истории

«Я продолжала всех убеждать, что рядом с войной можно жить» В 2014-м Асе из Мариуполя было 13 лет, и она думала, что к войне можно привыкнуть, но в 2022-м ей все-таки пришлось бежать из Украины. «Медуза» рассказывает ее историю

Источник: Meduza

В 2014-м, когда начались боевые действия на востоке Украины, Асе было 13 лет. Со временем она привыкла и перестала обращать внимание на взрывы: «Бахают, и ладно». Но когда восемь лет спустя российские войска вторглись в Украину и началась полномасштабная война, ей пришлось уехать. Ася выехала в Европу, но ее семья осталась на родине — в Киеве, Мариуполе и Волновахе. Ася, одна из нескольких миллионов украинских беженцев, рассказала «Медузе» свою историю.

«Второй раз не прилетит»

В 2014 году, когда начались военные действия в ОРДЛО, мне было 13 лет, я училась в седьмом классе. Еще до того, как началась война и мы попали в зону АТО, в Мариуполе был референдум об отделении от Украины, как и в Донецке и Луганске, попытки провозгласить ДНР.

Кажется, 8 мая, по пути на учебу, я видела у горисполкома толпу и горящие шины. На 9 Мая в центре города устроили стрелянину (стрельбу, — прим. «Медузы»). Мы жили неподалеку, я через этот район ездила в школу. Вот тогда это было страшно и действительно близко. Мы без перерыва смотрели новости и трансляции, если один стрим падал — тут же искали другой.

Противостояние затянулось на несколько месяцев. Сначала обстреливали восточную часть города, потом стрельба была слышна на Левом берегу. Люди там старались не подходить к окнам — сидели в ванных и коридорах. Многие стали заклеивать окна, чтобы осколки от треснувшего стекла не разлетались по комнате. 

Мне не было страшно: все происходило далеко от моего дома. А вот взрослые беспокоились. В какой-то момент меня посадили в машину к крестному, довезли до Запорожской области и передали родственникам. Прямо перед 1 сентября, потому что в новостях говорили, что военная техника [ДНР] входит в город. Там я пошла в восьмой класс. Но через три месяца, в декабре 2014 года, вернулась в Мариуполь.

Война была уже не так близко. Когда у нас дрожали стекла, мы понимали, что это где-то в пригороде. Учителя успокаивали: «Это не по нам бьют, это от нас, так что спокойно продолжаем урок». Все привыкли, и никто уже не обращал внимания, когда в очередной раз бахало. Следующие несколько лет у нас в школе часто проводили учебные тревоги — на всякий случай. Но настоящих обстрелов не было. Война оставалась где-то в «зоне АТО». Мы с одноклассниками собирали гуманитарную помощь, так было по всей Украине.

Моя бабушка жила ближе к боевым действиям, в Волновахе — это в 60 километрах от Мариуполя. Городок маленький, всего пара больших магазинов и рынок, население — 20 тысяч человек. Туда часто долетали снаряды, иногда они попадали в дома на окраине города. На улицах появилось много военных. Каждые выходные в Волноваху приезжали толпы из неподконтрольных [Украине] территорий, потому что пенсию они получали в гривнах, а купить на них что-то можно было только в Волновахе. В итоге в обоих супермаркетах под конец выходных полки с ходовыми товарами были пустыми.

И в Волновахе, и в Мариуполе все привыкли к такой жизни. Даже когда в феврале 2016 года снаряд упал на соседней от папиной работы улице, он все еще не видел причин уезжать: «Ну это случайно, именно туда второй раз не прилетит же». 

Вроде спокойно

В 2018 году я поступила в университет и переехала в Киев. Жила в общаге в прекрасные времена до пандемии. Прямо перед первым локдауном мама тоже переехала в Киев — из-за работы. Родители развелись, отец остался в Мариуполе один.

Двадцать четвертого февраля я не спала. Были новости, что, по данным разведки, нападут ранним утром. Мы были на связи с подругой из Мариуполя и ждали: я в Киеве, она в Мариуполе. Когда в 4:15 обстреляли «Градами» восточный микрорайон Мариуполя, мы не придали этому значения. К этому подруга давно привыкла: «Если это война — тогда не так и страшно, такое мы уже проходили».

