военной прокуратуры, проведенного в начале 1990-х, тела в яму свезли по требованию президиума ЦК КПСС — чиновники решили не выдавать тела убитых родственникам «во избежание возможных волнений и новых митингов», а вместо этого захоронить их по разным областным кладбищам. У всех милиционеров сотрудники КГБ взяли подписку о неразглашении государственной тайны, в случае нарушения данных обязательств им грозил расстрел. 

После осмотра тел их начали развозить по кладбищам в Таганрог, Каменск-Шахтинский и Новошахтинский. Милиционеры выбирали старые могилы без ограды, разрывали их, клали туда трупы и снова закапывали могилы. Некоторых жертв похоронили на сельских кладбищах, других — на цыганском, третьих — на шахтерском. Один из милиционеров позже вспоминал, что, захоронив трупы, они с товарищами выпили два ящика водки. Несколько могил потом раскопал домашний скот — и пришлось хоронить заново.

20 июня умер Леонид Шульга — 16-летний подросток, раненный во время расстрела. По совету главврача его мать обратилась за разрешением на похороны к начальнику новочеркасской милиции. Тот предложил похоронить подростка в станице Грушевской — «во избежание демонстраций». Гроб и могилу подготовили милиционеры. 21 июня они отвезли мать Шульги в морг, где она одела сына. Семью предупредили о том, что во время похорон нельзя плакать и причитать.

В течение десятилетий никто не знал, где похоронили убитых. Некоторые думали, что тела утопили в реке, другие — что их сбросили в шахты. Среди родственников ходили слухи, что сотрудники КГБ закопали тела на территории воинской части, закатали это место асфальтом и поставили сверху спортплощадку.

Уничтожение памяти

Уголовники с «Московской»

Следующие недели, месяцы и годы главная задача спецслужб заключалась в том, чтобы скрыть факт расстрела и пресечь распространение информации о его жертвах. В Новочеркасск и соседние города отправили около полутора сотен сотрудников КГБ — в частности, как указывает Бочарова, они должны были пеленговать попытки передать информацию за границу по радиоволнам.

Несмотря на это, в октябре 1962 года в журнале Time вышел текст «And Then the Police Fired» («И тогда полиция открыла огонь»). Он был основан на слухах и сообщал, что после повышения цен в Новочеркасске началась «безумная ночь протестов», в результате которой полиция убила несколько сотен молодых людей.

В это время на заводах в Новочеркасске проходили собрания, где рабочие осуждали «враждебные действия хулиганствующих элементов». Одновременно в городе распространяли анонимку с требованием сообщить места захоронений и угрожали — в противном случае — рассказать обо всем за границу. В другой листовке говорилось: «К чему стремитесь вы? Сталин и сторонники его последовательно к коммунизму шли и всех вели, при этом не смотрели на проделки капитала и не указывали пальцем так, как вы, лгуны».

Один из свидетелей рассказывал, что через несколько дней после расстрела в городском политехническом институте провели собрание студентов с местными чиновниками. Секретарь ростовского отделения партии объяснял, что убийства — случайность. «Автомат выпал из рук солдата и, ударившись о землю, сам застрочил», — заявил он. Свидетель вспоминал, что второй чиновник от ВЛКСМ «выступил более нахраписто». «Он живописал татуированных уголовников, которые, взобравшись на башни танков, распивали бутылки „Московской“ и выкрикивали антисоветские лозунги. Когда лектор спросил: „Надо было в них стрелять?“, зал ответил: „Надо“».

Сотрудники КГБ начали искать участников демонстраций. Они ходили по городу, показывали прохожим фотографии, снятые во время протестов, и спрашивали, известны ли им эти лица. Как пишет Бочарова, спецслужбисты звонили начальникам заводских цехов и требовали выдать демонстрантов. К 12 июня докладная записка КГБ сообщала, что выявлены полторы сотни самых активных участников беспорядков; 53 из них были арестованы.

Дело вели 27 следователей КГБ; суды проводились в здании кадетского корпуса за укрепленной кирпичной стеной. Москва разрешила городскому комитету партии провести в отдельных цехах собрания рабочих с требованием сурового наказания виновных, а после окончания суда — с одобрением вынесенного приговора.

20 августа к смертной казни приговорили семерых арестованных. Их признали виновными в бандитизме и организации массовых беспорядков. Одного из них — 25-летнего Сергея Сотникова — расстреляли за то, что он призывал другие заводы присоединиться к протестам и хотел ограничить подачу газа на предприятия.

Еще 110 человек были обвинены в участии в массовых беспорядках. Большинство из них получили 10 лет заключения.

