разбор

Почему Кремль считает войну в Украине правильным решением, несмотря ни на что? Социолог Алексей Левинсон реконструирует логику российской власти на основе опросов населения

Источник: Meduza

В начале июня «Левада-Центр» опубликовал данные опроса, из которых следует, что три четверти россиян уверены в «успешном продвижении» российской «спецоперации» в Украине. Почти 25% ожидают, что итоговая победа будет одержана в срок «до полугода», около 20% — в течение года, почти столько же сказали, что на это понадобится больше года. Опыт исследований «Левады» в последние 20 лет показал, что между ожиданиями жителей России и мировоззрением тех, кто ими управляет, есть глубинное сходство. Руководитель отдела социально-культурных исследований «Левада-Центра» Алексей Левинсон специально для рубрики «Идеи» рассказывает, чего именно Кремль рассчитывает добиться этой войной.

Какой будет Россия, когда война кончится? Мы знаем, что думают обычные россияне. Что все останется так, как было «до того». Что править страной будут те же, кто ею правили: в мае 72% опрошенных хотели, чтобы Путин оставался на президентском посту после 2024 года.

Но что думают о будущем те, кто ею правит? Наши опросы доступа к их тайным мыслям не дают. Попробуем догадаться, опираясь на то, что нам, тем не менее, известно.

В «Левада-Центре» целенаправленно изучали отношение россиян к Путину и другим политическим лидерам, в частности, к Владимиру Жириновскому. Исследования показали, что Путину по примеру последнего удалось (не сразу) подстроить свое восприятие мира под то, которое сформировалось в российском обществе после последовательного краха коммунистической, а затем демократической перспективы. Это комбинация фрагментов советского и постсоветского, положенная на архаические структуры, делящие мир на «своих» и «чужих» с разными нормами для тех и этих. Россияне почувствовали именно это — потому приветствовали большинство шагов и жестов Путина. 

Это дает нам определенные основания для реконструкции логики действий и планов российской власти.

Начать стоит с того, каким мир мог стать к середине и концу XXI века и какое место должна была занять в нем Россия, если бы не вторжение в Украину. Похоже, именно ответы на эти вопросы заставили Кремль сделать то, что он сделал 24 февраля 2022 года.

Чего опасались в Кремле перед началом войны?

Главное, о чем говорили западные ученые, а за ними и политики, — это глобальный климатический кризис. Сохранение имеющихся тенденций, в частности выбросов в атмосферу углекислого газа в результате сжигания углеводородов, грозит планетарной катастрофой. Россия, согласно этим прогнозам, также должна испытать значительные климатические и связанные с ними изменения.

Из многих экспертных интервью, однако, следовало, что сами эти прогнозы не сильно тревожили российское руководство. Более того, в России довольно популярным остается мнение, что от климатических изменений страна только выиграет (увеличатся площади земель, пригодных для земледелия, в частности для выращивания пшеницы, тогда как у других стран-производителей эти площади сократятся). 

Тем временем по инициативе ряда ведущих западных стран была поставлена цель сократить, а затем прекратить выброс в атмосферу углекислого газа. Россия тоже подписала Парижское соглашение, его соблюдение было для нее не слишком обременительно. Но некоторые страны — покупательницы российского углеводородного сырья начали готовиться к довольно скорому отказу от такого топлива и переходу на другие источники энергии. И вот тут Кремль столкнулся с риском потерять роль главного поставщика топлива для Европы. А это неизбежно привело бы к утрате, во-первых, влияния на политическую ситуацию в этих странах, а во-вторых, существенной доли поступлений в российский бюджет. 

Кроме того, в странах Евросоюза были приняты так называемые зеленые законы и введены пошлины на ввозимые товары, которые рассчитываются в зависимости от уровня выбросов углекислого газа в ходе их производства. Это делает неконкурентоспособными многие российские экспортные товары. Например, металлы, низкая себестоимость которых связана с использованием старых — и, как правило, «грязных» — технологий и оборудования.