Уже в пять утра стекла у нас в Киеве стали вибрировать. Я услышала глухие бахи — стало страшно. Я не верила, что война придет в Киев, тем более так быстро. Привыкла, что речь о наземной технике, а тут ракеты. Разбудила маму, говорю, давай окна заклеим на всякий случай. А она мне напомнила, как сложно их отмывать, если все обойдется. Потом узнала, что у бабушки в Волновахе заклеенные скотчем окна все равно разлетелись по всей кухне.

До рассвета было страшно: лежишь, каждые десять минут прилетает ракета, однокурсники в чате пишут, что у них в районах происходит.

В начале восьмого утра была первая сирена воздушной тревоги. Я тут же взяла тревожный чемоданчик, который после обращения Путина [о признании ДНР и ЛНР] стоял собранный, побежала в подземный переход. А там уже несколько человек. Постояли полчаса — вроде спокойнее. Пошла обратно домой, чтоб хоть немного поспать.

Подруга в тот же день с парнем хотели в Польшу ехать, а я продолжала всех убеждать, что рядом с войной можно жить, мы в Мариуполе же привыкли: ну бахает и бахает, бывает. На здоровье. У нас и обстрелы были, и блокпосты, и военные патрули, да даже что-то вроде военного положения — проверка документов на улице, но на жизни это не очень ощутимо сказалось. Я говорила, что все будет хорошо, надо только верить в ВСУ.

Никто из родственников и друзей из Волновахи и Мариуполя уезжать тоже не собирался: «Что мы тут не видели». Это сыграло с нами всеми злую шутку. 

«Опять тревога»

Первые три дня я совсем не могла спать: постоянно слышала фантомные сирены, а потом начинались реальные. Всю вторую ночь мы с мамой провели в подвале. В городе шли перестрелки, говорили про диверсантов в Киеве, рядом бахало. В подвале собралось человек сорок. Когда выстрелы стихли, я сбегала наверх [в квартиру] — искать кошку Машку. Она от суеты куда-то спряталась. Нашла, взяла с собой. И потом часами читала на каремате, укутавшись в спальник, с Машкой в обнимку. Просто хотелось утра скорее, при дневном свете не так страшно. Мама дремала, а я общалась с бабулями в подвале.

В нашем убежище было несколько разных комнат — в той, что у выхода, хорошо ловил интернет, там сидели двое мужчин и вслух читали новости. Можно было подойти к ним, послушать, чтобы не тратить батарею. У выхода многие стояли и курили. Перед прилетом [снаряда] есть звук — как от свиста чайника, так что если курить прямо у двери, то особой опасности нет, успеешь забежать. Я выходила туда подышать воздухом.

Днем отдохнуть тоже не получалось. Во второй день войны мы ходили в подвал из-за каждой сирены. Оповещений про отбой тревоги в первые дни не было, поэтому просто приходишь, сидишь минут 30–40, если нет новой, то идешь наконец домой. Мы так суп не могли сварить часов шесть. Только включали огонь — опять тревога.

Вскоре мы начали их игнорировать и забивали на половину сирен. В подвал каждую тревогу бегать — ноги отвалятся. Если совсем страшно — можно выйти в коридор. Меня начало пугать не то, что прилетит ракета, а то, что город окажется в блокаде, без воды и света, с запретом выходить из дома и пустыми полками в магазинах. Как оказалось, я боялась того, что произошло в Мариуполе и окрестностях.

В Волновахе бабушка уже 25 февраля осталась в разрушенной квартире без еды и воды (когда обстреливали город, мина попала в квартиру к ее соседям, и одна комната у бабушки тоже пострадала). Воды у них хватало только потому, что все накануне набрали ванны. Но было сложно: в ванне холодная вода, света и газа нет, а на дворе минусовая температура.

В самом Мариуполе за бензин или еду могли избить, закона никакого не осталось. Кто мог, начали уезжать. Через пару дней сорвалась и я. До меня стало доходить, что это ни черта не похоже на АТО и 2014-й.

Дорога

На третий день войны меня бросало между двумя состояниями: «хватаю ноутбук и в Польшу в никуда» и «я буду лежать на этой кровати в своей комнате, пока в меня не прилетит снаряд, мне наплевать на сирену тревоги». Я слабый человек. Нервы расшатались всего за несколько дней. Я понимала, что больше не вывожу — в первую очередь из-за бессонницы. Из-за постоянных сирен и часов в их ожидании я начинала сходить с ума.