Через пять лет — в 1967 году — следователи КГБ обвинили генерала Матвея Шапошникова, отказавшегося направить в 1962 году танки на протестующих, в призывах к совершению преступлений против государства. Еще в 1965 году его заставили подать в отставку; а в 1967-м — во время обыска — у него нашли изготовленные летом 1962-го анонимки с антисоветскими высказываниями о новочеркасском расстреле. Он и сам рассылал такие анонимки — через месяц после убийства людей, подписываясь Неистовым Виссарионом. Он же отправил письмо о событиях в Новочеркасске в Союз писателей: Шапошников надеялся, что писатели помогут «как истинные гуманисты». «Необходимо, чтобы люди начали мыслить вместо того, чтобы иметь слепую веру, превращающую людей в живые машины, — писал Шапошников. — Наш народ превращен в бесправного батрака».

«Я жил практически под домашним арестом, за мной повсюду следовали люди в темных очках, — вспоминал Шапошников в конце 1980-х. — Люди старались меня избегать. Чтобы со мной не здороваться, переходили на другую сторону улицы». Дело против генерала в итоге было закрыто, но его лишили звания и исключили из партии. После этого он написал «страстное письмо» председателю КГБ Юрию Андропову — и это, видимо, спасло его от тюрьмы. В конце 1980-х он снова обратился к руководству страны — отправил пять писем о новочеркасских событиях генсеку Михаилу Горбачеву. Ему снова никто не ответил.

Никто не ковыряет

12 июня 1962 года крановщица Валентина Водяницкая пришла на завод вместе с трехлетним сыном Женей. В здании сталелитейного цеха к ней подошел незнакомый мужчина. Она запомнила, что он был в длинном пальто. «Водяницкая? Я вас жду, поговорить надо», — сказал он. Когда они вышли на улицу, мужчина схватил ее за руку, затолкал в стоявший рядом голубой автомобиль и крикнул водителю: «На полную!» Водяницкая помнит, что смотрела в заднее стекло на сына, оставшегося у входа в цех, и кричала его имя. «Что ты воешь? Два вопроса зададут и увидишь его», — сказал ей мужчина. Пока они ехали, он ощупал Водяницкую и залез рукой под кофту.

Приехали они в новочеркасский КГБ — Водяницкую сразу повели в подвал и сообщили, что ее сфотографировали во время беспорядков на площади и на горкомовском балконе, а теперь опознали. В местном КГБ женщина провела несколько дней, после чего ее перевезли в Ростов-на-Дону. Следователи заявили, что она подстрекала толпу к убийству Микояна и рассказывала демонстрантам, как ее ранили милиционеры. Во время допросов Водяницкая, нервничая, качалась на стуле. «Чего ты мельтешишь? — спросил один из чекистов. — Двину сейчас».

Вместе с Водяницкой на скамье подсудимых сидели еще одна женщина и восемь мужчин (по ее словам, всех арестованных судили по группам в 10 человек). Во время заседаний мужчины ее подбадривали, но, услышав свои сроки, многие заплакали. Как и остальные, она получила 10 лет. Перед тюрьмой КГБ взяло у нее такую же подписку о неразглашении, как у милиционеров, копавших жертвам могилы, — тоже под угрозой расстрела.

Рассказывая о лагерях, Водяницкая говорит: «Ничего все было, но и всякое бывало».

К 1962 году сталинская система ГУЛАГа перестала существовать, но сами тюрьмы изменились несильно. В первой тюрьме — в Омске — Водяницкую обучили шитью: точно в соответствии с рекомендациями администрациям лагерей о продуктивном использовании женского труда, которые рассылались по стране еще в 1941 году. Во время учебы ей приходилось и работать — убирать, носить дрова, топить печки; потом она стала мастером брючного конвейера.

Как вспоминает Водяницкая, когда ее перевозили из одной тюрьмы в другую, раз за разом повторялась одна и та же история: на перегонах заключенных отправляли в баню, а охранники наблюдали за тем, как голые женщины вынуждены пробегать между ними. Всего она побывала в трех тюрьмах — в Челябинске, в Мариинске, в Омске.

Рабочий день начинался с того, что каждая заключенная называла свое имя и срок. Несколько раз в толпе во время таких объявлений про Водяницкую говорили: «Ее никто не ковыряет». Другие заключенные смеялись. При этом тюремные начальники — за маленький рост они называли Водяницкую «кнопкой» — пару раз вызывали женщину в кабинет и предлагали «переночевать». Был случай, когда начальник стал приставать к ней во время ночной смены, Водяницкая резко сказала ему, что у нее простаивает цех, — и он ее отпустил.

Однажды, впрочем, Водяницкая и сама влюбилась в начальника. Это было в Омске; он часто приходил на их концерты самодеятельности — заключенные со сцены читали стихи и пели песни. Она думала: «Он 1934 года рождения, я 1937 года, всего три года! В другой жизни могли бы быть вместе. Почему он сидит там, а я здесь?»

