истории

«Российский телевизор значит для них больше, чем дочь и сестра» Как украинцы пытаются рассказать правду о войне своим родственникам из России — но им не верят

Источник: Meduza

У миллионов россиян есть родственники в Украине. Война разделила их. Многие россияне предпочитают не верить даже близким людям, которые рассказывают об убийствах мирных жителей и обстрелах жилых домов и больниц. «Медуза» поговорила с украинцами, которые пытаются убедить родных из России в том, что в Украине все-таки идет война.

«14 лет спустя семья раскололась»

Мария Чумак, SMM-менеджер из Харькова

Я родом из Донецка, в 2014 году выехала оттуда, но на подконтрольной России территории остались родители и старшая сестра. У них одно время отключили все украинские телеканалы, и моя семья осталась только с российскими источниками информации. Иногда туда пробиваются украинские СМИ, но в основном они [родственники] узнают обо всем из пророссийских изданий. И позиция у них сейчас соответствующая: со стороны России вообще не может быть никаких неправомерных действий, ведь Россия говорит только правду. 

До 2014 года у нас были прекрасные отношения с родителями. Мы держались вместе, все выходные проводили на стройке нашего загородного дома недалеко от донецкого аэропорта. Загородный дом был нашей общей мечтой, мы его строили 10 лет.

Еще раньше, в 2008 году, нас сплотила общая трагедия: мой брат погиб в автокатастрофе и наша семья восстановила общение со всеми родственниками, с кем была в ссоре. Наши отношения с родителями стали ближе, крепче, появилось больше доверия и любви. А сейчас семья раскололась.

Уже несколько лет мы старались не говорить о политике, чтобы сохранить отношения. Я уехала в Харьков, но с родителями и с сестрой до войны мы постоянно общались по телефону.

Последний раз я была в Донецке в 2016 году. Город очень преобразился: оболочка осталась, здания, а вот содержание, атмосфера — совершенно другие. Это был не тот Донецк, из которого я уезжала в 2014 году. Семье там было вполне комфортно. Они называли происходившее на востоке Украины «миротворческой операцией» и верили, что Россия их спасает. Это была почти влюбленность в Россию, вот как в начале отношений, когда ты в розовых очках на человека смотришь и все ему прощаешь.

Они мне даже на день рождения однажды пожелали поскорее вернуться домой, чтобы семья воссоединилась и жила в России. У них сохраняется эта непоколебимая вера в то, что Россия не может напасть и вообще никогда не совершает ошибок.

Мне это было не близко, но я понимала, что у них другое информационное поле. К тому же тогдашнее руководство Украины (2015–2019 годы) оказалось не совсем честным и адекватным и, как мне кажется, они тоже приложили руку к этому конфликту, и это во многом их вина, что люди на востоке отвернулись от Украины.

В 2015 году в наш дом, который папа строил, попал снаряд. Годом ранее папу осколком ранило в ногу. Семья убеждена, что это украинские военные — без доказательств, естественно. Но даже когда я уехала в Харьков, мы старались сохранять нейтралитет. Мне говорили: «Мы рады, что ты сейчас в безопасном месте, но мы ненавидим страну, в которой ты сейчас живешь». 

Признание ЛДНР 21 февраля было красным флажком — можно было догадаться, что начнется война. Когда я звонила в Донецк, у сестры чувствовалась в голосе эйфория, приподнятое настроение, мол, наконец-то нас признали. Даже санкции, которые ввели США против ЛДНР, ее радовали: ей казалось, что это доказательство того, что США признали их как государство и скоро будет мир. Но я как-то это пропустила мимо ушей: на работе был завал, я подумала, что опять какие-то политические новости про Донецк, которые время от времени звучали все восемь лет. Сестра у меня увлекается этими новостями. Она сказала мне: «Не переживай, вас не тронут, шумно будет у нас». «У нас» — это, видимо, в ЛДНР. И она была уверена, что война закончится за 2–3 дня и все решится хорошо — то есть в пользу России.

