истории

«Если страна ведет войну — значит, мы не выполнили свою функцию» «Медуза» поговорила с молодыми российскими дипломатами — о работе в МИД и о том, что изменилось во внешнеполитическом ведомстве после начала войны

Источник: Meduza

Вплоть до аннексии Крыма в 2014 году многие считали министерство иностранных дел России одним из самых прогрессивных ведомств страны. При президенте Дмитрии Медведеве МИД работал над сближением с Европой и США и «перезагрузкой» российско-американских отношений. В посткрымской России ведомство полностью преобразилось. И сам министр Сергей Лавров, и его ведомство становились все более «ястребиными» и антизападными; риторика чиновников все больше походила на советскую времен холодной войны — если добавить к ней резкость и хамство. «Медуза» поговорила с бывшими и нынешними российскими дипломатами — о том, что происходит в Министерстве иностранных дел РФ на фоне российско-украинской войны.

«Ключевой навык выживания в МИДе — „фильтровать базар“»

Екатерина (имя изменено по просьбе героини), сотрудница центрального аппарата Министерства иностранных дел РФ

В МИД я именно что попала. Я проходила там практику [во время учебы в МГИМО], и мне сразу предложили устроиться на постоянную работу. Других вариантов у меня на тот момент не было, и я решила попробовать.

Восторга я не испытывала. Хорошо помню, как смотрела на некоторых коллег и отчаянно боялась со временем в них превратиться. Многие вели себя как параноики — явно боялись сболтнуть лишнего, с подозрением косились на мобильный, с ужасом в глазах открещивались от [ведения собственных] соцсетей. Только потом я поняла, что на госслужбе приходится сталкиваться с разными людьми и действительно лучше «фильтровать базар». Но сначала это казалось дикостью. Впрочем, мне просто не повезло — в МИДе встречаются и искренние, талантливые люди. Сейчас я знаю немало таких.

Женщиной в МИДе быть сложно. И хотя сейчас их стало гораздо больше, суть не сильно поменялась. Например, когда я устраивалась [в конце 2010-х годов], кадровик в открытую говорил, что мне надо побыстрее найти молодого дипломата, выйти за него замуж и сесть дома: варить ему борщи, создавать условия для его непростой работы. Дескать, я ведь за этим в МИД и пришла.

В целом женщины в МИДе воспринимаются как «прекрасный пол». Само по себе это, наверное, неплохо. Но когда в отделе основные рабочие лошадки — девушки, в очередной раз слышать от руководителей, что мы «украшаем коллектив» и «своим видом помогаем мужчинам работать», как-то даже обидно.

Впрочем, это мелочи, хотя и показательные. МИД вообще, на мой взгляд, довольно шовинистическая структура. Это часть корпоративной культуры, я бы даже сказала, часть мировоззрения мидовцев — особенно старой закалки. Проявляется это в первую очередь в разделении труда. Именно на девушек, независимо от ума, опыта и навыков, сваливают всю административную работу: отксерить, отсканировать, распечатать, отнести, принести. Не уверена, что хоть раз видела, чтобы такое поручили мужчине, если есть выбор. Отношение в целом снисходительное, как в классических анекдотах про женщину за рулем. Не уверена, что это со зла. Просто люди так воспитаны. 

В карьерном плане фамилия идет впереди человека. «Сын такого-то» или «дочка такого-то» — это залог того, что тебе лишний раз не скажут плохого слова, не сделают замечания, не дай бог не наорут. Отыгрываются на безродных. Бывают и случаи, когда человек начинает оформляться в «хорошую» страну, но в последний момент его командировку отменяют в пользу чьего-то сына. Но мне приходилось сталкиваться с руководителями, которым все это вообще до лампочки, главное, чтобы человек хорошо работал. Такие, слава богу, есть. 

После 24 февраля в работе МИДа мало что изменилось. Разница, наверное, больше всего ощущается в обычных разговорах между людьми. После начала войны люди разделились на тех, кто инициативно, громко и уверенно, с пеной у рта при любом удобном случае кричит «за!», придумывает аргументы, ругает украинцев и предсказывает скорую победу России, — и тех, кто предпочитает не инициировать разговоры на эту тему, при необходимости поддакивает или просто молчит. 