Водяницкая выучила количество шагов, которые нужно было сделать, чтобы обойти камеру. За работой время шло быстрее. По выходным она, взяв и свои, и чужие вещи, уходила стирать на целый день. «Главное, что я поняла в лагерях: подлее женщины нет никого. Некоторые заставляли за них шить по сто рукавиц», — вспоминает Валентина. Попадались и те, с кем она много общалась. Среди них была, например, заведующая детским садом, которая вырастила трех поросят для недоедающих детей, а ее за это посадили.

Больше всего Водяницкая скучала по сыну — тем более что она не знала, что с ним происходит (за все время в тюрьме она получила всего две посылки от матери, но их отобрали сокамерницы). Из-за этих мыслей она дважды хотела покончить с собой — дожидалась, пока все уйдут на обед, и пыталась засунуть руку в электрический патрон. Оба раза ее останавливали.

Примерно через два с половиной года после приговора Водяницкую вызвали к начальству тюрьмы. В кабинете, как и было положено, она назвала свою фамилию и срок. «Сколько-сколько? — спросил ее начальник. — Слушай, приказ снизить до пяти лет». Она потеряла сознание. Перед выходом КГБ взяло у нее еще одну расписку — не рассказывать ничего о заключении. По ее словам, многие ее сокамерницы не хотели выходить на свободу: у них не было «ни кола, ни двора». «Там дикие законы, — вспоминает Водяницкая. — Убивают друг друга, когда ссорятся; когда мирятся — кормят друг друга с ложечки».

Вернувшись в Новочеркасск, она узнала, что мать отдала ее сына в детдом — не ждала, что дочь вернется из тюрьмы. Соседи рассказали ей, что бабушка часто била внука — например, за то, что он испачкал белую рубашку на прогулке. Водяницкая стала жить с матерью в квартире, которую им дали вместо комнаты в бараке, но та к ней постоянно придиралась. Как-то раз, когда Валентина вернулась с ночной смены и зашла в туалет, мать сказала ей: «На заводе не могла сходить? Сюда принесла вонь?» Вскоре она уехала от дочери в деревню.

Сыну Водяницкой было уже около девяти лет. Когда она приехала в детдом увидеться с Женей, то не узнала его, даже когда он стоял прямо перед ней. Она убедила чиновников вернуть ей ребенка — но мальчика долго не хотели принимать в школу, соседским детям не разрешали с ним дружить.

Самой Водяницкой после тюрьмы тоже было нелегко. На НЭВЗ кто-то из инженеров сказал, что на работу ее не возьмут. Тогда она отправилась к одному из руководителей завода — своему знакомому, который был мастером в 1962-м. «Увидел знакомую фамилию — подумал, не моя ли девочка! А это ты! — сказал мужчина при встрече, поднявшись из-за стола. — Давай я тебе попочку набью! Да ладно, ты уже и так [много] пережила. Что будем делать?» Водяницкая сказала, что ищет работу. Он позвонил на соседний завод. «Тебе крановщики нужны?» Она услышала, как в трубке ответили: «До *** нужны! А что?» «Девочка из не столь отдаленных мест приехала. В одно время ей некому было платьице задрать и попку нажарить» (рассказывая эту историю сейчас, Водяницкая смеется). Вскоре она вышла на работу крановщицей.

Через несколько недель после возвращения к ней приехали милиционеры. Они вошли в квартиру, расставили по комнате стулья, сели и предложили Водяницкой рассказать о тюрьме. Она отказалась, и милиционеры ушли. Утром она позвонила местному сотруднику КГБ, который оставил свой телефон, и тот подтвердил, что по подписке ей запрещено говорить о тюрьме — даже с милицией.

В последующие годы Водяницкая несколько раз меняла работу: грузила вагоны, была уборщицей. Она снова вышла замуж и родила еще одного сына — но муж относился к ней как к зэчке, они разошлись. В 1976 году Водяницкая обменяла свою квартиру на небольшой дом. О том, что произошло с ней в 1962 году, она не рассказывала еще полтора десятка лет — пока к ней не обратилась Татьяна Бочарова.

Возвращение памяти

Сын большевика

В конце 1980-х в одном из новочеркасских домов культуры два раза в неделю по вечерам начали собираться неформалы — себя они называли «Новочеркасским культурным центром», иногда «Поиском» (злопыхатели — «Происком»). На собрания ходили по 20–30 человек; они обсуждали перестройку, возрождение казачества, борьбу против строительства ростовской АЭС.