Харьков начали бомбить в 4:45. Единственное, что я написала сестре: «Нас бомбят, мы бежим». Она ответила: «Хорошо». Уже на следующий день, 25 февраля, я оказалась в Польше, немного выдохнула и захотела рассказать родным, куда и как я вообще убежала. Я написала сестре в телеграме, на что она мне сказала, что главное — уничтожить «нациков», а мирные жители все будут под защитой РФ. Меня это, честно говоря, напугало. Это мы, получается, тоже нацики? Или нас бомбят ради какой-то благой цели?

Я спросила: «Ты серьезно не веришь, что Россия на нас напала?» Она мне говорит: «Это все фейки». Я скинула фото, видео от коллег и друзей, которые остались в Харькове: посты людей из подвалов, где они прячутся от обстрелов, оперативная съемка с камер наблюдения, видео взрывов, фото снаряда, который попал на детскую площадку. Ответ один: «Такого не может быть, это все фейки».

Монтаж, провокация, склейка или фото старого военного конфликта, выданное за бои в Украине, — что угодно, чтобы оправдать Россию, чтобы не пришлось верить, что это все действительно происходило и происходит в Украине. Мне говорили и родители, и сестра, что мирных они не трогают, что они бомбят военные объекты, на которых США собирается разместить свое оружие.

Я была растеряна. Даже не растеряна — опустошена. Я не понимаю, как можно не верить очевидным вещам и фактам. Когда тебе предоставляют фото и видео реальных событий от реальных людей — я всех этих людей знаю лично. Мои родители знают, что я работала журналистом, они понимают, насколько тщательно я относилась и до сих пор отношусь к проверке фактов, насколько принципиально для меня сохранять критическое мышление. 

В какой-то момент разговора я почувствовала, как меня злит моя семья. Я думала, они верят, что я не буду пересылать сфабрикованную информацию, что я смогу отличить фейк от правды. Но они доверились телевизору, а не родному человеку. Сейчас мы в ситуации «мое слово против слова из телевизора» — и телевизор побеждает. Для меня это было дико.

Я понимаю, что это мои родные люди, которые, возможно, где-то чуть-чуть запутались. Но уже невозможно спускать на тормозах и проглатывать все, что они говорят, когда ты в одну ночь сбежал в другую страну, чтобы тебя не убило под обстрелом, а самые близкие люди обвиняют тебя во лжи.

Когда я выставила в соцсетях пост со своей позицией — я назвала войну войной, написала, что это Россия напала на нас, — от меня отписались тетя, дядя и двоюродный брат с женой, которые остались в Донецке. Чуть позже они отписались от всех страниц, которые я веду как SMM-менеджер, и заблокировали меня везде. 

Но я все еще пыталась достучаться до родителей и сестры. Когда я увидела запись бомбежки Харькова, меня эмоционально накрыло, и я на этой волне написала сестре: «Посмотри, как „не трогают мирных людей“, посмотри, что делают российские солдаты». После этого сестра тоже меня заблокировала. Они не хотят слышать, они боятся потерять доверие той картинке, которую создало российское ТВ. 

Я решила не стучаться в закрытую дверь, и больше мы не общались. Но на 8 Марта она меня разблокировала и поздравила с праздником. Ни извинений, ни объяснений в духе «ну да, мы не согласны, но мы родные люди». «С праздником» — как будто не было наших разговоров о войне.