И вот когда я слушаю первых, мне одно интересно: они такие конъюнктурщики, или они боятся, или правда верят в то, что говорят? Мне самой кажется, что конъюнктурно ведут себя старшие дипломаты, послы, которые уже находятся на такой высоте, что могут перейти в другие, более «близкие к телу» органы власти. Сейчас удачный момент для тех, кто хочет просто сделать карьеру, наговорив правильных слов, — вот они и стараются. А про остальных я даже допускаю, что они могут искренне верить. Они же годами находятся в определенном инфополе, это не может не влиять на мировоззрение. 

Определенная степень паранойи выливается в самоцензуру у одних и ура-патриотизм у других. Люди в МИДе попадаются разные, и ты никогда не знаешь, куда могут быть переданы твои слова. Поэтому ключевой навык для банального выживания — «фильтровать базар». Среди молчунов много тех, кто все понимает адекватно. Но громко об этом кричать просто небезопасно. 

Думаю, что лично к [главе МИД Сергею] Лаврову [сотрудники] все еще относятся позитивно. Судя по моим личным контактам, хотя их было не так много, он максимально приветливый; даже первый здоровается, если встретить его в коридоре, — от некоторых замов этого не дождешься. [Но] все контакты с ним происходят через устойчивую бюрократическую вертикаль: если направляем ему бумагу, общаемся с его секретариатом и многочисленными помощниками.

По поводу [того, можно ли охарактеризовать Лаврова как] «ястреба» — мне сложно судить, что в его голове, ведь задушевных бесед с ним я никогда не вела. Возможно, он просто выполняет свою работу, потому что кто же его отпустит посреди вот этого всего. Но так же возможно и то, что он правда верит, что наше дело правое. Кто-то же должен верить.

В любом случае объяснение [провоенной позиции Лаврова] довольно банальное: профдеформация. Вся информация внутри МИДа — только о том, какие мы молодцы и какой плохой и подлый Запад, как они мечтают нас сломить и разрушить. Часть этого инфопотока готовится вовне, часть — для внутреннего пользования. Отклоняться от линии партии нельзя, поэтому даже во внутренних документах «мы молодцы, а Запад плохой». Сказать другое нельзя даже за кофе — не поймут. Поэтому неудивительно, что, когда постоянно существуешь в этой инфосреде, волей-неволей начинаешь во все это верить, проникаться. 

А вот с [официальным представителем МИД Марией] Захаровой ситуация вообще другая. Мало кому из тех, кого я знаю лично, причем на разных уровнях, нравится то, что она делает. Примерно у всех реакция — «рукалицо» на очередные ее выходки и зашквары. Тут прямо консенсус, причем не только среди молодежи. Но говорят, что на самом высоком уровне ее подход находит больше понимания.

У меня [лично] был шок, когда началась война. Не потому, что никто не ожидал, а потому, что в это невозможно поверить. Первая реакция — не иметь с этим ничего общего. Но принимать решения из точки паники — не лучшая идея. Реальность оказывается сложнее, чем хотелось бы.

Почему [сотрудники МИДа] не увольняются? Во-первых, у многих сотрудников есть семьи, дети. Сняться с места, уволиться с работы, уехать из страны проще, когда от тебя не зависят другие люди, когда ты отвечаешь только за себя. Когда вас несколько, приходится учитывать все обстоятельства, всех людей, которые этим решением будут затронуты. 

Во-вторых, МИД — это иерархическая, вертикально ориентированная система. Ответственность в ней распределяется так, что до низших винтиков почти ничего не доходит. Даже в спокойные времена самые нейтральные тексты, шаблонные служебные записки с просьбой починить кресло будут поправлены, изменены до неузнаваемости многочисленными вышестоящими начальниками. Что уж говорить о каких-то более серьезных вещах (то есть о чувстве ответственности за них, — прим. «Медузы»).

