истории

Развязав войну, Путин сделал миллионы украинцев беженцами. Но многие россияне тоже навсегда лишились дома Максим Трудолюбов — о том, как российское государство (опять) отбирает у людей самое главное

Источник: Meduza

Количество жертв российской войны против Украины неизвестно. С уверенностью можно говорить только о том, что их будет еще больше. Жизни людей — самое ценное, что отнимает война. Но у тех, кто остается жить, война отнимает дома. Многие из выживших стали бездомными — временно или навсегда. Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов считает, что война, которая привела к немыслимым страданиям украинского народа, в России спровоцировала радикальный конфликт между частной и общественной жизнью.

В Украине разрушено или повреждено более 120 тысяч домов. Стерты с лица земли целые города, поселки и деревни. Названия «населенных пунктов», фигурирующие в военных сводках, — часто лишенные жизни точки на карте. Многим — прежде всего женщинам и детям — приходится обживаться в чужих домах, городах и странах. Более восьми миллионов человек вынуждены были покинуть свои украинские дома; количество беженцев в Европе к концу сентября превысило семь с половиной миллионов. Из-за войны России против Украины число «перемещенных лиц» в мире впервые за время исследований перевалило за 100 миллионов.

Теряют связь с домом и жители России. Не потому, что их обстреливают, а потому, что они бегут от собственного государства. Масштабы здесь тоже уже миллионные: по недавним сообщениям, только после объявления мобилизации из России могли уехать от 700 тысяч до миллиона граждан, а ведь есть еще те, кто уезжал после 24 февраля и на протяжении минувшего десятилетия.

Это тоже разрыв с домом, но устроенный иначе. То, что для украинцев бедствие, принесенное извне, для россиян — негероическое, болезненное обострение отношений с собственной страной. Люди не живут в собственных домах, чтобы не столкнуться с чиновниками. Переезжают в другие города, уезжают из страны, потому что не могут жить и работать на родине из-за унизительных законов и несогласия с развязанной их государством войной. Для кого-то это осознанный шаг, для кого-то — раздражающее столкновение с государством, которое раньше в частную жизнь большинства вторгалось только по телевизору.

Теряют привычную среду и те, кто против войны, и те, кто молчал и надеялся избежать столкновения с политикой. Плохо и тем, кто понимал, как устроено российское государство, и тем, кто не понимал или не хотел этого понимать.

Не чувствовать себя как дома

Потоки людей на границах, вокзалах и в аэропортах — зримое выражение крушения частной жизни. Во времена бедствий и катастроф люди обычно мечтают о возвращении к нормальной жизни, к нормальности. Дом — ее якорь и символ. Но к прежней норме вернуться уже нельзя. И не только тем, чей дом разрушен физически, но и тем, кто не может приехать в Россию по политическим причинам.

В мире, где возможно то, что происходит сейчас, всем трудно чувствовать себя как дома. Немецкий философ Теодор Адорно в 1940-х годах отмечал: «Дом остался в прошлом… Еще Ницше писал в „Веселой науке“: „Мое счастье, что я не домовладелец!“ Сейчас к этому нужно добавить: не чувствовать себя с самим собой как дома — вопрос морали».

Невладение, недоверие к институту частной собственности, выход за пределы частной сферы обладали для Адорно и других мыслителей левого направления послевоенной эпохи высокой моральной ценностью. Адорно, кроме того, рассуждал и как человек, выросший в развитой культуре частной жизни, столкнувшийся со злом нацизма — и вынужденно оказавшийся в изгнании. Для сегодняшних россиян культура частной жизни — совсем недавнее приобретение. Это завоевание, а не нечто само собой разумеющееся. Тем болезненнее их изгнание.

Советская индустриальная экономика строилась руками бездомных. Люди жили в землянках, казармах, бараках, общежитиях и коммунальных квартирах. Государство распоряжалось людьми, распределяя жилье. Обязательная прописка по месту жительства позволяла следить за гражданами — и по официальным каналам, и с помощью добровольных помощников начальства, приглядывавших за соседями. И граждане, и государство бесцеремонно вторгались в личное пространство каждого. Относительная защищенность была редкой привилегией, которая, впрочем, в любой момент могла быть отозвана, в чем убеждались большевистские вожди во время ночных арестов.

Советская власть загнала себя в ситуацию, в которой должна была выбирать между строительством жилья для граждан и созданием основ оборонной и тяжелой промышленности. Сталин, не колеблясь, выбрал промышленность, оставив жилищный вопрос преемникам. «Политика бездомности» не была описана в документах партии, но фактически это была именно политика.

Частная жизнь без государства

Интенсивное частное обустройство минувших десятилетий показало, чего искало российское общество. Искало отдельности от соседей и государства. Более трети российских семейств помимо основного жилья владеют другой недвижимостью: квартирой, домом или земельным участком. Это вполне европейский показатель. Достигнут он в основном потому, что миллионы россиян получили земельные участки в собственность в результате дачной амнистии середины 2000-х — и платят за нее сравнительно невысокие налоги.

Дачные и коттеджные сообщества часто оказываются одной из немногих действующих основ для выстраивания доверия между людьми. Даже управляют страной выходцы из одного дачного кооператива. По некоторым подсчетам, протяженность дачных заборов в России — 790 тысяч километров. Эта лента могла бы обогнуть Землю почти 20 раз.

Возникновение такой сферы автономности стало естественным ответом граждан на бесконечные вторжения государства в личное пространство, на невозможность чувствовать себя как дома. Обретенная за минувшие 40–50 лет независимость от государства могла бы послужить основой для заключения подлинно действующего общественного договора, который позволил бы гражданам оспаривать решения власти и требовать от нее защиты своих прав, своих домов, — но любые попытки выйти на такого рода сделку жестко пресекались.

