истории

«В поэзии нет ни славы, ни успеха. Но я панк — у панков другие ценности» Поэт Александр Дельфинов пишет злые стихи о насилии в российском обществе — том самом, которое привело к войне. Мы с ним поговорили

Источник: Meduza

Поэт, писатель и журналист Александр Дельфинов родился и вырос в России, но уже много лет живет в Германии. Он известен своими поэтическими шоу, по стилю напоминающими выступления Владимира Маяковского и обэриутов, и победами в международных поэтических слэмах. С первого дня вторжения России в Украину он начал писать антивоенные стихотворения — в них он в том числе обращается к российским солдатам. Мы поговорили с ним о насилии, которое на всех уровнях пронизывает российское общество, Z-поэтах — и о том, как переживают войну люди с психиатрическими диагнозами.

— Ты годами пишешь о насилии в российском обществе — со стороны силовых структур и не только — как о главной проблеме страны. Помнишь свое старое стихотворение о том, как твоего родственника призвали в армию, а он вернулся и позвал тебя «мочить хачей»?

— Да, это про моего двоюродного брата.

— У тебя нет ощущения, что ты всех предупреждал, что все это насилие в обществе плохо кончится — например, войной, — а тебя не слушали?

— Появилось недавно, и это меня даже шокировало. Уже после вторжения России в Украину мне написал организатор литературных чтений в Берлине. Пишет (я сейчас цитирую буквально): «Александр, мы все помним твое легендарное выступление на поэтри-слэме в 2007 году. У нас сохранилось видео, мы его посмотрели и поняли, что ты нас тогда предупреждал, а мы только смеялись». А я и сам вздрогнул, потому что вообще забыл, что у меня был такой перформанс. Я придумал его в 2007 году в Берлине и месседж сформулировал так: в Германии все любят рассуждать про русскую душу — это что-то такое позитивное, таинственное, лирическое и приятное. А я считаю, что у нее есть теневая сторона — ее я вам и покажу.

Я придумал себе такой образ — купил пальто с черепами, попросил подругу сшить огромную черную буденовку, еще у меня были темные очки со знаком доллара и сапоги с заостренными носами. И вот я так, приплясывая, читал по-немецки тексты в духе «Русские идут и захватывают все», «На вечеринке в аду мы пьем коктейль Petroleum libre». А начинал я выступление по-русски со строчки «Русский святой православный газ, он разрывает нас, он уносит нас».

Я выступил с этими текстами дважды — сначала на юбилее одной берлинской организации в городской мэрии (должен был прийти даже мэр Воверайт, но он заболел). Там были представители берлинского бомонда, дамы с золотыми цепочками. А второй раз — на международном поэтри-слэме. И я его выиграл. После этого культурные организации перестали приглашать меня на встречи, чтения и приемы для литераторов, куда раньше регулярно звали.

— За что? За русофобию?

— Это вопрос. Я-то как раз подумал, что у меня наконец произошел прорыв в немецкоязычное пространство, а это был конец моей карьеры на долгие годы. Полагаю, что люди восприняли мой перформанс как репрезентацию агрессии. Они увидели «злого русского» во мне — Александре Дельфинове. Не в моем персонаже, который с ними говорил, а лично во мне. Конечно, они не хотели меня больше видеть, никто не хочет видеть такого неприятного человека, который угрожает газом и нефтью вас поработить. Но ведь сейчас это все сбылось. И тут я подумал: ни фига себе [сюжетная] арка на 15 лет. Как она замкнулась. Тогда еще не было cancel culture [культуры отмены], а меня по-настоящему «закэнселили» за то, что я сказал в лицо немцам неприятную правду о русских, которую они в упор не хотели слышать и видеть.

— Но у тебя были и другие персонажи, помимо «злых русских». Многие твои герои — жертвы насилия. От ребенка, которого заставляют есть борщ, до взрослых персонажей, которых бьют в отделении полиции. В принципе, твой герой мог оказаться на месте поэта Артема Камардина.

— Да я и сам был в такой ситуации, хоть и не в такой жесткой. Однажды [в 1993 году] московские мусора поймали меня и всю ночь били в отделении. Они делали это для своего развлечения, а не с целью меня наказать. Поэтому я, можно сказать, отделался легким испугом, а физически пострадал не сильно. Практически любой человек из неформальной среды сталкивался с насилием.