В-третьих, в МИДе много направлений, и далеко не все они связаны напрямую с Украиной. Люди, которые работают на азиатских или африканских направлениях, вообще могли не почувствовать причастности к происходящему. 

Но [после начала войны уже] уволилось много молодых ребят — не знаю, сколько в процентах. Многие и так хотели уходить, но кто-то ушел в никуда, прямо сказав, что «по идеологическим причинам». Не знаю об их дальнейшей судьбе, очень надеюсь, что у них все хорошо.

Про будущее МИДа в условиях мировой изоляции [могу сказать так]: конечно, никуда МИД не денется — переформатируется. Вот уехали дипломаты из Европы — сделали больше мест [для дипломатических сотрудников] в центре (имеется в виду центральный аппарат МИД, — прим. «Медузы»). Создаются новые структуры, на какие-то направления открывают больше ставок. Кто-то уезжает работать в Азию, СНГ, даже Африку — говорят, сейчас очень перспективно.

Отношение к этому разное. В европейских департаментах больше ощущается [разочарование], особенно на уровне отдельных людей. Вот есть человек с конкретным европейским языком, прямо скажем, не очень распространенным — венгерским, финским, норвежским. Он этот язык шесть лет в институте учил, всю жизнь с ним работает, страну любит, стал хорошим специалистом по этой стране, выстраивал отношения, заводил контакты. А теперь он в эту страну больше не может поехать, сотрудничества с ней нет, теперь надо друг друга врагами называть. На лично-профессиональном уровне звучит, мягко говоря, не очень. В этой ситуации мало кто говорит «да пофиг, уеду на Шри-Ланку». Не потому что там плохо или нет круассанов и вина, а потому что для этого нужно серьезно перевернуть свою жизнь.

«Все просто смотрят в рот Захаровой и повторяют за ней»

Игорь (имя изменено по просьбе героя), работал атташе в посольстве в Европе

В посольство я попал после госэкзамена [в МГИМО]. Хорошо сдал, еще до того, как узнал оценку, меня позвал советник-посланник, который должен был сменить другого человека на этой должности.

Я до этого проходил практику в посольстве [в далекой от России стране], и меня активно просили устроиться туда. Дело в том, что отдел кадров МИД всегда старается закрыть новыми сотрудниками в первую очередь такие отдаленные места, потому что в Европу они дипломатов всегда найдут, а вот на экзотические направления не каждый захочет ехать. Но мне повезло, меня взяли [туда, куда я хотел].

Блата при наборе нет, некоторых даже берут на ша́ру. Единственное — при рассмотрении различных кандидатур учитывается, были ли родители кандидата дипломатами: часто послы отдают предпочтения людям из дипломатических семей, поскольку считают, что как сотрудники они будут адекватнее. Вроде как человек знает, как жить в системе МИДа, и у родителей по рабочим делам в случае чего попросит помощи. 

Мне платили зарплату четыре тысячи долларов в месяц. Говорят, что зарплата атташе — это 40% от зарплаты посла, но я точно не знаю. В 2018 году у меня закончился контракт, и я просто не стал его продлевать.

В качестве атташе я занимался сопровождением делегаций, переводами, оформлением запросов, переводил письма из отечественных ведомств или, наоборот, передавал какие-то запросы от зарубежных организаций в Москву. Информировал посла: например, когда предлагали провести фестиваль или пригласить на форум в Россию. Приходилось возвращать культурные ценности, согласовывать, чтобы музейный работник приехал в страну и оценил, наш ли это антиквариат и как его можно вернуть в Россию. Конкретные проекты не могу назвать, я этот период своей жизни не особо вспоминаю. 

Проблема всегда была в том, что, чтобы что-то сделать, нужны деньги, а посольству выделять деньги сложно, нужно думать, где их взять, запрашивать у бухгалтерии. Поэтому часто приходят люди, иностранцы и россияне, говорят: давайте сделаем классную штуку, вот проект, но нам нужны деньги. А у посольства нет денег, и приходится отказывать. 