В самой России давно велись дискуссии о необходимости «слезть с нефтяной иглы». Недостатки сырьевой экономики широко обсуждались. Однако никакой адекватной альтернативы в этих дискуссиях предложено не было. Ее не видело общество; ее не видели и те, кто обществом руководит.

Влиятельные магнаты, чьи компании добывают, транспортируют и продают нефть и газ в Европу, пропагандировали идею, что все это разговоры — и ЕС не сможет отказаться от российского газа (а может быть, и российской нефти) еще как минимум полстолетия (как вариант: откажется, а потом все-таки вернется). В экспертном сообществе этот оптимизм многие ставили под сомнение, да и в общественном мнении наметился раскол — останется ли Россия нефтегазовой сверхдержавой или нет. По этому поводу начал нарастать скепсис.

По косвенным свидетельствам мы приходим к выводу, что в течение 2021 года в руководстве России постепенно укреплялось представление о том, что, если Европа реализует свои планы, то РФ лишится статуса великой державы. На короткое время, правда, возник некий «водородный оптимизм»: якобы «Росатом», «Газпром», и НОВАТЭК произведут столько водорода, что он заменит нефть и газ. Но не было ни уверенности в том, что мир реально перейдет на водород как основное топливо и источник энергии, ни надежд на то, что Россия станет его главным мировым поставщиком.

Оставалось другое решение — добиться роли политического гегемона Европы, диктующего свою волю, в том числе в вопросах зеленого перехода (можно допустить, что переход на оплату газа в рублях был одной из заготовок на этот случай). Если Россия мощным жестом присоединит к своему «лагерю» крупнейшую страну Центральной Европы (а за ней и ряд других стран или территорий), у нее появляется если не экономический, то политический капитал для того, чтобы встать вровень с двумя другими великими державами — США и КНР — и вместе с ними разделить мир на зоны влияния и интересов. Европа в такой конструкции отходила бы в российскую сферу.

И среди жителей России, и в ее руководстве господствовало представление, что ЕС — в упадке и чуть ли не на грани распада; в Америке — слабый президент, к тому же занятый в основном отношениями с Китаем; в Украине — «балаган», которым управляет «клоун». Все это подсказывало: теперь или никогда.

Замысел подкреплял образ мощной собственной армии, усилившейся с 2011 года, когда на нее отрядили баснословные деньги — 20 триллионов рублей (которые можно было потратить на здравоохранение или образование).

Возможно, планировалось ограничиться демонстрацией этой мощи — но так, чтобы и с американских спутников было видно.

И тогда они сами запросят начать переговоры. А на переговорах мы потребуем от украинцев и Запада отдать нам то, что мы считаем «нашим». И они поймут. Ведь в чем-то они такие же, как мы, только слабее.

К концу февраля стало понятно, что «они» добром кончить дело не хотят. Пришлось двинуть войска.

Какие силы столкнулись на территории Украины?

По обе стороны конфликта то и дело говорят, что Россия выступила против Запада, а Запад выступил против России. Так видят ситуацию в широких слоях российского общества, так видят ее в правящих кругах.

С этой точки зрения Россия и Запад — величины если не равновеликие, то как минимум одноуровневые. Многим россиянам, как показывали наши исследования, льстит такое приравнивание, особенно тем, кто разделял убеждение, что Россия — это «особая цивилизация». И что она уникальна.

Но, вообще говоря, Россия принадлежит к значительному множеству стран с набором схожих черт. Отличие этой группы стран от прочих — в том, как внутри них осуществляется управление/власть. Элиты тут находятся в таком же полном подчинении правителю, как и население. Там, где элиты обладают автономией, правители сменяются регулярно и часто. В странах, где элиты зависимы от правителя, перемены касаются не его, а их. Властитель заменяет истеблишмент, тасует его персональный состав, меняет одну правящую группу на другую, благодаря чему в итоге правит неопределенно долго. Часто единственный предел власти правителя обусловлен сроками его земного существования.

