истории

Заигралась в карты — простудила кучера Крещенские морозы в русских дневниках разных лет

Источник: Meduza

«Медуза» начинает вместе с проектом «Prozhito» публиковать отрывки из дневников разных лет. Сегодня, в день Крещения, мы выбрали записи о том, что происходило в жизни людей во время крещенских морозов. Редакция «Медузы» отбирала дневники XIX века, «Prozhito» — XX-го.«Prozhito» — сетевой проект историка Михаила Мельниченко, который планирует с помощью краудсорсинга собрать, оцифровать и опубликовать все личные дневники, написанные в советский период истории России.

Степан Жихарев, писатель, 19 лет

6 января 1807 года 

Петербург

Несмотря на шестнадцатиградусный мороз, крещенский парад был великолепный. В первый раз в жизни вижу столько войска и в таком пышном виде! Торжественное молебствие совершено было придворным духовенством в присутствии государя в нарочно устроенной для того на Неве, противу дворца, иордани. Я изумился, увидев государя в одном мундире, и не постигаю, как мог он в такой легкой одежде выносить такую стужу — вот прямо русский человек!

Лев Толстой, писатель, 25 лет

8 генваря 1854 года

станица Старогладковская, Чечня

Утром «Роман русского помещика». Писанье не шло как-то. Нужно следовать правилу исключать, не прибавляя. Обедали рано. Гулять. Гулял после обеда.

Вечером писать «Записки фейерверкера». Писал довольно много, но принялся поздно, от холоду. Часа два в сумерках лежал на печке. Быть одному. Никто и не приходил. Страшный холод второй день много мешает мне.

Нужно писать начерно, не обдумывая места и правильности выражения мыслей. Второй раз переписывать, исключая все лишнее и давая настоящее место каждой мысли. Третий раз переписывать, обрабатывая правильность выражения.

Избегай осуждения и пересказов.

Солдаты носят суконные нагрудники.

Избегай каждого движения или выражения, могущего оскорбить другого. […]

Татьяна Сухотина-Толстая, дочь Льва Толстого, 23 года

20 января 1888 года

Москва

Все время стоят страшные морозы. На коньках я каталась только два раза; от самого декабря, может быть, только два дня было меньше десяти. Я простудила кучера, и мне ужасно стыдно. Он уже третий день лежит в жабе. И, главное, что я простудила его из-за пустяков: хотелось у Толстых доиграть роббер, и, хотя я знала, что он ждет и что очень морозно, я все-таки заставила его ждать. Когда это люди перестанут рабски подчиняться тем, которые им за это платят деньги? Уже на моих глазах многое страшно изменилось. Я помню: мы девочек 16-ти и 17-летних, которые у нас служили, иначе не называли, как Варька, Парашка, ребят, которые у нас служили — тоже, а теперь уже нас возмущает, когда мы это слышим. Надо учиться обходиться без прислуги, чтобы на старости лет (да и теперь) не быть беспомощной и рабой своих слуг. Говорят, в Москве устраивается общество, цель которого — обучать девушек и женщин разным практическим наукам: кройке, шитью, стряпне и т. д. Я непременно поступлю, если увижу, что это будет серьезно поставлено, а не будет модное учреждение для флиртов и свиданий.

Николай Второй, император, 47 лет

6 января 1916 года

Могилев

Крещение Господне. Утром было 15° мороза, в полдень 7°, а во время моей прогулки 5°. После чая отправился к архиерейской службе в церкви, откуда крестный ход спустился к Днепру с правой стороны моста. Все части гарнизона стояли шпалерами, батарея произвела салют в 101 выстрел и аэропланы летали над головами. Погода была тихая приятная. В 11½ был уже в штабе на докладе. Читал до прогулки и писал после. Вечером [играл] в кости.

Александр Замараев, крестьянин, возраст неизвестен

1-6 января 1918 года

Тотьма

Понедельник. Новый год. Погода холодная, после вьюги и метели, которые были перед этим два дня. В полночь был молебен, ходил к молебну. В городе не бывал все Святки, да и делать там нечего. Не один раз перед этим были погромы.

До чего дожили, что ушла нравственность в глубочайшую пропасть. Торговля вся частная прекратилась, так что теперь, чего кому надо купить, то не скоро и найдешь. В общественных лавках идет учет. Значит, все заперто. Цены существовали — вот какие. Хлеба часто в продаже не купишь ни за какие деньги, сено привозят и того мало 5 и 6 руб. пуд, овса нет, картофелю нет, сахару нет, ситцу нет, чаю нет, мясо в городской лавке — 1 руб. 30 коп. фунт, рыба сайды — 1 руб. 30 коп., крестьянам не дают, ландрин кое-где находят 6 руб. фунт, керосину 2 фунта в месяц — 20 коп. Одним словом, остается плюнуть на всю жизнь и, скрепя сердце ждать, что будет дальше. 2-го. Погода ясная, холодная. Ездил по бревна для дому. Дороги все замело, поверток нигде нет. Газеты все прикрыты. Это все большевики. 3 ездил по бревна. С полдня опять вьюга и била до утра. Немцы согласны на такой мир, что наших большевиков даже одурманило. Им надо взять нашу Польшу, Литву и Курляндию и за содержание пленных контрибуцию, а наши чтобы очистили Галицию и часть Турции. Долго придется нам терпеть немецкое ярмо. Тяжелое наследие оставила нам война. У всех на уме теперь только один хлеб. 