Одной из посетительниц собраний была Татьяна Бочарова — научный сотрудник музея донского казачества, получившая историческое образование и переехавшая в Новочеркасск вслед за мужем. В «Поиске» она познакомилась с Петром Сиудой — 50-летним бородатым анархо-синдикалистом, который умел увлеченно рассказывать о чем угодно.

Сиуда гордился своей биографией. По словам Бочаровой, он часто говорил: «Мой отец был большевиком с 1903 года. Коммунисты — это неправильно, большевики — правильно». Сиуда родился в 1937-м — в том же году, когда его отец, участник революционной ячейки в Батуми и знакомый Сталина, умер от пыток в ростовской тюрьме. Его мать репрессировали во время войны, самого Сиуду отправили в детдом. Он работал на шахтах в Казахстане, учился в техникуме, а потом устроился слесарем на НЭВЗ — и 1 июня 1962 года призывал протестующих к проведению мирных демонстраций. После задержания ночью накануне расстрела его перевезли в тюрьму ростовского КГБ; через несколько месяцев приговорили к 12 годам заключения и отправили в тюрьму в Коми — там он работал на лесоповале и строил узкоколейку.

Мать Сиуды добилась того, чтобы ее письмо, где она рассказывала о роли отца Петра в революции, дошло до Микояна. В 1966-м его выпустили (после отставки Хрущева и смерти Козлова сроки новочеркассцев вообще начали пересматривать и сокращать). Через год в соседний с Сиудой подъезд вернулась из тюрьмы Валентина Водяницкая.

В конце 1970-х Сиуда отправлял в «Правду» обращения против ввода войск в Афганистан. В 1983 году он пытался покончить с собой: не удавалось добиться реабилитации отца. Тогда же он подавал в ЦК, Верховный суд и президиум Верховного Совета заявления о реабилитации — своей и других новочеркассцев. Свидетельства расстрела он начал посылать в «Правду» и «Литературную газету». Жена Сиуды Эмма писала, что за Петром следили «фашисты, которые стреляли в безоружных людей».

К концу 1980-х Сиуда был убежден, что, осудив культ личности Сталина, партийные вожди «оставляли незыблемым сам сталинизм, оставалась неподконтрольна обществу деятельность органов насилия — КГБ и МВД». Он стал убежденным анархистом — верил, что страной может руководить «беспартийное рабочее движение», приезжал на съезд анархистов-синдикалистов в Москву. Когда Сиуда вместе с диссидентом Александром Подрабинеком расставили на старом Арбате стенды с правозащитной и левой прессой, их задержали и выпустили только через два дня.

Сиуда стал печататься в анархистском журнале «Община» — в одном из номеров он подробно рассказал о новочеркасском расстреле. «Его интересовала история с ранеными, которых должно было быть огромное количество, если учитывать, что стреляли из автоматов по толпе, — вспоминал другой анархистский активист Влад Тупикин. — Их доставили в больницу, откуда они исчезли. Он их искал и никого не нашел вообще. Скорее всего, их где-то добили».

Познакомившись с Бочаровой на встрече «Поиска», Сиуда рассказал про расстрел и ей. Она уже слышала о событиях 1962 года от коллеги по музею, который упоминал, что «тут танками давили людей». Коллеге она не поверила, Сиуде — да: тот знал много подробностей, потому что сидел вместе с теми, кто непосредственно видел, как стреляли в людей. Он собирал свидетельства очевидцев и пересказывал их истории о пулеметах на крышах горкома и погибших детях. По материалам Сиуды вышли первые публикации о расстреле в «Литературной газете» и «Комсомольской правде»; в июне 1989 года — небольшая заметка в The New York Times.

К тому моменту в стране вовсю шел процесс возвращения исторической памяти. Публиковался «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, в котором упоминался расстрел. Анатолий Собчак на съезде народных депутатов поднял вопрос о необходимости расследования новочеркасских событий — и вскоре при горисполкоме появилась специальная комиссия «по сбору информации». Члены комиссии познакомились с Водяницкой, которая решила: теперь, когда о расстреле можно говорить публично, ее собственные рассказы и другие свидетельства — самое важное, чему она может посвятить свою жизнь.

В апреле 1990 года Генеральная прокуратура назначила официальную проверку обстоятельств применения оружия и гибели людей. Активисты «Поиска» решили провести в день расстрела — 2 июня — митинг памяти.

Утром 5 мая 1990 года на улице в двух кварталах от НЭВЗ случайный прохожий обнаружил избитого Петра Сиуду. Он был без сознания.