Это очень важное культурное отличие. Русская культура — это насилие. Империалистический русский дискурс несет в себе подавление, насилие и уничтожение. Это такая официальная линия, а все остальное — неофициальные, альтернативные тенденции [которые с ней борются]. Я несу в себе и то и другое — как любой человек, который вырос в России или Советском Союзе. Мы все одновременно являемся как жертвами, так и проводниками насилия.

Представь себе. Вот наверху сидит Путин. Он орет на министра обороны, тот на генерала, тот на полковника, в конце цепочки рядовой орет на жену, а она — на ребенка. Это воспроизводится бесконечно, как болезненный паттерн. Чтобы из него выйти, нужно суметь посмотреть на него со стороны, увидеть другую форму существования. Важно, чтобы прозвучал другой голос, в том числе голос, который произносит это [отрицает насилие] по-русски. И я пытаюсь дать этому голосу звучать.

— Ты говоришь русскому солдату «дезертируй» и одновременно жертвуешь деньги на украинскую армию, то есть покупаешь оружие, которым его убьют, если он не дезертирует. У тебя позиция…

— …не нейтральная. Я сталкивался с людьми, которые не дают деньги ВСУ, но жертвуют беженцам, потому что это мирные граждане. Я думаю, что здесь каждый делает выбор для себя, я не могу ничего никому предписывать. Это вопрос совести, личного отношения и личной ответственности. Я не пацифист. Я считаю, что есть в жизни ситуации, когда можно и нужно брать в руки оружие. В частности, когда ты обороняешь свою страну от варварских и преступных захватчиков — что и происходит сейчас в Украине. Поэтому я думаю, что формирование легиона «Свобода России» — это правильный шаг.

Будь я помоложе (Александру Дельфинову 51 год, — прим. «Медузы») и с другой физической подготовкой, я мог бы себя представить таким легионером. Но в силу возраста и других причин я вряд ли помогу Украине на поле боя, скорее буду только мешать. Идет война, мы в этой ситуации делаем выбор. Мой сделан. Я считаю, что российская армия должна быть разбита на поле боя. 

— Армия, в которой, к сожалению, воюет твой двоюродный брат.

— Подобное происходит в годы исторических испытаний. Как говорят, брат на брата. Не дай бог, чтобы такое происходило, но такое может произойти. И очень трудно соблюдать нейтралитет — быть Швейцарией, когда рядом происходит холокост. Швейцария смогла, но я не Швейцария. Поэтому я считаю, что нормально собирать деньги на помощь ВСУ в ситуации, когда у украинцев в 10 раз меньше самолетов. Потому что мы [противники путинского режима] хотим, чтобы ВСУ победили.

Я говорю как гражданин России. И как гражданин России я желаю военного поражения российской армии, ареста нелегитимной верхушки и суда над ней — другими словами, полного военного и экономического провала [России]. И любые способы, которые это приближают, я считаю легитимными.

— В России провластные телеграм-каналы, Маргарита Симоньян и даже телевидение пытаются раскручивать Z-поэтов, которые тоже без малейших колебаний выбрали свою сторону. Например, Анну Долгареву.

— А я пересекался с Анной Долгаревой. В моей биографии есть двусмысленный эпизод — не знаю, как к нему относиться. В 2019 году меня номинировали на так называемую Григорьевскую премию. Ее ответственным секретарем был Игорь Караулов, мы с ним переписывались, и он был очень корректен. Мне оплатили дорогу в Санкт-Петербург, и, как и все попавшие в шорт-лист, я получил тысячу долларов. Я перевел эти деньги маме.

Мне было известно, что создатели этой премии [придерживаются] других [отличных от моих] политических взглядов. Но ее фишка была в том, что в конкурс допускали всех — в том числе людей с другими взглядами. Мне казалось, что это говорит об их правильной позиции, что они создают некий плюрализм.

Но премию получила Анна Долгарева: она вышла на сцену и с комсомольским задором стала читать тексты советско-пропагандистского духа. Я ***** [удивился] немного. Я тогда не посмотрел внимательно, кто в списке, — и это стало для меня большим уроком на будущее. То есть впервые с ней и ее текстами я познакомился, когда она стала их читать на сцене. Я тут же понял, что это пропаганда войны — а я ее поддержал, приняв участие в таком конкурсе. Я промолчал, был растерян, не знал, как себя вести. Это было ошибкой.