Мама не могла уехать из-за работы — я оставила с ней кошку. Бабушка тоже не захотела [уезжать]. Решила, что останется, — «всю жизнь в этой квартире прожила». Призналась, что боится, что все разворуют, если она уедет, — хоть и так воровали, замок [пока ее не было] взломали, соседи потом помогли поменять. Я поехала одна. Куда? К черту из Киева. Куда-нибудь, где можно поспать больше четырех часов в сумме за день.

В Германии меня ждал мой крестный, мы решили, что я смогу остаться у него, но сперва нужно было как-то покинуть Украину. Как это сделать, я не очень понимала, но в итоге смогла добраться до железнодорожного вокзала и стала искать подходящий поезд.

На перроне — хаос. Сотрудников не хватает, табло не работают, повсюду толпы паникующих людей. Над вокзалом постоянный гул — шум самолета, звуки обстрелов или сирены. Но никто не покидает платформу и не бежит в укрытие, потому что если отойдешь, то уже не влезешь в поезд.

Из-за давки понять, куда едет поезд, было невозможно. Свободных мест практически не было, я едва влезла в вагон, а о том, что поезд направляется во Львов, узнала уже внутри. Еще на перроне я познакомились с семьей, где было четверо детей. Мы решили держаться вместе, но вскоре я снова осталась одна. Мест в поездах не хватало, а приоритет у женщин. Отца не пропустили на перрон, и семья осталась с ним.

В вагоне было битком людей, люди сидели в коридоре. Я ехала в вагоне-ресторане на барной стойке. Под барной стойкой лежала чья-то большая собака. Людей с грудными детьми старались пропускать в обычные вагоны, но один мужчина с младенцем через 20 минут вернулся в вагон-ресторан: сказал, что в обычном вагоне очень душно. Ехали с зашторенными окнами, потому что боялись обстрелов. Поезд часто останавливался, вместо четырех-пяти часов дорога заняла примерно одиннадцать. 

Из Львова на небольшом микроавтобусе я добралась до польской границы рядом с Пшемышлем. На границе нас встретили и довезли до волонтеров — в школу, специально переоборудованную для приема беженцев. Там мне дали раскладушку, был горячий суп, тем, кто с детьми, в дорогу давали детскую еду и памперсы. Я сказала, что мне не нужно размещение, я еду к крестному в Германию, и мне помогли доехать до Варшавы. Оттуда — в Берлин, а из Берлина уже в небольшой город, где жил крестный.

В Европе меня сразу же поразило, что дети ходят в школу. Ну и вообще, идет жизнь, кто-то на работу, видимо, едет, дети с рюкзачками домой идут. Нет самолетов, и сирен не слышно.

Первые дни я отсыпалась. Я могла просто спать весь день, вечером выйти погулять и снова лечь спать. Так я более-менее привела голову в порядок: все-таки на мне очень сильно сказалась нехватка сна.

Деньги начали понемногу заканчиваться. В Украине нереально обменять валюту, на границе в обменниках сильный дефицит: мне повезло забрать последние 40 евро. В Германии гривны тоже сложно поменять.

У крестного я не задержалась. Он перевез в Германию всю свою семью, вместе нам было тесно — в квартире ночевали семь человек. К тесноте я привыкла — в общежитии жила, но мы решили, что мне все равно лучше уехать к другому родственнику. И я отправилась в Литву, рассчитывая там найти работу.

За время моих путешествий российские войска успели оккупировать Волноваху и почти полностью уничтожить Мариуполь.

«Где родился, там и умру»

Когда я была в Германии, появились новости, что уничтожили Волноваху. Совсем, не осталось ни одного целого дома. К тому моменту связь с бабушкой пропала. В городе просто не было связи. Двадцать шестого февраля уже не было. Перед этим бабушка позвонила, сказала, что ненадолго вышла и возвращается в подвал. 

В Волноваху приезжали волонтеры с гуманитарной помощью из ДНР. Они могли узнать, кто где, и сообщить близким и родственникам. Они заглядывали и к моей бабушке. Сообщили ей, что ее дети и внуки живы. А нам передали, что она сидит в подвале, есть еда, вода и одеяла и со здоровьем все в порядке. Первого апреля мы вышли с ней на связь — она рассказала, что у них у всех просто сели телефоны. Это было такое облегчение.