Жена активиста Эмма вспоминала, что врачи скорой сказали ей: «Это убийство». Они отвезли Сиуду в травматологию, но там его не приняли. Сиуда умер в автомобиле скорой помощи. Когда Эмма приехала в больницу, там уже были милиционеры. Верхняя губа мужа еще кровоточила, левый глаз — «просился наружу». Ей сказали прийти в морг в понедельник на вскрытие — но в назначенное время оказалось, что вскрытие и экспертизу уже провели. «Никто не сможет нас убедить, что это было не политическое убийство, — писала Эмма Сиуда. — В первую ночь после убийства приехали единомышленники [Сиуды] из разных городов, по свежим следам расспрашивали очевидцев; люди видели, что это была не драка, а профессиональное убийство. Ночью после им [свидетелям] кричали: „Будете вякать — пожжем дома и всех убьем“». «Какое-то дело заводили, но ничего не нашли, — вспоминает Бочарова в разговоре с „Медузой“. — Все это покрыто тайной: найден на улице, дипломат с документами о местах захоронений пропал».

Сиуду похоронили на местном кладбище. На похороны приехал Андрей Исаев, состоявший в конфедерации анархо-синдикалистов (сейчас он первый зампредседателя фракции «Единой России» в Госдуме). Во время похорон соратники Сиуды подняли анархистские флаги и поклялись продолжать его дело — найти захоронения жертв новочеркасского расстрела. Бочарова решила, что «эстафету нужно принять ей». Момент, как она считала, был самый подходящий. «Той власти уже не было, этой еще не было, — говорит она. — Сейчас бы, конечно, такое не было возможно. Был момент — и мы его не упустили».

В поисках захоронений

Перед митингом в 1990-м активисты выпустили агитационные листовки о том, что «новое время — перестройка и развивающаяся гласность — приподнимает завесу над Новочеркасской трагедией». Митинг начался около 11 утра. Большинство пришедших чувствовали себя крайне неуютно — некоторые из них последний раз выходили на площадь в 1962 году; несколько матерей погибших плакали. Собравшиеся решили поставить мемориал и начать поиск захоронений. В следующем мае на площади установили серую мраморную пирамиду. Новые местные власти поддержали активистов.

Летом 1991 года, после второго митинга памяти, в Новочеркасск приехал Анатолий Собчак. Тогда он ездил по стране и агитировал за Бориса Ельцина, который выдвигался в президенты России. Вместе с Собчаком приехал его помощник Владимир Путин, но на него, по словам Бочаровой, никто не обращал внимания. Политики возложили к мемориалу цветы.

В течение 1991 года большинство осужденных по делу о событиях в Новочеркасске были реабилитированы; «Поиск» постепенно превратился в фонд «Новочеркасская трагедия». Во время первой прокурорской проверки Петр Громенко — один из милиционеров, участвовавших в тайных ночных захоронениях, — сказал: «Я ждал вас 28 лет». В мае 1992 года Верховный Совет выпустил постановление, в котором впервые говорилось, что «власти жестоко подавили мирную демонстрацию трудящихся».

Следователи смогли установить предполагаемые места захоронений — и в 1992-м активисты решили попытаться перезахоронить тела убитых. Бочарова обратилась к единственному в городе профессиональному археологу — Михаилу Крайсветному, работавшему в музее истории донского казачества. К тому времени, по словам Крайсветного, он имел дело «не менее чем с двумя тысячами погребенных, или, как мы их называем, костяками» — в могильниках, курганах и массовых захоронениях.

«Нам повезло, что среди сочувствующих нам оказался Громенко, бывший замначальника ОВД Каменск-Шахтинска, который непосредственно принимал участие в захоронениях, — рассказывал Крайсветный. — Он с высокой точностью указал место, где требовалось производить раскоп». «Медузе» не удалось найти никого из милиционеров и военных, участвовавших в захоронениях; многих из них уже нет в живых.

15 мая 1992 года активисты на автобусе отправились на кладбище шахты № 7 в Новошахтинске — в 50 километрах от Новочеркасска. В переданных им прокуратурой документах указывалось, что тела завернуты в мешковину и похоронены в одной могиле. Вместе с ними поехал городской судмедэксперт. Валентина Водяницкая везла с собой специально сшитые по такому случаю перчатки и повязки на лица — шить она хорошо научилась в тюрьмах.

На месте предполагаемого захоронения стоял большой деревянный крест. Две активистки вырвали его и положили на землю. Мужчины взялись за лопаты, но на месте раскопа было много корней — и снимать верхний дерновой слой пришлось с помощью топоров. Яма оказалась куда меньше, чем ожидалось, — это была могила ребенка; активисты начали искать захоронение рядом, делали другие раскопы. «В глубину входили до трех метров, и порой приходилось держать за ноги опустившегося вниз головой энтузиаста-раскопщика, — писала Бочарова. — Часто эту роль выполняла худенькая Валентина Водяницкая». Первый выезд оказался неудачным; поздно вечером они вернулись в Новочеркасск. «Возвращались подавленными, — вспоминала Бочарова. — Думали, никогда не найдем своих».