Исторические обстоятельства сформировали на пространстве Евразии три зоны. Одна — зона уверенного и устойчивого существования обществ с автономными элитами и с демократическим устройством. Другая зона — зона автократий и деспотий, где правители имеют элиты в своем полном подчинении и распоряжении. Это зона правителей-долгожителей. У этих зон есть достаточно четко очерченные географические границы. 

Есть, наконец, третья зона, которая имеет промежуточный — во всех отношениях — характер. Ее можно считать «зоной перехода». Слово «переход» здесь имеет много смыслов. Это переход как замена — в ходе исторического развития — автократической формы правления на демократическую (в политологической науке его называют «транзитом»). Это же переход как шлюз — для мигрантов, физически переходящих из деспотий и авторитарных стран в страны демократические. Это, наконец, переходная форма правления, сочетающая черты авторитаризма и демократии или периодически меняющая свой характер.

Слово «переходный» так значимо для характеристики этих стран еще и потому, что переход власти от одного правителя к другому критически значим для них. Как отмечено выше, обычно автократии существуют столько, сколько живет правитель. Его естественная смерть вызывает всплеск борьбы в элитах, которую при жизни он тоже провоцировал, но также и ограничивал. Победитель в этой борьбе сам становится правителем, и начинается новый цикл. 

Другой вариант — конец правлению положат прежде покорные элиты. Порой элиты закрепляют за собой права в отношениях с новым правителем, и тогда совершается переход к другому, более демократичному типу правления. Иногда это оказывается всего лишь эксцессом, в результате которого появляется новый автократ.

К такому переходному типу принадлежит и Россия. У Украины с ней немало сходств. Элиты, накопившие в 1990-е капитал схожим (не спрашивайте каким) образом. Разнородное общество. Но в России разнородность имперского типа: «государствообразующий» народ (относительно гомогенное большинство) колонизировал иноэтничные, иноязычные, иноверные группы — сохраняющееся доминирование большинства заложено таким ходом истории. В свою очередь, в Украине разные по языку, вероисповеданию, исторической судьбе субэтносы формируют общее государство без большинства и меньшинств. В итоге складывается система, основанная на договоре разных, но равных. Отсюда разница в сроках правления: за время пребывания у власти одного российского президента в соседней Украине сменилось несколько.

Положение Украины и России на пространстве Евразии позволяет говорить, что граница между ними — это зона, где соприкасаются два общества переходного типа. Украина — окраина Запада, Россия — окраина Востока. И мы можем сказать, что идущий на наших глазах бой — это драма перехода, которая по-своему завязывалась в этих двух периферийных обществах.

В Украине в последние десятилетия шли схватки элит, в результате которых политики прозападной ориентации получали все большую поддержку населения. «Оранжевая революция», потом Евромайдан увеличили вероятность того, что Украина перейдет в сообщество западных стран. 

В российском обществе потенциал такого перехода тоже был — и на самом деле остается. Есть элиты, ориентированные на такой переход и справедливо полагающие, что в результате него они смогут умножить собственные ресурсы и капиталы. Есть группы населения, которые также имеют позитивные ожидания в отношении этого перехода. Их объединенные усилия начали давать первые плоды в 1990-е годы, что ясно показывали опросы. Не большинство, но все большее число россиян приветствовали растущий национальный честный бизнес, поддерживали молодые демократические институты.

Но в дело вмешались те элиты, для которых результаты такого перехода были нежелательны. Более того, губительны. А вот сама ситуация переходного состояния наиболее благоприятна: расходы несет государство — как при социализме, а доходы получает собственник — как при капитализме.

Эти элиты были ориентированы прежде всего на вывоз сырья и опасались смены экономической модели, а также прихода на рынок иностранных конкурентов. Они смогли символически опереться на большинство населения, которое не видело для себя преимуществ в «западной» жизни (его, правда, не устраивала и ситуация перехода, но тут уж выбирать не приходилось). Они наняли спецслужбы, чтобы «остановить мгновенье», и на два десятилетия Россия (не первый раз в своей истории) застряла в позе перехода, никуда не перейдя. 

