истории

Кира Ярмыш написала второй роман — «Харассмент» Галина Юзефович поговорила с ней о роли книг во время войны, эмиграции и литературных советах Навального

Источник: Meduza

В апреле в издательстве CORPUS выходит роман Киры Ярмыш «Харассмент», главная героиня которого становится объектом домогательств со стороны начальника. Большую часть своей второй книги (ее первый роман вышел полтора года назад) пресс-секретарь Алексея Навального написала, находясь под домашним арестом по «санитарному делу». Прошлым летом Кира Ярмыш уехала из России, сейчас она живет и работает за границей. Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович поговорила с Ярмыш о новой книге, о роли Навального в ее литературной карьере и о том, что сегодня стоит делать людям, которые не поддерживают политику российской власти.

— Я начала читать ваш роман в первый день войны и с тоской поняла: возьмись я за него буквально неделей раньше, впечатление было бы совершенно иным. Вы не волнуетесь за судьбу романа?

— 24 февраля все изменилось настолько, что, конечно, атрибуты прежней жизни сейчас выглядят вопиюще неактуально. Но, как бы это ни прозвучало, жизнь все равно продолжается. Поэтому невозможно просто взять и сделать вид, что каких-то ее аспектов больше не существует. Да, действительно, момент для выхода романа не самый удачный, книжка писалась в совсем другое время, но я не думаю, что из-за этого она окажется совсем уж никому не нужна и не интересна. Харассмент-то никуда не делся — и вряд ли денется, значит, кому-то будет важно прочесть о нем прямо сейчас.  

— Все виды насилия взаимосвязаны. Нет ли у вас ощущения, что, говоря об одном его типе, мы на самом деле говорим о насилии в целом? 

— Я думала об этом много раз, конечно же. Мне в принципе кажется, что насилие — это некое обобщающее понятие для определенного типа зла, и не так важно разделять его на отдельные виды и подвиды — в насилии нет четкой градации, степеней, уровней. Любое насилие, любое нелегитимное использование своей власти всегда безнравственно и преступно. Поэтому да, то насилие, о котором я пишу в своем романе, частный, узкий, но при этом очень репрезентативный пример насилия как глобальной категории. 

— В своем романе вы намеренно избегаете этической однозначности: ни в одной ситуации, в которую попадает героиня, мы не можем с чистой совестью сказать — она ни в чем не виновата, она просто несчастная жертва. У вас нет опасения, что кто-то подумает, будто вы стоите на позиции «не все так однозначно» или даже «обе стороны виноваты»?

— Нет, нету. Я сознательно старалась избежать ситуации, при которой у читателя возникнет однозначное отношение к главным героям. Мне с самого начала очень хотелось сконструировать ситуацию максимально реалистичную и вместе с тем максимально противоречивую, чтобы читательская симпатия все время колебалась между разными персонажами. Я ни в коем случае не пыталась показать героиню жертвой, эдакой бедной овечкой. Так что, я надеюсь, читатели меня поймут правильно.

Мне было намного интереснее показать противоречивость, сложность (а потому и опасность) всего процесса харассмента, чем жестко и догматично встать на чью-то сторону. Харассмент — это всегда использование своего положения, своей власти против человека, который слабее и не может ответить тем же. Это однозначно плохо, но проговаривать такие очевидные вещи прямым текстом мне кажется тривиальным и ненужным. Я ведь пишу не агитку и не феминистский манифест.

— Когда и при каких условиях родилась идея «Харассмента»? 

— Сюжет этого романа мы обсуждали с Алексеем [Навальным] по дороге в Новосибирск в августе 2020 года. В том самолете мы с ним окончательно обговорили саму историю, обсудили детали, а через несколько дней случился «Новичок» и все, конечно, здорово поменялось. Поэтому собственно писать роман я начала только через месяц после того знаменательного полета, когда стало понятно, что Алексей выходит из комы и все хотя бы относительно в порядке. По крайней мере, что прямо сейчас катастрофа отменяется.

Книга была мне необходима, она помогала хоть как-то справляться с происходящим, но времени на нее не хватало. А потом случился домашний арест, и в моем распоряжении оказалось все время мира, поэтому я ее писала довольно активно.

— А как вообще пишется под домашним арестом? Нет ли ощущения, что говоришь в пустоту? 

— Книга в этом смысле отличный якорь. Я писала под домашним арестом именно для того, чтобы мне было легче переживать происходящее. То есть у меня было очень много свободного времени, это понятно. Никакого интернета, ничего нет, никто не может к тебе прийти, только адвокат. Вот ты сидишь 24 часа в квартире один. Чем тебе заниматься?