Через пять дней активисты отправились в следующее место — на цыганское кладбище под поселком Тарасовский в 180 километрах от Новочеркасска. По воспоминаниям Бочаровой, им выделили автобус — его сняли с сельского рейса. Никто из официальных лиц с ними не поехал, судмедэксперта не отпустили с работы после первой неудачи. Добравшись до поселка, они сначала зашли к местному главе администрации: с собой у них не было разрешения на раскопки, и они хотели получить его на месте. Глава администрации предложил им «взять землицы с могилы и не тревожить прах других». «Закапывать, как собак, можно было, а похоронить мешаете?» — спросила его Водяницкая. В итоге они с чиновником договорились, что активисты напишут расписку о проведении эксгумации.

У предполагаемого места захоронения был небольшой пруд, окруженный ивами; рядом — могила цыганского барона и холм с табличкой: «Здесь похоронены новочеркассцы, погибшие в 1962 году в результате несчастного случая». Бульдозер свернул холм, и активисты снова взялись за лопаты. Сначала они обнаружили ботинок 39-го размера; после — брезент с мумифицированными мелкими останками, которые лежали «слоеным пирогом». Их вытащили из земли и сложили в мешки. «Мне казалось, что я их освобождала из плена», — вспоминала Бочарова.

В Новочеркасске останки оставили в музее, в котором работала Бочарова. На следующий день она отправилась к прокурору. Тот отказался взять останки на экспертизу, заявив, что лучше сдать их «туда, где нашли». В морге их тоже отказались принять без официальных документов. Через два дня активисты уговорили провести экспертизу патологоанатома детской больницы.

Кости разбирали на столе, застеленном газетой «Демократический Новочеркасск». На полосе с заголовком «Таким не место в депутатском корпусе» выложили ребра и позвонки. На то, чтобы восстановить четыре скелета, у патологоанатома ушло четыре часа. Их поместили в четыре гроба.

Как писала Бочарова, предварительно о хранении гробов договорились с новочеркасским Вознесенским собором — священников удалось убедить, что там нет «никакой заразы». Однако в итоге в храме им отказали — и гробы снова направили в музей донского казачества. Чтобы как-то сдвинуть дело с мертвой точки, она поехала в Москву, где встретилась с заместителем генерального прокурора. Тот, увидев фотографии захоронения, вздохнул и сказал: «Вторая Катынь, будем заниматься».

В середине июня 1992 года прокуратура Новочеркасска и 124-я лаборатория судмедэкспертизы по Северо-Кавказскому военному округу начали работу над останками. Тогда же прокуратура подключилась к поискам активистов. Второй выезд на цыганское кладбище оказался неудачным; в третий раз они отправились туда осенью — и нашли останки еще четырех погибших. Потом была вторая экспедиция в Новошахтинск — выяснилось, что в первый раз они миновали захоронение буквально на полметра; там обнаружили еще четырех человек. Дальше был поселок Марцево под Таганрогом — местное кладбище за 30 лет сильно изменилось, и исследователям приходилось раскапывать могилы. В одной из них нашли останки еще восьмерых человек.

Эксперты изучали найденное в результате раскопок больше полутора лет. Похоронить жертв расстрела смогли только на очередную годовщину в 1994 году. На площади, где расстреляли толпу, была установлена небольшая сцена, обитая черно-красной тканью. Рядом с ней на табуретках стояли двадцать гробов. После коротких речей их отнесли в храм, где священник провел службу. Потом гробы закопали на городском кладбище; рядом установили мраморную плиту с надписью: «Памяти жертв Новочеркасской трагедии».

«30 лет никто не думал, что захоронения будут найдены, — сказала Бочарова на пресс-конференции после похорон. — Нам говорили, что мы никогда ничего найдем. Говорили, что это страшно и опасно. Без следа не уйдет смерть».

16 сентября 1994 года в Новочеркасск заехал Солженицын. Бочарова показала ему документы и фотографии о расстреле, но писателя больше интересовала встреча с местными казаками. Еще через два года город посетил Борис Ельцин — на этот раз он сам ездил по стране, чтобы переизбраться на второй президентский срок. Бочарова на встречу с ним не пошла: «после чеченской войны не могла». Водяницкая пошла — и спросила президента: «Борис Николаевич, меня не расстреляют?»

— За что? — не понял Ельцин.

— Я в 1962 году так хотела правительство посмотреть.

— Посмотрели?

— Нет, 10 лет получила.