Борьба, направляемая правителем, выбраковала одни элиты и дала приоритет другим. Тем определился и экономический профиль страны: Россия производит и продает несколько видов сырья (прежде всего нефть, газ, уголь, а также лес, зерно и редкие элементы), металлы (низкого уровня обработки) и вооружения. Все остальное покупается и импортируется на вырученные деньги.

Модель оказалась успешной ввиду благоприятной конъюнктуры на рынке сырья. Украина с ее более скромной, но более диверсифицированной экономикой могла только завидовать такому богатству, доставляемому благоприятными ценами на рынке углеводородов.

Как устроена российская система управления?

Обратим внимание на жалобы правителя по поводу того, как трудно управлять Россией. В чем трудность?

В системах, где элиты находятся в полном подчинении правителя, управление — это вмешательство правителя в действия элит. Авторитарно-тоталитарные режимы имеют установку на то, чтобы управлять всем, что происходит в обществе. За годы советской власти такая система была отстроена. Народное хозяйство и, скажем, культура имели собственные системы и органы управления, но все они были поставлены под контроль специальной управляющей сверхсистемы. Это была конструкция из ЦК КПСС, подчиненного ему партаппарата и аппарата спецслужб, постоянно меняющих свое название, но не роль.

Конструкция партийного руководства была сложной и громоздкой. Можно понять почему: народное хозяйство — очень сложная система; чтобы ею управлять, нужна система не менее сложная.

Но общество, социальная система в ее естественном состоянии и бытовании имеет тенденцию к росту и усложнению. Усложняются отношения между социальными субъектами, усложняются средства, обслуживающие эти отношения, будь то технические устройства или научные теории, философские концепции, формы коммуникации. 

Управляющая система иногда старается не отстать, но чаще — сдержать усложнение, разрушает слишком сложные отношения и сама строит системы адекватного ей уровня сложности. Захватив власть, большевики покрыли ее сетью иерархически организованных органов управления, аналогичной тогдашней системе командования войсками. 

Объекты управления — предприятия, процессы, люди — приводились к единому виду. Была создана «номенклатура» — корпорация профессиональных начальников, их называли «руководящий работник». (Не надо думать, что это эквивалент современного менеджера. Это не профессионал оптимизации процессов, а профессионал осуществления унифицированного процесса властвования как такового, имеющего цель в самом себе.) 

В итоге огромная по территории и населению страна до сих пор живет одинаково на пространстве от Смоленска до Петропавловска-Камчатского — поскольку слышит от воспитателей детсада, учителей в школе и телекомментаторов по всей стране одно и то же. Людей приучали и в итоге приучили есть и пить одно и то же, одинаково одеваться, болеть, лечиться, наконец, одинаково думать и одинаково отвечать при проведении всероссийских опросов. Существенные отличия, которые эта политика не смогла стереть, остались там, где доминирует иная, в отличие от великорусской, этничность; иная, нежели православие, религия; иной, нежели русский, язык.

История «партийного руководства» наукой, искусством, образованием, сельским хозяйством в СССР началась в конце 1920-х и тянулась до конца 1980-х, оставив неисчислимые следы, где комические, где трагические. 

При таком устройстве общества неизбежно наступает момент, когда сложность управляющей системы достигает своего предела и перестает успевать за сложностью системы, которой она взялась управлять. С точки зрения власти, это анархия и «потеря управляемости»; с точки зрения одной части общества — развал и разруха; с точки зрения другой части — свобода, позволяющая резко ускорить поиск нового, усложнить понимание мира, создавать новые комбинации смыслов.