У меня не было никакого настроения принимать ее поздравления. Я спокойно начала говорить: «Я понимаю, что не изменю ваше мнение, но просто посмотри». Я начала скидывать видео от коллег и друзей с нейтральными подписями, мол, просто видео сделано в таком-то районе такого-то числа. Сестра отвечала, мол, это же те нацики, которые папу ранили семь лет назад, так что Украина получает по заслугам. Я объяснила, что в том, что начался этот конфликт, виноваты обе стороны — тогда все-таки правительство было другое, и оно тоже совершало ошибки. Но сейчас не украинцы бомбят школы и детские больницы. Я упрашивала ее посмотреть, проанализировать, сравнить то, о чем я говорю, с тем, как это подадут на российском ТВ. Последнее, что она сказала, было: «Я тебя услышала». 

На этом все: мне не пишут, не звонят. С родителями у меня связь только через сестру. Наверно, они переживают за меня, но они не пытаются узнать, как у меня дела, получается ли у меня устроиться на новом месте, где я вообще. С сестрой мы последний раз общались неделю назад. Она тоже не узнает, что со мной происходит, нужна ли мне помощь, вернусь ли я в Украину. 

Надеюсь, что у родственников хотя бы чуть-чуть откроются глаза, но, мне кажется, обратно в семью с моей позицией меня никто не примет. Надеюсь, что хотя бы будем иногда созваниваться, чтобы я могла узнать, что с родителями и сестрой все в порядке, они живы-здоровы. Конечно, скучаю по ним, но мне очень обидно, что российский телевизор значит для них больше, чем их дочь и сестра.

«Ба, они уже стреляют по мирным»

Валерия, студентка из Киева

Моя бабушка и ее брат живут в Сибири. Бабушка там родилась, отучилась в институте, а потом познакомилась с моим дедушкой из Донецка и переехала за ним туда. Большую часть жизни она прожила в Украине.

Не могу сказать, что мы тесно общались, но до 2014 года негатива и крупных ссор в нашей семье не было. А потом семья буквально раскололась пополам: бабушка встала на сторону России, начались постоянные споры и ссоры. Я тогда была ребенком, и мы с родителями и дядей уехали из Донецка в Киев. Бабушка начала часто ездить в Россию к брату: сначала она объясняла это тем, что он остался без жены и ему надо помогать. Примерно в 2018 году она сказала, что Россия ее родина и она будет жить там, хотя мы убеждали ее жить с нами.

Иногда она приезжала в гости в Киев, оставалась надолго у нас, но Украину не любила. Она не признавала, что происходящее в Донбассе — результат российской агрессии. Ей казалось, что Украина уничтожает дончан и луганчан. Особенно ее задевала критика Путина. Бабушка в любой момент могла сама начать разговор о политике, который бы стопроцентно привел бы к конфликту, но мы старались сглаживать углы и поддерживать нормальные человеческие отношения.

Бабушка позвонила мне сама в пять утра по Киеву — как раз тогда началась бомбежка. Я тогда в слезах собирала вещи в «тревожный рюкзак», чтобы взять с собой в бомбоубежище: конкретно мы еще были в безопасности, но в городе уже были взрывы, мне было слышно, что происходит в других частях города. Я сказала бабушке, что ищу деньги и документы на случай, если придется прятаться. Она первым делом сказала, что по мирным стрелять не будут. Я просто захлебывалась слезами и говорила ей: «Ба, они уже стреляют. И по домам, и везде».

Она как будто не слышала. Внятных аргументов у нее не было, она сказала что-то вроде «ну, не все так однозначно». Говорила, что и Украина в этом виновата тоже, что не может Россия допустить, чтобы были жертвы среди мирных. Конечно, я думаю, она переживает за нас и ей тоже несладко в моральном плане, но слова «Россия не агрессор, а освободитель» никак не могут успокоить, когда в пять утра ты слышишь взрывы в своем городе. Бабушка в итоге сказала нам беречься, и на этом разговор закончился — у меня не было сил ей что-то доказывать. Я и сейчас не вижу смысла.

Она время от времени звонит, вбрасывает фразы а-ля «держитесь там как-нибудь». Со мной она связывалась первые два-три дня войны, спрашивала: «Живы? Здоровы? А, ну тогда ладно, пока».