Мне коллеги через адвоката предлагали передать игровую приставку. Все ужасно переживали, что мне скучно и, наверное, я просто лезу на стенку от тоски. Но я все это время писала, и потому первые пять месяцев вообще не понимала, где мне время-то найти, чтобы поскучать. И это исцеляло от любого отчаяния, от любого уныния, от любых переживаний за будущее. Потому что я погружалась в созданный мною мир, и ничего более интересного в тот момент для меня просто не существовало — какая уж тут приставка. 

— Вы упомянули, что обсуждали свои книги с Алексеем Навальным, и я помню, что когда он еще был на свободе, то очень активно поддерживал ваш первый роман. Вообще, какова роль Навального в вашей писательской карьере?

— Огромная, если честно. Он — тот самый человек, который заставил меня поверить в себя, в то, что я смогу писать в принципе. Я много лет всем рассказывала, что хочу писать, но боялась, что мне не хватит усидчивости главным образом. Поэтому мой первый роман — это, несомненно, заслуга Алексея. Он до такой степени в меня верил, что просто сокрушил меня этой верой, — и я написала.

Второй роман я, разумеется, не могла с ним обсуждать, потому что я сидела под домашним арестом, а он — в тюрьме. То есть кроме того разговора в самолете, по большому счету, мы с ним практически не обсуждали больше ни сюжет, ни какие-то перипетии и тонкости. Я не могла посоветоваться с ним, реалистично ли то, что я пишу, или нет. Но он все равно оказался первым моим читателем, потому что на протяжении нескольких месяцев я буквально постранично отправляла ему свою вторую книгу в письмах. И он читал, ему нравилось. Это, конечно, тоже здорово меня ободрило и придало уверенности. Так что Алексей по-прежнему активно участвует в моей писательской жизни, вдохновляет меня и поддерживает.

— А у вас нет ощущения, что участие Навального, вообще его присутствие в вашей жизни не только помогает вашей писательской карьере, но и мешает? Я очень хорошо помню полемику вокруг вашего первого романа, когда многие мои коллеги говорили, будто ваша книга представляет интерес только потому, что написана пресс-секретарем Алексея Навального.

— Я думала об этом довольно много, странно было бы отрицать. Я, безусловно, обязана Алексею тем, что [главный редактор издательства CORPUS, издатель книг Киры Ярмыш в России] Варя Горностаева вообще согласилась прочитать мой роман. Но я надеялась только на экспертную оценку и, может быть, какой-то совет — Варя же сама предложила ее опубликовать. Я, честно сказать, нисколько на это не рассчитывала, и для меня это было огромное потрясение и огромная радость.

Мне хочется верить, что книга не выдержала бы в России три допечатки тиража, если бы она была плохой, если бы единственная причина ее появления на книжном рынке заключалась бы в том, что я пресс-секретарь Навального. Хотелось бы верить, что ее бы не перевели на десять языков.

В целом писательство для меня очень важно, я воспринимаю это как по меньшей мере половину своей работы и самореализации. У меня есть политика и работа, связанная с этим, а есть творчество. Мне очень хочется носить гордое имя писатель, иметь право так говорить о себе. Поэтому я планирую писать и дальше, и я надеюсь, что, просто раз за разом выпуская романы, которые кому-то интересны, кому-то нужны, я смогу переубедить даже тех, кто все еще считает, что мой единственный секрет успеха, если так можно выразиться, в том, что я чей-то пресс-секретарь.

— А как вы пережили новый приговор Навальному?

— С трудом. На этот вопрос сложно ответить, потому что, с одной стороны, ни у кого не было никаких иллюзий. Тебе вроде бы заранее ясно, что Алексею дадут какой-то немыслимый срок и, скорее всего, строгий режим. Что все будет очень долго и очень мучительно. Ты привыкаешь к этой мысли, ты не ждешь сюрпризов. С самого начала всем было понятно, что Алексей не выйдет из колонии через два с половиной года, а выйдет, только когда в стране что-то глобально поменяется. Когда Путин умрет.

Ты думаешь, что ко всему готов. Но в тот момент, когда я услышала «девять лет строгого режима» (а я в этот момент была в прямом эфире), все это вдруг оказалось неэффективным. Все мои навыки самоконтроля просто вылетели в трубу, потому что меня переполнила ярость, и она никуда не девается. Потому что, конечно, Алексей не должен находиться в тюрьме ни одной минуты. И хотя эти девять лет, к которым его приговорили, просто абстрактная цифра (он может выйти позже, а может и намного раньше), сам факт несправедливости возмущает меня так сильно, что это прямо как реактор внутри меня. И этот реактор здорово помогает работать, на самом деле.

— Понятно, что в ближайшие месяцы, а то и годы вы вряд ли сможете вернуться в Россию, то есть вы писатель в эмиграции. Нет ли у вас связанного с этим страха, что вы окажетесь чужой для российского читателя, для тех людей, к которым вы, собственно, обращаетесь своими книгами?