Сегодня, 5, Сочельник и вчера выдают муку по карточкам. В этот месяц дают уж только по 20 фунтов на человека. И приехало много мужиков из Кожуховского правления по муку. Неладно делают некоторые и крестьяне. Другие бы еще могли биться хлебом, так нет, надо лезти в город отбивать у горожан последние крохи. Цена муки 11 руб. 80 коп. пшеничной, ржаной нет. К февралю, кажется, уж не осталось нисколько в кооперативе. И крестьяне другие худо следят за пашней, ударились на заработки, а свое дело земледелие даром кое-как. Вот нынешний год научит многих, что лучше: поденщина или обработка земли и свой хлеб. Горожане смотрят на крестьян не дружелюбно. А некоторые, даже и многие из крестьян, ездят в Кокшенгу, там выменивают хлеб на соль, на деготь, на деньги дают мало, цену дают 25 руб. пуд ржи. 

Сегодня сочельник. Привозного было зайцы 4 руб. шт. Было 2 туши мяса, взяли в городскую лавку по 1 руб. 40 коп. фунт. Потом корзины, горшки и дровни. Дороги худые, погода холодная. 

6, суббота. Крещение Господне. Утро очень холодное. Был у обедни у своего прихода, в городе не был да и нечего там делать, у всех кушать мало. Вечером вьюга.

Никита Окунев, служащий, около 50 лет

9/22 января 1923 года

Москва

Был и крещенский мороз; но такой «некрещенский» — всего только 11 градусов. Все-таки святки как святки: снежно и морозно. Москва не унывает. Послушаешь кругом: вечеринки, театры, картеж, рулетки, пьянство, разгул, и уже не лимоны, а «лимонард». Дома угостить пяток-другой друзей или родственников плохо-плохо — лимонардик нужно.

Французы реально проводят репарационный план. Началась оккупация Рурского бассейна. Стеклов и К видят в этом чреватость, могущую породить новую европейскую войну.

Жел.-дор. тарифы, повышаясь раз в месяц, не оправдали себя, и вот вышел декрет насчет повышения тарифов (на 25%) с 20 января. Таким манером проезд, скажем, до Тулы из Москвы обходится теперь 53,5 млн. р., а в ден. знаках 1923 г. — 53 р. 50 к. Официально бумажный рубль равняется 1 млн. р. в знаках до 1922 г., или 100 р. в знаках 1922; но при всем том 10-рублевый золотой по котировке 20 января значится 190 р. (миллионов тоже). Цена того же золотого на вольном рынке -224 млн.

Теперь больше всего читают четвертые страницы газет и объявления. Там биржа, там показания, как живет москвич (вернее, как может жить, если он на свободе и если он сумел «устроиться» службой или торговлей). Вот, например, «пониженные цены» русских и иностранных виноградных вин Винторгправления ВСНХ с 18 января 1923 г. Русские вина белые и красные — самые дешевые, за бутылку — 13.800.000 р., дорогие — 22 млн. Русские крепкие вроде портвейна и мадеры — от27 млн. до 44 млн. Русское шампанское 93 млн. Иностранные белые от 23 до 132 млн., красные от 28 до 50 млн. Портвейн иностранный от 50 до 83 млн., а шампанское 217 млн.

В большом, как видится, спросе игральные карты. И все, наверно, для железки; не пишут, как раньше, «игра» (две колоды), а «108 р. за дюжину» (конечно, знаками 23-го года).

После объявлений бесчисленных театров, студий, кабаре, кино, цирков — заманчивейшие объявления ресторанов, баров, кафе, столовых, трактиров и чанных. В «Ампире» (профработника) во время обедов Les artistes parrainent le public: ту-степ, фокс-трот, вальс-бостон, танго. Танцуют все. Лучшие танцоры Москвы и Петрограда. Главный инструктор '-т Арман.

В 'Эрмитаже» (старый Эрмитаж на Трубе) с 12 ч. ночи — кабаре. Там и Горич, и Борисов, и хор Вани Лагутина, и романсы Изабеллы Юрьевой с гитарой Делязари. Песенки Чернова, Викторовн, Мадлен Буш, Соколовой, танцы Елениной, Ванд, Брамс, Рен, Руа, и чего-чего там нет, а главное — «уютные и роскошно отделанные кабинеты».