Бабушка где-то месяц не могла выйти из подвала, потому что стреляли постоянно. Были те, кто в перерывах [между обстрелами] выбегал за водой на весь подвал, — молодые, естественно. А у нее самый большой страх был, что некуда будет вернуться. Есть вот это старческое «‎где родился, там и умру‎». Сказала, что у нее есть закрутки, соленые огурцы и помидоры, поэтому она не видит смысла уезжать.

[Она] все еще ожидает, что им хоть воду дадут. Окна соседи помогли картонками заколотить, убрали осыпавшиеся стены и стекла. [В Волновахе] живут в квартирах без света, воды и газа, но уже нет стрельбы. Выехать невозможно — только в Россию и Донецк. Живут так, готовят на кострах. Связь сейчас с бабушкой раз в неделю, если знакомые знакомых с «‎Фениксом» (мобильный оператор в ДНР, — прим. «‎Медузы») найдут ее и позвонят нам.

«‎Был в сети 2 марта»

Папу и свою подругу в Мариуполе я тоже искала.

Я пыталась понять, что там происходит. Включала каждое видео на замедленной скорости, чтобы высмотреть нужный мне дом. Дома в городе типовые, их сложно отличить, и фото выкладывали так, чтобы нельзя было идентифицировать адрес и российская армия не корректировала огонь. Приходилось вспоминать, стояла у дома эта береза или нет. Пыталась понять по стеклам — попал дом под обстрел или нет. Но в какой-то момент смирилась. Стекол не было ни в одном из домов.

Я знала, что папа жив, последний раз мне передали это недели полторы назад. До подруги я месяц не могла дозвониться. В какой-то момент это [попытки дозвониться] превратилось в ритуал, как зубы почистить или зарядку сделать. Каждый раз руки опускались, но это отчаяние со временем притупилось. 

В какой-то момент из Мариуполя стало почти невозможно вывезти фотографии и видео [в телефоне]. Их отсматривали на КПП ДНР на выезде из заблокированного города и очень тщательно чистили. Поэтому информации стало меньше. 

А потом, в середине апреля, я увидела подругу и всю ее семью в списках получивших «гуманитарку» (гуманитарная помощь, — прим. «Медузы») — килограмм риса, гречи и два килограмма муки на человека раз в месяц. Позже со мной связалась ее тетя. Она рассказала, что их дом — единственный уцелевший в районе. Туда прилетело только в крышу легонько.

Брат подруги на прошлой неделе наконец-то пошел в школу. Уроков как таковых у них нет, имитируют деятельность для галочки. Еду ее семья готовит на улице на костре — разжигают один на весь подъезд.

Стараюсь следить за тем, что происходит в городе, через новости и соцсети. Это очень морально тяжело. Удручает, что почти все мои бывшие одноклассники и знакомые [последний раз] «‎были в сети 2 марта» — тогда началась блокада Мариуполя.

«Как будто частичку моей жизни уничтожили»

Каждая новость из Мариуполя меня особенно трогала. Но когда город оказался в блокаде, стало совсем страшно. Когда обстреливали мариупольский роддом, мне было тяжело: я же там родилась, стерли знаковое для меня место, как будто частичку моей жизни уничтожили.

Два города из трех, где я провела свое детство — Мариуполь и Волноваха, уничтожены. Запорожье пока живо, но там тоже были обстрелы. Странно понимать, что родных тебе мест уже не осталось. Мариуполь особенно жаль, потому что года с 2015-го он начал активно развиваться. Наконец-то сменился мэр, начали облагораживать город, парки появились. Город начал стремиться к тому, чтобы стать туристическим. Появились фестивали, приезжали группы со всей страны. Можно было не просто жить, а жить неплохо.

На [католическую] Пасху я побывала в польском портовом городе Гданьске. Увидела море, сразу вспомнила Мариуполь. И меня накрыло. Я каждый день вспоминала свой Марик. Нашла фото из 2018 года, пасхальное тоже: я с куличом стою, а сзади море. Правда, тут море холодное, а у нас теплое. Решила повторить снимок. И как бы странно ни звучало — захотелось прямо сейчас в Мариуполь.

Когда все пришли в ужас от Бучи, я сразу подумала: а что же вскроется, когда освободят Мариуполь? Там же будет Буча, помноженная на сто. Я боюсь за Мариуполь, я скучаю по нему. Хочу его увидеть, но боюсь смотреть.