— Я бы сказала нет, и у этого «нет» есть сторона субъективная, а есть объективная. Объективная заключается в том, что существует интернет и это очень сильно меняет положение человека, уехавшего из России сегодня, по сравнению с тем, в котором оказывались, например, эмигранты первой волны. Поэтому я, конечно, сейчас намного больше в контакте с российской действительностью, чем мои предшественники по эмиграции.

А вторая субъективная причина заключается в том, что я просто так сильно люблю Россию, что не могу себе представить, как бы это я вдруг от нее оторвалась. Совершенно неважно, где я живу, — все мои цели в жизни, все мои мысли сконцентрированы там, и поэтому я не чувствую дистанции между Россией и собой. Так что, думаю, я все равно буду продолжать писать о России и буду находить темы и слова, которые будут важны живущим в ней людям. 

— Сейчас очень много говорят о кэнселинге российской культуры. Во-первых, хотела спросить, что вы об этом думаете, насколько велика реальная опасность запрета российских авторов? А во-вторых, чувствуете ли вы что-то подобное в отношении себя? Или вас защищает статус противника путинского режима, гонимого на родине?

— Я на себе такого пока не ощущала ни в каком качестве. Ни просто как человек на улице, ни как писатель. Надеюсь, так будет и впредь. Я не знаю, играет ли здесь большую роль факт моей гонимости, но вот моя протестность, скорее всего, важна. Я не скрываю своих убеждений, и, думаю, все знают, что они у меня сформировались значительно раньше, чем я вынуждена была уехать из России. Что я против Путина и это со мной уже много лет. 

Что касается в целом культуры отмены, это ужасно сложный вопрос. В том, что касается войны, простых вопросов вообще не осталось. Мне кажется, что российская культура — это великая культура. Несомненно, за войну несет ответственность один конкретный человек и несколько его ближайших сообщников. Странно было бы отменять Пушкина, потому что Путин начал войну против Украины. Поэтому я надеюсь, что глобально культурные связи останутся нетронутыми. Многие творческие люди не поддерживают ничего из происходящего сейчас в России, они не поддерживают Путина, не поддерживают войну. Так что, я надеюсь, это перевесит и российская культура не будет отменена в каком-то масштабном и ультимативном порядке, без разбора, кто на самом деле за что высказывался, кто какие интересы отстаивает и так далее.

— Когда у Алексея была возможность высказаться, он призвал всех россиян выходить на митинги, открыто бороться с путинским режимом. А как вы в ФБК на это смотрите сейчас? И как на это смотрите лично вы?

— Митинги никогда не являлись главной целью и некой волшебной кнопкой, на которую можно нажать — и режим Путина падет. Никто из нас, включая Алексея, никогда не считал, что митинг — та самая серебряная пуля, которая убьет Путина. Митинги, несомненно, важная форма протеста, но протест может принимать любые формы — и любая из них очень важна.

Я понимаю, что далеко не все могут выйти на пикет, это очень-очень страшно. Тут каждый решает только за себя, и я не могу кого-то заставить или, напротив, за что-то осуждать. Если ты готов рискнуть всем, выходи на митинг. Если нет, то попробуй, по крайней мере, поговорить с соседом, расшарить чей-нибудь пост. Всегда можно найти что-то, что можешь сделать именно ты. Если ты понимаешь, что происходящее чудовищно и преступно, ты просто должен любыми способами находить возможность выразить свои чувства, митинг это будет, пикет, листовка, разговор или какая-то иная форма борьбы.

— А что вы думаете по поводу эмиграции? Все друг друга стыдят, что кто-то не уехал и на его налоги убивают украинцев, а кто-то, наоборот, уехал и не борется с Путиным.

— Это мне совсем непонятно. Я совершенно точно не считаю, что люди, которые остались в России, более неправы, чем те, кто уехал. Мне эта мысль никогда в жизни не приходила в голову. То есть все платят налоги. Очень легко обвинить в таком случае 146 миллионов человек в том, что они поддерживают войну в Украине. Но на самом-то деле опять же надо просто четко понимать, кто действительно за нее отвечает — и это Владимир Путин. А какая-нибудь бабушка из Сибири или журналист из Санкт-Петербурга совершенно точно не виноваты в происходящем, если, конечно, они его активно не поддерживают.

Поэтому я считаю, что нет, конечно, люди, которые остаются в России и продолжают работать там, необыкновенно смелые. Те, кто уехал, потому что не мог иначе, тоже смелые. Решение человека уехать или остаться вообще не должно быть критерием для оценки его политической позиции, а уж тем более поводом для осуждения или оправдания.