Опричь всего каждый день «бега». Начало в 12 ч. дня. Тотализатор — 20 р. (т.е. 20 млн.). И все это благословлено свыше, тем Кремлем, над которым развивается красное знамя и в котором наиболее чтимая икона — Карл Маркс.

Нина Луговская, школьница, 14 лет

21 января 1933 года

Москва

27° ниже нуля. На окнах появились узоры и пушистый иней. Я собралась идти на урок к немке. <…> Я повернула на лестницу первого этажа и вдруг остановилась. <…> Внизу, куда едва достигал дневной свет из окна и где царил легкий полумрак, я различила белые клубы пара, медленно поднимающиеся с пола и ползущие вверх по ступеням лестницы. Слышно было бульканье и как будто журчанье. «Ах, да это труба лопнула», — догадалась вдруг я и пошла дальше. В углублении между ступенями и дверью, ведущей на улицу, образовалась лужа теплой воды, через которую было бы трудно пройти, если б не батарея, которая лежала на полу, образуя мостик, и трубы которой обледенели. Кое-как открыв примерзшую дверь, я вышла на улицу.

<…> Лицо охватил 27-градусный мороз и приятным холодком прошел по телу. Твердый снег звонко скрипел под ногами. Я спрятала руки в рукава и бодро зашагала по улице, опять начиная бормотать стихотворение. Мороз сильно хватал за нос, перехватывая дыхание. Вот и Ирин дом (я всегда заходила за ней).

Я вошла в теплые сени и, дернув за закрытую дверь, три раза сильно ударила по обитой кожей двери. Некоторое время никто не подходил, но вот послышались шаги. Отперла Луша. — «Дома Ира?» — «Дома». Я пошла по коридору. «Нина?», — крикнула из комнаты Ирина мама. «Да», — отозвалась я и, войдя в комнату, громко воскликнула: «Здравствуйте». Ира сидела за столом боком ко мне и что-то внимательно перебирала. «Что это ты делаешь?» Она не отвечала. Аленушка молча покосилась на меня своими большими голубыми глазами.

«Слушай, Нина, — начала О. А., — Ирина сегодня не пойдет… У нас арестовали папу…» Голос ее прервался, и некоторое время мы все молчали. Я тихо протянула: «А-а», — и стояла в нерешительности, не зная, что делать дальше. «Никому не говори и не объясняй учительнице немецкого языка, почему не пришла Ира». «Хорошо, хорошо», — твердо и уверенно ответила я. Я знала, что от меня никто ничего не узнает. Мысли вихрем носились в голове. Эта безмолвно сидящая семья поразила меня: молчаливая Аленушка, Ирина и плачущая мать. «Пускай страдает и она, я ведь тоже страдала». Мне вспомнилось и то, что было с нами четыре года назад, у нас тоже отняли папу. Я тогда проснулась утром, ничего не зная. Бабушка вошла и спросила: «Пойдешь в школу? Папу арестовали». — «Нет». Когда она ушла, я сначала заплакала. В душе вдруг поднялась вся злость и досада на того, кто посмел отнять папу.

И теперь у Иры отняли его, нарушили счастье и спокойствие, грубо разбили весь образ жизни, все привычки, все, что дорого сердцу. Мы тоже хорошо жили до папиного ареста, но… потом как с неба свалились в омут лишений и волнений. И они, евшие по утрам сливочное масло, пившие кофе, — потеряют все, если вдруг его сошлют куда-нибудь в Усть-Сысольск, в маленький северный городишко… Ира будет учиться и копить в душе злобу на них. О. сволочи! Мерзавцы! Как смеете вы делать это! Ходила по комнате, скрежетала зубами и, иногда останавливаясь, шептала: «А мать Иры не будет работать». Моя мама работала, а она не будет и за какие-нибудь года три постареет на десять лет, но работать не сможет. А Ира?.. Неужели после трехгодовой разлуки она разлюбит отца? Я разлюбила, долгое время не могла освоиться с ним и даже чуть ли не называла его на «вы».

О. большевики, большевики! До чего вы дошли, что вы делаете? Вчера Ю. И. делала нашей группе доклад о Ленине и коснулась, конечно, нашего строительства. Как мне больно было слышать это бессовестное вранье из уст боготворимой женщины. Пусть врет учитель обществоведения, но она, со своей манерой искренне увлекаться, и так врать! И кому врать? Детям, которые не верят, которые про себя молча улыбаются и говорят: «Врешь, врешь!» <…>

Всеволод Иванов, писатель, 48 лет

15 января 1943 года

Москва

Сильный мороз. Сижу в халате, двух жилетках, валенках — и холодно. Писать трудно. Сегодня, 15-го, получил в «Огоньке» 530 руб., сходил получил продовольствие по рейсовой карточке, замерз, проголодался — и вернулся домой быстро. […] Взял в библиотеке хорошие книжки, читаю и с радостью жду 9-10 вечера, чтобы лечь в постель и читать в постели, только не могу придумать, чем бы утеплить руки и плечи, которые болят уже месяца четыре.