Маме она звонила еще около недели, выражала свое мнение — просто повторяла российскую пропаганду, по сути. Она уходила в тотальное отрицание ситуации. Подозреваю, что она все-таки верит, что тут есть националисты, которые бомбят жилые дома, роддома, детские сады и школы, а русские войска нас освобождают, просто нам в этом признаться ей не хватает смелости, что ли. Пытается играть на два фронта: и с нами не рассориться, и не разочароваться в действиях России.

Мама рассказывала ей, что все не так, говорила о том, что видела сама. Бабушка ничего внятного не отвечала и старалась закончить разговор, который начала сама. Когда мама попросила ее обозначить свою позицию по поводу войны, она спросила: «Тебе будет проще, если я скажу, что большинство россиян поддерживают то, что происходит в Украине?» Мама бросила трубку после этих слов.

Я не участвовала в этом разговоре, но на месте мамы я бы тоже так сделала. Слишком больно говорить близким людям, что нас убивают, и слышать в ответ, как они рассказывают нам, что мы или специально врем, или заблуждаемся, будто они знают лучше нас, что происходит в нашем городе, — смех, да и только.

От двоюродных сестер, которые живут в Москве, я сразу отписалась в инстаграме, потому что они начали постить какие-то мысли в поддержку войны. Одна из сестер после этого скинула мне какой-то очередной тупой пост, мол, «нельзя ненавидеть друг друга». Я сказала, что «ненависть в сторону россиян прекратится только тогда, когда российские войска выйдут из Украины». Моя сестра начала говорить мне, что мы в Украине промыты пропагандой, и вообще, «где мы были восемь лет, когда бомбили наш Донбасс?».

Зачем-то она сказала мне, что на протяжении всего существования Украины «эта страна отвратительно относилась к Донбассу». Это было мне особенно смешно, ведь наша семья из Донецка, и никакой дискриминации от государства, никакого предвзятого отношения от украинцев я никогда не чувствовала. Через пару дней после этого разговора сестра наконец-то соизволила спросить, живы ли мы и как у нас дела. Сил как-то развернуто отвечать у меня не было.

Ни с кем из этих людей я сейчас не общаюсь. У меня нет желания и сил их как-то переубеждать, за все время войны я поняла, что это гиблое дело. Эти люди отказываются верить своим близким, которые находятся в смертельной опасности, — о какой эмпатии может идти речь, о каком беспокойстве за родственников? Это ужасно больно и неприятно. Для них все происходящее — «освободительная операция», а для меня и для каждого украинца — настоящий геноцид. Здесь невозможно найти компромисс.

«Мы должны стать альтернативой телевизору»

Михаил Кацурин, ресторатор из Киева, основатель проекта «Папа, поверь»

Отец с мамой развелись, когда я был совсем маленьким. Я остался с мамой, с папой мы познакомились только три года назад. Искал в ютьюбе свое выступление — я записываю песни — и по фамилии случайно нашел выступление папы в православном хоре. У меня сохранились его фотографии, я его узнал в лицо. Написал, мы договорились, что я приеду к нему познакомиться. Я был у него в Нижегородской области — он работает охранником в монастыре. С тех пор мы регулярно звонили друг другу, он меня поздравлял со всеми церковными праздниками — а их много.

Когда началась война, папа не звонил несколько дней. Я подумал, что это странно, и решил позвонить сам. Я понимаю, что он не сидит в интернете, ему неоткуда узнавать новости — у него нет альтернативы телевидению. И вообще, он живет в селе, часто бывает в монастыре или уходит куда-то в лес — у него и с мобильной связью бывают проблемы. Я решил, что он может просто не знать, что происходит.