Если говорить о политических взглядах сотрудников, по большей части там царил циничный пофигизм. Любимая цитата моего начальника была: «Кто в армии служил, тот в цирке не смеется». Так он говорил о нашей работе. Ура-патриотов почти не было, оппозиционно настроенные сотрудники старались держать свое мнение при себе. Было много ксенофобных шуточек по поводу мигрантов [в Европе]. Такое презрительное отношение. Много приходилось слушать одну и ту же пластинку про «чернокожую одноногую лесбиянку», которой якобы все потакают. 

После 24 февраля [как рассказывают мои бывшие коллеги] мало что изменилось. Некоторые ребята уволились, но в основном те, кто хотел уйти и раньше. Оставшиеся держатся за зарплаты. Строже стало с мерами безопасности. Раньше, чтобы покинуть консульский округ или даже просто город, нужно было попросить разрешения у посла, у замов по безопасности и так далее — и его давали. Сейчас рекомендуется из посольств вообще не выходить и из города не выезжать. Скорее всего, обычной работы стало значительно меньше, потому что делегации не ездят, вся [дипломатическая] переписка тоже сошла на ноль. Уверен, для многих будет большой проблемой приехать домой и вернуться обратно [в страну работы], потому что в Россию [из-за запретов на выезд из консульского округа] стало сложно попасть.

С устройством на работу сейчас тоже сложнее. Обычно ты начинаешь с командировки в страну, куда ты едешь по срочному контракту. Сначала он оформляется на год, потом продлевается на три, позже продлевается по полгода, пока не отпустят, не взвоешь, [или] сам не захочешь [уволиться] — в зависимости от обстоятельств. Потом ты возвращаешься после командировки — и обычно стараешься устроиться в центр [центральный аппарат МИД]. А после 24 февраля произошла массовая высылка [российских дипломатов], и всех их стараются в преимущественном порядке пристроить на места в центре.

Вообще, МИД давно перестал проявлять самостоятельную инициативу в чем-либо. Сейчас это буквально исполнительный орган: что поручат, то и исполняет. Уверен, что и в решении о начале войны они участия никакого не принимали. 

По поводу манеры общения МИДа с окружающим миром, хамства [главы департамента информации и печати и официального спикера ведомства Марии] Захаровой и так далее… Я не думаю, что это они сами по себе такие. Скорее всего, если человек несет какую-то фигню, будучи при должностных обязанностях, так ему диктует официальный нарратив. Дело в том, что в МИДе есть определенный набор слов: как ты о чем-то должен говорить. Поэтому, если в какой-то аналитической записке появляются «англосаксы», весь МИД начинает говорить «англосаксы», потому что так теперь заведено.

Все просто смотрят в рот представителю и повторяют за ней. Своей инициативы в работе с прессой не допускается. По стилистике [от Захаровой] стараются не отходить. Желательно даже не самому хамить, а сослаться на брифинг от такого-то числа. «Как мы уже ранее заявляли…» и так далее. Почему? Потому что любое самостоятельное заявление требует большого согласования. И поэтому даже послы пытаются говорить так же, как пресс-секретарь. Это попросту безопаснее.

Сама Захарова может говорить так [по-хамски] по результатам пиар-работы — кто-то придумал для нее такую стратегию. Может, это ее собственная инициатива, не знаю. 

Начальник говорил: «Мы должны пустить по их стране реки крови, а землю забрать себе»

Оксана, работала атташе по политическим вопросам посольства в Индонезии

Я в принципе не рассматривала возможность работать в МИДе, потому что мечтала быть журналистом, а не дипломатом. Я с отличием окончила бакалавриат по истории Института стран Азии и Африки (ИСАА). Отучилась на индонезиеведа, ездила в Джакарту на учебу по обмену. [Тогда же] подала документы на стипендию Фулбрайта, получила ее и после окончания МГИМО должна была поехать в Университет Миссури учиться журналистике. Вернувшись со стажировки и поступив в магистратуру ИСАА, подала документы еще и в МГИМО — авось возьмут. И меня взяли. 