— С другой стороны, ты каждый год выступаешь в Черногории на фестивале «Словоново» Марата Гельмана — там все свои, все единомышленники. Тебе не кажется, что это немного холостой ход? Ты же находишься в зоне комфорта. А в Петербурге ты хоть вышел из нее.

— На Григорьевской премии мой выход из зоны комфорта получился довольно бессмысленным: [своим присутствием] я легитимизировал провоенный поэтический дискурс, больше никакого результата и не было. А «Словоново», как и другие культурные и политические форумы за границей, — это не то чтобы междусобойчик на шашлыках. Мы разобщены и раздроблены.

— Мы — это кто?

— Представители альтернативной русской культуры, оппозиционных и гражданских групп, которые были разгромлены в России. Мы покинули Россию по разным причинам. Я уехал из России больше 20 лет назад и, когда уезжал, думал, что вернусь через полгода. Но пока я был в Германии, начались некоторые изменения в законодательстве, и я понял, что дальше будет только хуже, так что принял решение остаться и начать тут другую жизнь. Нас всех объединяет желание что-то делать, и «Словоново» дает возможность встретиться и скоординироваться.

— Вернемся к Z-поэтам. Одна из претензий к ним — в том, что это пропагандистский, черно-белый взгляд на мир. С другой стороны, и твои антивоенные стихи — тоже довольно черно-белые. 

— [Стихотворение] — это [агитационный] плакат.

— Да, ты сам это понимаешь. В первой строчке стихотворения «Дезертируй» ты говоришь: «Поэзия как плакат». Тебе не кажется, что есть два поэтических лагеря, и несмотря на то что одни поддерживают войну, а другие выступают против нее, они друг друга как бы «отзеркаливают» и в этом смысле не очень интересны. Один плакат против другого плаката.

— Неинтересны кому?

— Какой-нибудь историк литературы скажет, что антивоенные стихотворения Дельфинова слабее. А вот когда он писал про любовь…

— Лично меня вообще не интересует историческая перспектива моих текстов после моей смерти. Что там будут говорить историки, мне абсолютно по фигу. Меня интересует исключительно то, что происходит со мной здесь и сейчас. А когда наступит время умирать, я, судя по всему, бесследно исчезну — и даже писка не раздастся.

Меня интересует прямое поэтическое действие — политическое искусство, искусство гражданского протеста, арт-активизм. Вот я вчера прочитал новое произведение Z-поэтки Юнны Мориц — у нее очень специфический бред, но он определенным образом структурирован, и получается даже интересно.

Так вот вопрос здесь только в одном: чей плакат лучше? чей дизайн круче? чей более убедителен? Я обращаюсь не к историкам литературы и не к богу искусства — я рассчитываю, что эти высказывания будут действовать здесь и сейчас и принесут конкретный результат. Все тексты, посвященные теме дезертирства, должны создавать такой нарратив, который приведет к тому, что дезертиров станет больше, и они ослабят российскую армию.

У меня есть текст, который я написал в предельно упрощенной форме, там даже рифмы примитивные. Кто-то упрекал меня в том, что этот текст слишком простой, но я его специально таким сделал, а не потому, что не умею подбирать сложные рифмы или не могу писать верлибром, — я практически все могу в этой области. Но этот текст требует такого формата. Это история человека, который совершил военные преступления и, вернувшись в Россию, распространяет это насилие на свою семью и окружающих. Это простой текст, простая тема, простое художественное решение. Вопрос в том, удачно ли я все сделал — достигнет ли этот текст кого-то. Только в этом соревнование, только в этом интерес. Я надеюсь, что наши «плакаты» просто будут намного круче.

📄 Дорогие читатели! Теперь вы можете скачать PDF-версию любой статьи «Медузы». Файл можно отправить в мессенджере или по электронной почте своим близким — особенно тем, кто не умеет пользоваться VPN или у кого явно нет нашего приложения. А можно распечатать и показать тем, кто вообще не пользуется интернетом. Подробнее об этом тут.