[…] Вся Москва в морозном инее и тумане. Ходил по метро, присматривался, как люди одеты — портфели на кожаных ремнях через плечо; женщина в ватных штанах и куртке «хаки» повязана белым платком — и с перманентом; другая — в резиновых сапогах, третья — в меховых. В простых чулках и в туфлях уже кажется чудовищно соблазнительной, наверное. Видел красноармейца в матерчатых, белых, стеганых сапогах — наверное, такие заменяют валенки…

Лазарь Бронтман, журналист, 37 лет

20 января 1943 года

Москва

Сегодня уехала Зина обратно в Омск. Многие уже перевозят свои семьи, но я пока не хочу. Мотивов несколько: холодно, голодно, немцы все же недалеко (восточнее Гжатска), могут бомбить.

С топливом в Москве тяжко. В редакции в последние дни 6–7 градусов, работаем в шинелях и пальто. Мержанов даже правит в перчатках. Дома около 7° — это у меня. В нашем доме на Беговой — 0–2°. Многие дома в Москве совсем не отапливаются. Люди ставят буржуйки (такая, например, у Гершберга), топят заборами, палисадниками. Появилось разнообразие систем: кирпичные, чугунные, двухъярусные и пр. На улице последнюю неделю 25–30° мороза. Тяжело и со светом. Все дома посажены на жесткий лимит. Мне принесли сначала на 9 гектоватт в сутки (на 4 комнаты). После домогательств увеличили до 14. Еле-еле хватает на 16–25 свечную лампу на 3–4 часа света в сутки. У нас не горит свет в ванной, кухне, уборной — и то еле-еле влазим (лампочки перегорели, а новых не продают), в типографии лампочки воруют, поэтому по окончании номера их вывинчивают со столов толлера. За пережог москвичами лимита — штраф в 10-ти кратном размере и выключают окончательно. Сейчас еще добавилось выключение группы наших домов на 2–3 часа в сутки (с 6 до 8–9 утра). Так и повсюду в Москве. Так как в котельной морозы, то это сказывается и на топке. Бррр!!

Тяжело и с харчем. Когда была здесь Зина, я ужин (паек с 208 базы) получал домой, но все равно оба сидели полуголодные. Но это еще у нас! Иждивенцы по карточкам сейчас ничего не получают, кроме хлеба и соли. Служащим за январь выдали только по 300 гр. крупы, больше ничего, детям кое-что дают, но до 3-х лет.

Тем, кто обедает в столовой, вырезают из карточки талоны на мясо, жиры, крупу — почти целиком. Кормят же в столовой похабно. Зина обедала около месяца. В столовой ИТР: вода с капустой, на второе — как правило — картошка или каша. Раза два-три дали котлеты, пару раз — рыбу. Жена Миши Штиха работает в «Крокодиле» и питается в общей столовой. Меню: раз в день — только первое (щи из пустой капусты), на другой день — щи и вареная картошка. В типографии появились случаи дистрофии.

Война есть война.

Местком достал и раздал картошки и муку (закупали в дальних колхозах). Раздали по 30 кг. картошки и по 10 кг. муки. Все сейчас этим и подкармливаются. Все жрут лук. В связи с недостатком витаминов большой популярностью пользуется в Москве чеснок.

Корней Чуковский, писатель, 80 лет

17 января 1963 года

Барвиха (?), Московская область

Мороз 30°. Жду Геннадия Матвеевича — и Люшу. Уже 6 часов. Сегодня Г. М. должен привезти мне новое издание моего бедного «Мастерства». Издание четвертое — удостоенное ленинской премии. Я вполне равнодушен к этой книге. Она — худшая из всех моих книг. Писана во время проклятого культа, когда я старался писать незаметные вещи, потому что быть заметным — было очень опасно. Стараясь оставаться в тени, я писал к юбилею Пушкина статейку «Пушкин и Некрасов», к юбилею Гоголя «Гоголь и Некрасов» и т. д. Перед этим (или в это время) я несколько лет писал комментарии к стихотворениям Некрасова — тоже ради пребывания на литературных задворках, не привлекающих внимания сталинской полицейщины. Человек я громкий и бросающийся в глаза, избрал себе тихую заводь, где и писал вполголоса. Если вспомнить, с каким волнением я писал «Поэт и Палач», «Жизнь и судьба Николая Успенского», «Нат Пинкертон», будет ясно, что книга моя «Мастерство» — не творчество, а рукоделие.