А в 2015 году от меня ушел муж, и я решила отвлечься от переживаний. Я тогда выиграла стипендию Потанина и решила, что до отъезда на учебу в США воспользуюсь этой возможностью, чтобы слетать в Индонезию. Стажировалась я тогда в третьем департаменте Азии и в посольстве в Джакарте. По результатам стажировки мне пришло приглашение на работу в посольство на позицию пресс-атташе.

Я была настроена достаточно провластно, не очень критически относилась к нашей политической повестке. Да и вообще я была узким специалистом по Индонезии, а в российской политике не разбиралась. Я очень долго думала, но в итоге решила, что не хочу писать антироссийские статьи в Америке, хочу работать на свою страну, даже если это означает отказ от мечты быть журналистом. Я очень много тогда плакала, но выбрала долг перед страной. Сейчас я понимаю, что выбор был ложным и с американским дипломом по журналистике ты можешь писать, например, правдивые статьи, а не антироссийские. Мое понимание патриотизма оказалось слишком упрощенным.

В итоге меня отправили в посольство, но не на ту позицию, на которую я прошла по конкурсу, а в тот же консульский отдел, где я проходила стажировку. Настаивать в тех условиях было невозможно. У меня были напряженные отношения с руководителем в департаменте: на встрече с ним при устройстве я потребовала взять меня на позицию атташе, которая полагалась всем, кто окончил МГИМО с красным дипломом. Меня хотели назначить на [самую нижнюю дипломатическую] должность секретаря-референта, но я сказала, что у меня два красных диплома, и меня [все-таки] взяли на [должность] атташе. Но потом гнобили. 

Во время работы в департаменте я попросила разрешить мне обучение в аспирантуре. У меня был научный руководитель в МГИМО, которая была согласна со мной работать, но мой руководитель в МИДе не подписал мое заявление об аспирантуре. Насколько я знаю, такие заявления руководство чаще поддерживает, особенно если речь идет о сотрудниках-мужчинах. Руководитель в МИДе тогда сказал мне: тебя же только на представительские функции поставили. Имелось в виду носить чай. То есть мои красные дипломы, отлично сданные госэкзамены в двух лучших вузах, мои языковые экзамены — ничто не было зачтено, во мне видели только женщину. 

Как раз примерно в тот момент произошла трагедия: бывший высокопоставленный сотрудник посольства России [в Индонезии] покончил с собой. И я еще больше насторожилась, потому что МИД у меня оставлял безумные ощущения. Вся эта болтанка с документами, когда ты вносишь бессмысленные правки в одну короткую телеграмму весь день, потому что начальнику нужно тебя чем-то занять, — это совершенно не содержательная работа.

[При этом] к Лаврову я всегда относилась положительно, но впервые увидела его только на ежегодной встрече со всеми новыми сотрудниками. Тогда он произвел отталкивающее впечатление — не могу объяснить почему. Я из провинциального города, мне казалось, что дипломаты — это сверхлюди, которые знают международные отношения, которые между собой разговаривают только о высоких материях; в МГИМО примерно такая атмосфера и была. А в МИДе все было совершенно не так. У меня был разрыв шаблона: как это — я дипломат, а занимаюсь совершенно неквалифицированной работой?

Больше всего меня расстраивает, что у меня были самые светлые, самые патриотичные мотивы выйти на работу в посольство. Я думала, что должна, раз уж меня взяли и у меня есть эта подготовка, работать на благо своей родины. Я была свято уверена, что делаю то, что я должна, и все эти трудности будут преодолены. Несмотря на то что мне не сильно нравилось, я считала: ну да, может быть, не нравится на работе — надо потерпеть, все наладится. 

Но ничего не налаживалось. Мой руководитель в консульском отделе говорил другим сотрудникам, что я дура, меня начали сторониться. Мне не разрешали посещать дополнительные занятия индонезийским языком, которые проводила сотрудница Министерства культуры Индонезии, хотя всем остальным разрешали. Когда я все-таки добилась разрешения, мой непосредственный начальник постоянно стремился сорвать эти занятия либо меня на них не пустить.