Как вспоминает Водяницкая, после этого президент схватил ее и поцеловал. 8 июня Ельцин подписал указ о выплате пострадавшим единовременных пособий, а также о признании пострадавшими членов семей репрессированных. В 2017 году они получают около 5 тысяч рублей в месяц.

Без ответов

Еще в 1991 году активисты пытались узнать у КГБ, где находятся захоронения семи человек, которых расстреляли по решению суда. Высокий милицейский начальник отвечал, что кладбище «особо секретно». Начальник ростовского КГБ говорил: «И не ищите — не найдете». Найти могилы не удалось до сегодняшнего дня.

Бочарова считает, что это не единственные погибшие, чьи останки так и не были найдены. «Среди погибших были дети, — говорит она. — На центральной улице, по которой шла демонстрация, было несколько детских домов. Для них демонстрация казалась привычной: месяц назад проходила похожая первомайская колонна, тоже шли с портретами, флагами. После расстрела свидетели рассказывали, что видели груду лежащих вместе ребячьих тел. Думаю, это были детдомовские — их элементарно [можно] было исключить из воспитанников, и никто их не искал. Возможно, страх сковал уста и родным, понимавшим, что ребенка не вернуть, а жить надо». В прокурорском расследовании пострадавший ребенок упоминается один раз — работник скорой помощи обнаружил 10-летнего мальчика со сквозным ранением левой ноги и отнес его в автомобиль к другим раненым.

В 2017 году к Бочаровой впервые обратился свидетель, которому во время расстрела было 10 лет. Павел Афонин рассказал, что 2 июня 1962 года он был на площади со своими приятелями — все они жили в одном дворе. После выстрелов двое из них, по его словам, упали с деревьев в крови. После этого мать три дня прятала его под кроватью и еду носила тоже под кровать. Тех двух ребят он больше не видел; из комнат, где они жили, по его словам, пропали и их родители.

«После расстрела в Новочеркасске методы подавления [инакомыслия] стали другими, — говорит Бочарова. — Стали использовать психушки. Грязи и крови больше не допускали. Просто изолировали. Но я не знаю, что страшнее». В своей книге она приводит выписку из протокола заседания президиума ЦК КПСС от 19 июля 1962 года — оно состоялось через полтора месяца после расстрела. В нем в том числе упоминался приказ председателя КГБ «об усилении агентурно-оперативной работы органов государственной безопасности с враждебными проявлениями антисоветских элементов». Необходимость этого усиления была связана с «массовыми беспорядками в некоторых городах страны, сопровождавшимися погромами административных зданий».

Бочарова говорит, что некоторые пострадавшие чувствовали себя виноватыми в том, что участвовали в демонстрации. В середине 1990-х один из раненых рассказал сотрудникам фонда «Новочеркасская трагедия», что ему было обидно, когда он получил ранение, — ведь он «не был с хулиганами, а был дружинником». В 2000 году в фонд пришла Галина Полунина, которую после расстрела осудили на 10 лет. Она рассказала, что, вернувшись из лагерей, пыталась забыть о пережитом. Когда при устройстве на работу ей приходилось указывать, из-за чего она попала в тюрьму, то использовала выдуманную причину — убийство мужа: это преступление казалось ей более бытовым и понятным. Полунина обратилась в фонд только по совету своих детей, убедивших ее, что она ни в чем не виновата. Бочарова уверена, что в разных частях России (по слухам — где-то под Иркутском) и сейчас живут люди, которые боятся говорить о событиях 1962 года или чувствуют свою вину.

11 сентября 1994 года помощник главного военного прокурора Юрий Баграев подписал постановление о прекращении уголовного дела. Это постановление — самый подробный документ о новочеркасском расстреле: в нем около ста страниц; следствие допросило несколько десятков свидетелей — чиновников, военных, протестовавших. «В 1962 году в законодательстве СССР отсутствовали правовые нормы, регламентирующие использование армии в случае массовых беспорядков либо запрещающие ее использование», — говорится в документе. То есть, приказав привлечь военных к подавлению демонстрации, Хрущев не превышал своих полномочий. Следствие установило, что основные решения принимал Козлов, он же отдал распоряжение применить оружие против собравшихся на площади. Кто именно стрелял, в постановлении не сообщается. Часть документов пропала — в архивах не нашли письменных распоряжений. Также пропали многие истории болезней пострадавших; из-за этого невозможно установить точное число погибших и раненых.

Уголовное дело было прекращено из-за смерти Козлова (он умер в 1965 году) и из-за отсутствия состава преступления со стороны Хрущева, Микояна и других чиновников.