В период перехода, который позже получил название «лихих 1990-х», в России оживились естественные силы дифференциации, автономного развития различных социальных субъектов — от регионов до кружков по интересам, от бизнесов до художественных направлений. Сложность такого социального агрегата, как РФ, стала резко возрастать. Это могло происходить потому, что центральные элиты, которые хотели управлять по-старому, были слишком ослаблены и к власти на время пришли элиты, которые (в этот момент) исповедовали другой способ управления: «Берите суверенитета столько, сколько сможете проглотить». Вскоре, однако, от этого принципа отказались, власть укрепилась настолько, что вновь стала подгонять объекты управления под один ранжир.  

Именно этот инстинкт власти — не давать усложнять картину мира и его понимание — объясняет, например, нынешние гонения на режиссеров и запреты спектаклей, не имевших вроде бы никаких подрывных целей. Этим надо объяснять все те вмешательства в образовательный процесс, о которых учителя и родители говорят, что «растят нацию дураков, которыми легче управлять».

Это же причина, почему в России сохраняется свобода выезда из страны, столь нехарактерная для классических тоталитарных режимов. Уезжают те, кто не нужен для системы управления и вносит лишнюю сложность в управляемое. И те, кто не находит себе адекватного места в научных и производственных структурах, слишком примитивных для его компетенций.   

Какой будет Россия после войны? Версия Кремля

Объединим тезисы о зеленой перспективе, об автократии и об упрощении в единое рассуждение. Здесь все одно к одному.

Зеленый переход в перспективе от одного до трех десятилетий грозил России утратой места, которое она заняла в мире. А нынешним правителям и их преемникам — утратой вследствие падения нефтегазовых доходов самой возможности управлять страной.

Представьте, что за тот же срок Украина успела бы вступить в ЕС и получить от него поддержку. У нее бы появлялись шансы стать если не процветающей страной, то приобрести столь ценимые россиянами бытовые и политические блага. Сравнение такой Украины с РФ всегда было бы не в пользу последней, тем более что властям раз за разом пришлось бы ужесточать политический режим. Никакой насаждаемый «патриотизм» здесь бы не помог. Народ потребовал бы пойти тем путем, на который вступили в «лихие 1990-е».

Шансы попасть в Европу остались бы у отдельных представителей власти, но не у нее как у целого, не у системы. И вот она думает: «Мы им сказали ясно: „Уступите, нам надо“. Не уступили. Что ж, придется показать, как мы можем одним ударом взять то, что нам требуется».

Одним ударом не получилось. Что-то пошло не так.

Что делать? Вспомнить, что русские (по многочисленным опросам «Левада-Центра») себя самих считают прежде всего «простыми». Они согласятся потерпеть, пожить «просто», поесть «простую картоху» и поездить на «простых тачках». В школах и по телевизору им объяснят, как просто устроен мир, где все против нас, а мы одни стоим за правду. А Росгвардия в случае чего быстро разберется. Любители сложности, от которых могла бы быть помеха, кстати, сами за границу врассыпную. В общем, за тыл можно не опасаться.

Надо ли добиваться чего-то решительного там, в Украине? Если получится, будет неплохо. Но теперь уже не обязательно. Украину так потоптали, что на ближайшие лет десять ей хватит зализывать. Даже если весь их ЕС бросится ей помогать, скоро не восстановится. Половина беженцев, женщины с детьми, не вернутся, да еще и мужей к себе вытребуют. Кстати, для послевоенной жизни им понадобится другой президент — возможно, с ним и другой пойдет разговор.

Так что можно операцию еще потянуть. А можно постепенно сворачивать. Не теряя лица, конечно. Но Запад уже явно раздумал списывать нас со счетов. На какую-то приемлемую комбинацию они пойдут. Им тоже этот ленд-лиз и прочие расходы начинают надоедать.

И вот мы подошли к заданному в начале вопросу, какой будет Россия и какое место в мире займет, когда объявит, что прекращает «спецоперацию».

Напоследок важно еще раз подчеркнуть: мы реконструируем здесь надежды и намерения российской власти, а не строим прогнозы, которые требуют учета множества дополнительных политических и иных факторов.