Однажды в мое дежурство в консульском отделе позвонили родные молодого человека, который попал в аварию на Бали: они искали донорскую кровь, не могли найти. Я им объяснила, что не имею права им помогать, как сотрудник посольства, но лично от себя позвонила в фонд крови в Джакарте и спросила, возможно ли частным лицам заказать экстренный перевоз крови на Бали — сказали, можно. Я передала координаты института крови родственникам человека. Начальник меня потом за это отругал. Но я тогда для себя решила, что, если в моих силах сделать так, чтобы человек не погиб, лучше я потеряю работу, но спасу его.

Как-то раз начальник мне сказал: если мы с тобой не поладим, ты уедешь отсюда с уголовным делом. Мне показалось, что речь идет о склонении к интимным отношениям. Я не смогла найти другого объяснения его действиям и словам. Дальше угроз дело не зашло, но как я с ним должна поладить, так и осталось для меня загадкой.

В какой-то момент у меня появилось ощущение буллинга. Даже просто жить в таком закрытом сообществе, как посольство, психологически тяжело, поэтому туда и не хотят брать несемейных. А когда тебя еще буллят единственные люди, с которыми тебе фактически позволено общаться, это вдвойне тяжело. Однажды я расплакалась на рабочем месте, когда меня в очередной раз доводил начальник. Я подумала: так работать невозможно, — и пошла к послу. Он сказал: чайку попей, все будет хорошо. Я успокоилась, и вскоре меня перевели на должность атташе по политическим вопросам.

При этом я некоторое время была единственным человеком в посольстве, кто знал индонезийский язык и разбирался в повестке. На одной из читок — на читках ты рассказываешь послу то, что ты прочитал в свежей индонезийской прессе, — одна сотрудница говорит: «Министр иностранных дел Индонезии Ретно Марсуди сделал то-то и то-то». Я сижу и думаю: это же женщина, почему она говорит [о министре] в мужском роде? А ей, видимо, объяснили, что в индонезийском языке имена, которые заканчиваются на «о», — это мужские. А те, которые на «и», — это обычно женские имена: Тити, Картини. Но Ретно Марсуди — женщина, и она не менялась на этой должности уже очень давно, странно было этого не знать, работая в посольстве. Это меня поразило. Другой сотрудник на одном из приемов назвал Сингапур «Сингапурой». 

Отношение дипломатов к индонезийцам было очень плохое. Мой руководитель мне говорил, что всех индонезийцев нужно перерезать, по стране пустить реки крови, а землю забрать себе. Скорее всего, это было в тот момент, когда я попыталась ему сказать, что я люблю индонезийцев и что Индонезия очень хорошая страна, индонезийцы очень добрые. Возможно, если бы я ему поддакивала, отношения сложились бы лучше.

Я очень хорошо помню, как он мне сказал про реки крови: я смотрела в окно на индонезийскую зелень, тропики, пальмы, и это тоже для меня был момент переключения — не может быть, чтобы он такое говорил. Но он это сказал, и это был ужас.

Индонезийским сотрудникам посольства не выплачивали даже прожиточный минимум по стандартам Индонезии — сто или двести долларов в месяц, при зарплате дипломата в три тысячи долларов. Они писали письма руководству посольства, но безуспешно. Индонезийцы неоднократно подходили ко мне и просили поговорить с послом, поскольку я была единственным дипломатом, кто на них в принципе смотрел как на людей. Я ходила, говорила за них и передавала их письма, но никто не слушал.

В итоге по окончании командировки мне написали очень плохой отзыв — мол, что я при хорошей страноведческой подготовке не умею выстраивать отношения в коллективе, не развиваюсь в своей сфере. Хотя я просила дать мне аспирантуру, покупала книжки на индонезийском, ходила на культурные вечера, которые организовывались индонезийскими структурами, просила разрешить мне заниматься дополнительно языком, старалась знакомиться с людьми. Но мне написали, что я «самое слабое звено» — именно так — в официальном отзыве. 

«Государство отдаляется от меня, а я — от государства»

Александра (имя изменено по просьбе героини), работала атташе в посольстве

Я для себя давно приняла решение уйти, это никак не было связано с СВО («специальная военная операция» — так российские власти называют вторжение в Украину, — прим. «Медузы»). Просто накипело уже. 