Когда папа взял трубку, я сказал, что мы с женой живы, пока целы и ищем безопасное место: не очень хочется прятаться по подвалам с восьмимесячным сыном и бояться отводить дочку в детский сад, а то вдруг туда бомба попадет. И папа мне совершенно спокойным голосом ответил, что это все неправда, что нас не бомбят, что за нашими спинами просто прячутся нацисты, а Россия нас от этих нацистов спасает, чтобы они не притесняли русскоязычное население. Когда я напомнил папе, что я сам говорю на русском языке, вырос в русскоязычном Бердянске и меня никто никогда не притеснял, он снова сказал, что я все придумал. Я сказал, что мама в Бердянске прячется в ванной от взрывов, но это не помогло. 

Я пытался достучаться до него, но папа был непоколебим. В итоге я просто положил трубку. Я был настолько разочарован в нем, что не хотел вообще продолжать общение. Мы были не так близко знакомы, так что это было бы не так болезненно. Но я был подавлен тем, что нам не верят: я в Киеве, мама и бабушка в Бердянске — мы своими глазами видим, что происходит, но, оказывается, наших слов недостаточно, нашего личного страха недостаточно, чтобы убедить папу, что русские солдаты не раздают украинцам еду и одежду, что они бомбят мирные кварталы, что Россия не освободитель, а агрессор.

На эмоциях я написал в инстаграме пост. И вдруг оказалось, что это очень распространенная проблема. Мне за первые часы очень много украинцев написали, что их родственники не хотят с ними общаться или убеждают, что Россия не бомбит мирных граждан. 135 тысяч человек поделились этим постом. И тут я понял, что хочу как-то решить эту проблему.

Мы с другими ребятами, которые делают проект «Папа, поверь», выяснили, что в России живет 11 миллионов человек, у которых есть родственники в Украине. И из этих 11 миллионов меньше половины сидят в условном фейсбуке и инстаграме — это притом что в соцсетях тоже много дезинформации, много пропаганды, но там хотя бы есть выбор и шанс выйти на надежные источники информации. А те, кто в соцсетях не сидит, — у них выбора нет, у них только телевизор. И мы должны стать альтернативой телевизору. Мы своими глазами видим, что происходит в Украине, и у нас есть шанс донести это до родных. Представьте, что мы убедим эти 11 миллионов человек и каждый из них расскажет трем родственникам и друзьям — это уже 33 миллиона человек, которые знают правду. Этого может оказаться достаточно, чтобы остановить войну.

Я еще раз позвонил папе, сказал, что был шокирован его словами в наш предыдущий разговор. Мы проговорили почти час. Разговор, конечно, не переубедил его окончательно — проблему невозможно решить двумя звонками, и пятью невозможно, и я не знаю, сколько раз потребуется говорить с ним, чтобы он полностью встал на мою сторону. Но лед тронулся. Я смог убедить его, что Россия обстреливает мирные кварталы: позже я сбрасывал ему фото мамы, его бывшей жены, в ванной во время обстрелов — он не мог не поверить человеку, которого он знал лично. Я рассказал, что меня никто не притеснял ни на востоке, ни на западе Украины. На что-то он мне не смог дать ответ: он по-прежнему во многом обвиняет Америку, считает, что она вливает деньги, чтобы рассорить славянские народы. В чем-то мне его переубедить не удалось, но это требует времени.

Я понимаю, что нужно запасаться терпением: убеждать папу придется медленно, маленькими шагами. Придется контролировать свои эмоции: спокойный голос убеждает лучше, чем ссора. Я стараюсь действительно слушать его и отвечать на его вопросы, каким бы бредом мне ни казались его слова. На сайте «Папа, поверь» мы собрали ответы на самые частые вопросы, которые всплывают в разговоре с родственниками из России, — надеемся, это поможет кому-то в разговоре.

С тех пор мы не созванивались, точнее, я не мог ему дозвониться. Я надеюсь, он просто в очередной раз ушел куда-то в лес и сидит без связи, как с ним время от времени бывает, а когда он вернется, он возьмет трубку и захочет со мной разговаривать.