В итоге общественным договором в России стали называть то, что этими словами называться не должно, — навязанные государством неписаные договоренности по принципу «стабильность в обмен на невмешательство общества в политические дела». Общество, впрочем, не слишком настаивало на своем вмешательстве в политику, по-настоящему заботясь только о частном обустройстве.

Частная жизнь — единственное настоящее массовое общественное движение в России минувшего полувека. Это движение объединяло граждан не какими-либо позитивными лозунгами — националистическими, социалистическими или либеральными, — а общим стремлением обособиться от других и от государства. Поздние советские поколения получали квартиры и дачи, а их наследники, невольно став гражданами постсоветской России, стремились полученное приумножить. В какой стране они жили и почему, был ли там общественный договор, соблюдался ли он, им было не так важно. Крушение советской системы помогло этому всеобщему обособлению, поскольку в Конституции и законах появились давно чаемые слова о правах, в том числе о праве собственности. Но только слова.

Проснувшиеся институты

Массовое частное обустройство происходило на фоне распада советской идеологии. Лозунги становились анекдотами, институты советского государства выхолащивались и теряли изначальное содержание. Между тем эти институты — чрезвычайная полиция, внеправовые суды, советская армия, система лагерей и мобилизационные структуры — несли в себе скрытую угрозу частной жизни, ведь они создавались ради строительства коллективистского общества.

Планируемое общество должно было называться коммунистическим — хотя это не так важно. Куда важнее, что советское государство строилось по единому плану, сверху, в нарушение созданного к моменту гибели Российской империи права, в разрыв старых хозяйственных связей, без учета интересов общественных групп и народов. Такие большие, создаваемые сверху проекты требуют чрезвычайной власти. Так строятся утопии.

Однако вместо утопий всегда возникает нечто другое. В нашем случае вместо коммунистического общества было построено общество дачников, автомобилистов, ценителей музыки и шашлыков. Институты чрезвычайной власти при этом не исчезли — только на некоторое время заснули. Они были частично приватизированы, сильно бюрократизированы, но не уничтожены. И потому сохранились в своих административных формах.

До поры эти институты беспокоили лишь немногих. Скажем, они оказались проблемой для предпринимателей, которые становились жертвами сфабрикованных конкурентами уголовных дел; для политических и гражданских активистов, которых тоже преследовали и сажали; для независимых журналистов, которых не удавалось приручить или купить; вообще для всех, кто оказывался в ситуации конфликта и сталкивался с тем, что вершить правосудие — последнее, к чему стремится российская «правоохранительная» система.

Сами сотрудники чрезвычайных органов находились в первых рядах общества дачников — и, вероятно, большинство из них предпочли бы ими оставаться. Но для системы чрезвычайной власти победа, одержанная приватностью, означала поражение собственно власти. Одно дело — строительство радикальной утопии, другое — зарабатывание денег на сфабрикованных делах.

Раньше в России существовала дискуссия о «спящих институтах» (см., кроме того, здесь и здесь). Общая мысль состояла в том, что лишенные Путиным реальной субъектности регионы, утратившие какую-либо власть органы местного самоуправления, выхолощенный институт народного представительства могут наполниться подлинным содержанием, как только появится такая возможность. Не исключено, что время этих обессмысленных институтов еще придет. Но в сегодняшней России проснулись не партии и не федерализм, а ГУЛАГ и мобилизация.

Восстановлению не подлежит

То, что зло безгранично, но все-таки не может зайти в дом, было национальным мифом постсоветской жизни (хотя зла за закрытыми дверями тоже хватало). Единственные механизмы защиты от зла, которые российское общество сумело создать, — это замок, дверь и забор.

Пока государство вламывалось только в квартиры политических активистов или предпринимателей, у которых отнимают бизнес, многим не была очевидна хрупкость человеческой автономной сферы перед лицом бесчеловечной государственной. Теперь осознание беззащитности не может не распространиться широко. Проснувшееся зло с легкостью ломает любые замки и двери. Однако единственной реакцией общества снова оказались попытки спрятаться за забор — правда, теперь забором стала государственная граница. Дом остался в прошлом.

И все же целая страна не может выключить свет и уехать. Нынешний конфликт общества и государства доказывает, что защититься от зла можно, только полностью уничтожив институты чрезвычайной власти, а не усыпив, задобрив или модернизировав их.

Сто лет назад инженеры советского государства строили этот механизм, исходя из того, что великое будущее обязательно требует жертв и страданий в настоящем. Они строили государство как всеблагого бога, действий которого грешные люди не способны понять — ведь они не видят общей картины. Спустя сто лет общая картина истлела, и это означает, что построенная ими машина может производить только жертвы и страдания — безо всякой цели. Она не в состоянии даже вести войну, потому что и войне нужна цель.

Те, кто сейчас пытается управлять российской системой власти как нормальным государственным механизмом, становятся соучастниками преступлений, поскольку ничего, кроме преступлений против человечности, эта машина в работающем состоянии совершать не умеет. Если этот механизм не сломать, он будет совершенствоваться в сторону полного уничтожения частной жизни. Он уже совершенствуется. Парадокс нынешней ситуации в том, что пожилые разжигатели войны мешают собственной системе развиваться в идеальном для них же направлении.

Их лояльные преемники, представители следующих поколений, которых ровесники Путина пока не допускают к власти, — люди более современные и знают, что делать. Они уже начали вооружать чрезвычайную власть цифровыми инструментами. Изоляция, вызванная войной, им мешает. Все разговоры Путина про суверенитет смешны, поскольку Россия под его руководством не сумела выстроить ни финансовой, ни технологической независимости. Недостроенность российской государственной и корпоративной системы создает просвет, благодаря которому довести нынешний потенциальный тоталитаризм до совершенства будет трудно.