Расскажу случай. Были две сестры, которых удочерил один иностранец. Он начал их бить, на него завели дело о домашнем насилии и лишили родительских прав. Девочек снова удочерила другая семья. Вроде у них все хорошо. Потом ко мне подходит начальник и говорит: а давай запустим их процесс возвращения в Россию. Я спрашиваю: зачем? И так судьба у них тяжелая, зачем их отрывать от еще одной семьи, опять ломать жизнь, перевозить непонятно куда, в детдом? Есть ли у них там дедушка или бабушка — неизвестно.

На что начальник отвечает: зато представь, как это хорошо будет выглядеть в отчете. Меня это настолько покоробило… (В итоге дети остались жить с новыми приемными родителями, — прим. «Медузы».) И таких ситуаций, когда что-то делается ради отчетности, — море. Главное, чтобы хорошо выглядел отчет, и неважно, что за этими цифрами, словами ничего хорошего может и не быть. Только чтобы высшее руководство не дай бог не подумало, что мы плохо свою работу делаем. Ну, теперь мы видим, во что это глобально может превратиться.

МИД удобен для тех, кто очень ленив и ничего не хочет делать. Есть такое понятие, как «болото советников»: после советника тяжело куда-то расти. Людей много, должностей на всех не хватает. Ты ходишь на работу как в «Дне сурка», и ничего не меняется. 

То есть приходит такой молодой сотрудник. У него есть запал, хочет делать что-то новое, проекты продвигать. Думает, что будет стараться, прикладывать усилия, продвигать положительный образ страны и так далее. И дальше видит перед собой такой сценарий: если я буду стараться, хорошо что-то делать, мои усилия заметят — и я буду быстро подниматься [по карьерной лестнице]. При этом все вроде как знают, что в МИДе сложно расти быстро: на каждой должности нужно проработать минимум три года, чтобы получить новую. Но человек же думает: я же не такой, я же специалист, талантливый, у меня два-три иностранных языка, я хорошо пишу аналитику… Но все упирается в то, что ты малыш, и в какой-то момент тебе дают понять, что ничего подобного не будет. Ты можешь хоть лбом о стену расшибиться, но руководство по любым вопросам чаще всего будет прислушиваться к старшему поколению, даже если оно творит дичь.

Я неоднократно разговаривала с послом, когда указывала, что мой непосредственный начальник недостаточно компетентен, что он лизоблюд, что он нехорошо поступает по отношению к своим подчиненным. Посол мне сказал: кому я, по-твоему, буду доверять больше — атташе или советнику? 

Вообще, с продвижением имиджа получается странно. Был 2021 год, приходит поручение: придумать предложения для основ российской гуманитарной политики. Я подумала еще, а при чем тут посольство? Но пришлось этим вопросом заниматься… Хотя какие традиционные ценности? Вы видели наш процент разводов? Мы никогда не проводили каких-то мероприятий, которые бы эти самые ценности поддерживали.

А в ноябре 2022 года вышел указ президента об основах госполитики в области эти самых традиционных ценностей и нравственности. Это же исключительно для внешней аудитории. Мы сами для себя начинаем придумывать ерунду про нравственное здоровье людей, не понимая, что это такое. Это все нужно, чтобы показать восточным странам: вот смотрите, какие мы хорошие, а вот те на Западе со своим ЛГБТ плохие.

После этого указа президента я хочу эмигрировать и ищу варианты, где можно бесплатно получить новую специальность за рубежом. Это все не про Россию. Теперь я иногда подумываю, что государство отдаляется от меня, а я — от государства. И все это ради политического жеста, а не внутреннего процветания.

После 24 февраля работа стала напряженнее, потому что люди приходили бастовать к посольству. Один раз бросили бутылку в машину моего коллеги, когда он выезжал из ворот. Но тут не к бастующим вопрос, а к самим себе. Мы, сотрудники в посольстве, стараемся выполнять дипломатические функции — выходит, мы не выполнили наши функции, если наша страна ведет войну. Значит, мы оказались некомпетентны. 