— Ты говоришь немного как человек, который сам себя мобилизовал и призвал на войну. Ты ведь мог бы отойти в сторону и сказать: «Извините, я 20 лет как уехал из России, а еще у меня есть психиатрические диагнозы, я отойду в сторонку и займусь огородом, мне вредно волноваться».

— Еще задолго до войны я задал себе вопрос: «Зачем я это делаю [пишу стихи]?» В поэзии нет ни славы, ни успеха, можно было бы по-другому потратить свое время. Но я панк — у панков другие ценности. И один из ответов, которые я себе дал, звучит так: я зачем-то выжил в ситуации, когда умерли мои друзья. Я зачем-то прошел горнило инъекционной наркозависимости и при этом даже не заразился ни гепатитом, ни ВИЧ — в отличие от своих друзей. Зачем-то меня п*****и [избивали] в детстве в школе, а потом я в «дурке» отлеживался.

Какой в этом смысл? Смысл в том, что у меня есть язык, чтобы передать этот экстремальный опыт. Я оказался одним из тех, кто обладает способностью слышать чужие голоса и перестраивать свою оптику. Я не червонец, я не должен всем нравиться, но я нахожу механизмы и ищу язык. Поэзия — это инструмент, который создает альтернативные нарративы в русской культуре и разворачивает имперский язык в антиимперский.

— Ты много лет потратил на то, чтобы стать рупором людей с психиатрическими диагнозами. Снимался в документальном сериале «Я псих». А в эту сложную эпоху, когда кажется, что все…

— ********* [сошли с ума].

— Ты на меня производишь впечатление ментально здорового человека. Мы с тобой говорим, у тебя все очень четко, есть ответы на все вопросы. Как так получилось?

— Во-первых, все-таки мне 51. Мне уже осталось жить меньше, чем было прожито, можно уже какие-то концепты для себя сформулировать. Во-вторых, я человек, всю жизнь живущий с психиатрическими диагнозами и с детства отличавшийся странным поведением. И только в Германии, встретившись с немецкими терапевтами — и иным подходом к этим вещам, — я сумел изменить себя и продолжаю менять.

Если ты осознаешь какую-то ***** [фигню], которую ты делаешь, например, начинаешь проект, на середине его обламываешь, все разваливается, и так происходит десятилетиями, то наконец понимаешь, что это же не что-то [неконтролируемое] со мной происходит, это я сам делаю, сам разваливаю эти проекты. И раз — я этот момент постиг. Это называется psychoeducation, этому тебя учит доктор. Это как школа — надо домашние задания делать, контрольные работы, сдавать экзамены. Я научился справляться со многими проблемами и достаточно стабильно веду свою жизнь. Я точно так же прохожу через эти состояния [психических расстройств], просто теперь я по-другому с ними управляюсь.

— Можно ли сказать, что состояние, в котором ты провел десятилетия, с началом войны стало знакомо многим? И ты был к нему готов, а люди впервые столкнулись с ним и охренели?

— Так можно сказать, и это и была одна из целей терапии. Представь себе, что мы живем на берегу моря. Пришла волна цунами и все смыла на хер. И если мы знаем геологию, мы понимаем, что это повторится. Цунами — это регулярный феномен. И вопрос заключается не в том, придет волна или не придет, а в том, как мы к ней подготовимся.

Японцы строят высокие стены. И мы знаем, что, когда в 2011 году была волна, на уязвимых участках [на побережье] стояли стены обычно высотой шесть метров. Но волна в некоторых местах достигала 10 метров — она все смыла. А в одном городе была стена 15 метров, и он уцелел. Если мы сравним эти стены с психотерапией, будет ровно то же самое. Цунами придет, случится кризис — в твоей жизни или жизни общества — и все твои проблемы тут же обострятся. У тебя [в обычной жизни] высокая тревожность? [Во время кризиса] у тебя такая будет тревожность — ты ******* [офигеешь]. У тебя суицидальность [склонность к суицидальным мыслям]? Ты будешь вешаться и рыдать каждую секунду. Когда придет эта волна, вопрос будет только в том, какая у тебя стена — 15 метров, шесть метров или никакой? 

— То есть ты построил стену чуть выше, чем цунами, которое пришло 24 февраля?

— В том числе.