Татьяна Бочарова последние 16 лет работает на ростовском телевидении как сельский корреспондент — особенно она гордится своим недавним сюжетом о возрождении утерянных сортов пшеницы. В 2000-х она увлеклась астрологией. Бочарова ведет твиттер — в нем можно найти ретвиты постов о «Гоголь-центре» («Как они теперь будут без худрука трясти ***** на сцене?»), фотографии бывшего вице-президента США Джо Байдена после рака с подписью «Теперь я видел, что такой штопаный гандон» и твитов Игоря Коротченко: «Без сильной армии и флота Россию разорвут на куски и толерантно колониризруют».

«Не знаю, будет ли у меня когда-нибудь ощущение, что мы закончили дело, — говорит Бочарова. — Думаю, оно никогда не появится. Но моя совесть чиста. Ощущение незаконченности вызывает неполное понимание уроков. Если сейчас захотят вернуться в прошлое, а многие ведь хотят, они должны покаяться, пообещать, что такое не повторится — ни гулагов, ни расстрелов. Меня не позвали на встречу с Путиным в 2008 году, когда он приезжал. Если бы позвали, я бы сказала: „Никогда не стреляйте в свой народ“. И попросила бы его раскрыть архивы о том, где находятся расстрелянные по суду, архивы о других захоронениях, материалы о спецподразделениях, которые стреляли. Удивительно, но, кроме нас, так до сих пор эта память никому и не нужна. Нет никакого общественного интереса, никто не инициирует новых расследований».

Анатолий Жмурин, которого во время расстрела на площади ранили в руку, все еще скучает по Советскому Союзу. «Все разрушили, все пошло в тартарары, — считает он. — Говорили, тогда было плохо, а сейчас что — лучше? Кому?»

Комната № 20

Валентина Водяницкая по-прежнему живет в Новочеркасске. Ее одноэтажный синий дом находится в пяти минутах от места расстрела. Внутри все стены и полы уложены коврами. «Специально покупала, чтобы в старости падать было не больно», — объясняет она. Рядом с ее портретом середины 1970-х висит фотография 2008 года, на которой Владимир Путин возлагает красные гвоздики к одному из мемориалов памяти жертв расстрела — Камню-на-крови.

Рассказывая о себе, Водяницкая часто называет себя «зычкой» (то есть — «зэчкой»).

До середины сентября 2017 года она работала научным сотрудником (на самом деле экскурсоводом) в музее памяти новочеркасского расстрела. Создавала его Водяницкая вместе с другими активистами фонда с конца 1990-х. В 1996 году Ельцин подписал указ, в котором просил правительство рассмотреть вопрос о выделении средств на музей из федерального бюджета, но в итоге его открывали на свои и на грант от фонда Джорджа Сороса. Начиналось все с небольшого стенда, потом им отдали две комнаты в здании рядом с бывшим горкомом, а уже в 2000-х музей переехал в небольшое помещение в музее донского казачества — в том самом здании, которое захватывали протестующие и откуда потом в них стреляли. 

Руководство музея донского казачества было против. По словам Водяницкой, директору не нравилось, что под мемориал расстрела отдали комнату, в которой обычно проводились «пьянки коллектива». В сентябре 2017 года ей не продлили трудовой договор, который она каждый год подписывала с музеем. Водяницкая считает, что ее лишили дела всей жизни, после увольнения она «спит 24 часа в сутки».

Находится музей новочеркасского расстрела в комнате № 20. Обычно она закрыта на ключ; вывески об экспозиции, посвященной расстрелу, нет ни на ней, ни на входе в музей донского казачества — его сотрудники удивляются, когда их спрашивают, как к ней пройти.

В самой комнате нет никаких исторических экспонатов, кроме архивных документов. На одной из стен висят фотографии убитых — только 15 из 26, портретов остальных так и не нашли. Никакой дополнительной информации о них нет. На соседней стене — фотографии некоторых из осужденных (всего их 110), тоже без подробностей. Тут же висит экран — раньше на нем показывали видео с VHS, но недавно потерялся провод, и теперь не показывают ничего. Еще в музее есть фотографии самой демонстрации из архивов КГБ. Водяницкая не думает, что музей мог бы быть больше, — говорит, что просто бы не хватило материалов. Женщина верит, что единственную видеозапись расстрела вывезли в США, — по ее словам, пленка хранится в фонде имени какого-то американского президента, но подробностей не знает. После увольнения Водяницкой за комнатой начала присматривать другая сотрудница; она уверена, что никакой музей расстрела вообще не нужен: «Никто сюда не ходит, да и нечего выставлять».

Из 110 осужденных по делу о событиях в Новочеркасске в живых сейчас остались восемь человек; из раненных при расстреле — и того меньше.

«Сейчас в Новочеркасске люди, если видят сборище больше чем на три человека, проходят мимо, — говорит Водяницкая. — Кажется, теперь это врожденное».