С каждым месяцем у дипломатов все большее негодование ко всему этому, ко всей системе. Есть сотрудники, которые в целом стараются не комментировать ситуацию относительно СВО, то есть человек особо не говорит, за он или против. Но когда начались проблемы с финансированием из-за отключения SWIFT и МИДу по понятным причинам было просто невозможно перечислять ни зарплаты сотрудникам, ни финансирование на электричество и воду, даже молчуны начали сетовать: почему начальству по барабану? Мы же тоже должны что-то кушать.

Я знаю, что были послы, которые [с началом перебоев с зарплатами] специально ездили в Москву, чтобы привезти [наличных] денег сотрудникам. Наш посол тоже поехал в отпуск, мы думали: вот он сейчас приедет, привезет что-то, чуть-чуть хотя бы… Но он ничего не привез. Выживали мы как могли. У кого были накопления, те тратили их. У кого не было, занимали у первых. Кто-то просил переслать из России.

Было заметно, что появилась озлобленность: всем на нас плевать. Это и так было понятно, но тут дошло даже до непонятливых. Всем плевать на тебя, а ты сиди помалкивай: тут у нас большие дела делаются, глобальные вопросы решаются, не до тебя, дружок.

В результате такой деградации деградировал и язык МИДа. Все эти оскорбления и выдумки в Совбезе ООН… Мне непонятно, как это соотносится с нашими «традиционными семейными ценностями». Видимо, традиционная ценность теперь — стучать башмаком по трибуне. 

Поэтому люди бегут [из МИДа], не выдерживают атмосферы и такого отношения. Это началось еще до СВО: у нас многие уезжали. Даже несмотря на то, что ковид был в разгаре, человек говорил: да мне плевать с высокой колокольни, я поехал. Мы работали без заведующего консульским отделом, без безопасника (начальника службы безопасности загранучреждения, — прим. «Медузы»), без советника-посланника. Уехала девочка, которая хорошо писала телеграммы. Мы долго сидели без двух сменщиков. А начальство не понимает, почему так сложилось. 

Как оказалось, из командировки сложно уехать без скандала. Я пыталась уволиться в 2021 году. Подошла к послу и сказала: я буду искать новое место работы и, как только найду, сообщу за две недели о том, что ухожу. Он сказал, хорошо, — а через неделю, когда я нашла работу, он говорит: я найду юридическую уловку, чтобы вас не отпускать. Ничего он не нашел, конечно, потому что у нас Трудовой кодекс четко позволяет увольняться с уведомлением за две недели.

Тогда посол вызвал всех, с кем, как он знает, я хорошо общаюсь в коллективе, и сказал: если я уеду, эти люди останутся без отпуска. Все мои коллеги сказали: плевать на него, посидим без отпусков. Хотя я знала, что там были те, кто уже и так сидел без отпуска два года. И я решила, что не могу быть такой стервой. Я даже спать не могла, зная, что я уезжаю, потому что не справляюсь с несправедливостями этого мира (мировоззрение руководства, подход к кадрам и в целом работе), а люди будут тут с ним без отдыха. Уехала, только когда закончился контракт [примерно через год]. 

Среди моих коллег я не знаю человека, которого бы все устраивало. Но большинство остается в МИДе, потому что страшно уходить в неизвестность. Мужчины остаются из-за брони от мобилизации. Но даже если абстрагироваться от пола, просто страшно уходить — потому что тот, кто уходит из МИДа, туда не возвращается. Чтобы вернуться, нужно быть с очень большим блатом. Мне было страшно уходить, потому что это как крест поставить на себе: если что, подушки безопасности нет.

* * *

Пока готовился этот материал, спикер Министерства иностранных дел России Мария Захарова опубликовала пост в своем телеграм-канале: сообщение корреспондента «Медузы» одному из ее сотрудников с просьбой поговорить о работе в ведомстве чиновница назвала «предложением о коллаборационизме». МИД РФ не ответил на запрос «Медузы» к моменту публикации.