истории

«Мужчин убивали, но с этой болью остались жены и матери» Интервью режиссера Андрея Кутило — он снял фильм о женщинах Беларуси, жизнь которых изменил протест. Среди них оказалась его сестра

Источник: Meduza

С 31 марта по 7 апреля в Москве пройдет фестиваль документального кино «Артдокфест». Один из фильмов, представленных в рижской программе фестиваля, — «Когда цветы не молчат», картина о белорусских протестах 2020 года и женщинах, жизнь которых они изменили. Среди героинь фильма — сестра режиссера, которая вместе с мужем в августе 2020 года оказалась в тюрьме на Окрестина. Каково рассказывать широкой публике о травме близкого человека, почему в конце черно-белого фильма вдруг появляется цвет и как сохранять хладнокровие во время съемок, «Медузе» рассказал режиссер Андрей Кутило.

Примечание. Разговор с Андреем Кутило состоялся до начала войны в Украине.

— По образованию вы журналист-международник. Как вы начали снимать документальное кино?

— У меня с ранних лет было немного романтическое представление о профессии журналиста. Отец друга был журналистом, он все время из колхоза приезжал с рыбой, картошкой, овощами. У него стояла фотография с [бывшим председателем Верховного Совета Беларуси Станиславом] Шушкевичем на рабочем столе, был отдельный кабинет в четырехкомнатной квартире. Видно было, что этого человека уважают. У меня сложилось впечатление, что это интересно, авантюрно и твоя жизнь не будет каждый день одинаковой. 

Еще в школе, где-то в 7-8 классе, мы начали снимать короткометражные фильмы — пытались писать сценарии, подражать жанровым фильмам, чья-то мама давала нам на уроки большую VHS-камеру, потом мы сами монтировали. К сожалению, все эти записи потерялись.

Но я все равно побоялся поступать на факультет журналистики и остался учиться в родных Барановичах на преподавателя английского и белорусского языков. Но через год все-таки решился и поступил на журфак в Белорусский государственный университет. 

Сначала я был рад, но в процессе учебы понял, что все-таки это не мое. Я люблю остановиться на одной теме и долго ей заниматься, а журналисту важно быть гибким и оперативно переключаться с одной темы на другую. А еще я понял, что мне интересно снимать, рассказывать историю визуально. Иногда картинка работает сильнее, чем слово, и оставляет больше пространства для интерпретации.

На четвертом курсе я начал читать книги по искусству кино, монтажу и операторскому искусству. То, что у нас [в Минске] не продавалось, заказывал из ВГИКа. Тогда же мы с другими студентами БГУ получили внутренний грант университета и организовали студенческую видеостудию, которой я вскоре стал руководить и остался там на два года по распределению. В этой студии я снял свой первый документальный фильм — о монахе-диссиденте Олеге Бембеле. 

Окончив журфак, я поступил в [Белорусскую государственную] академию искусств в Минске на второе высшее. Не скажу, что получил сильное образование, но учиться было приятно и вокруг было много единомышленников. Я окончательно убедился, что эта профессия мне нравится. В то же время я начал (и по-прежнему продолжаю) сотрудничать с телеканалом «Белсат» как автор и режиссер, часто оператор своих фильмов. Занимаюсь исключительно документальным кино и репортажами. Но не просто фильмами-конструкциями из архивов, фотографий, интервью, а именно с фокусом на реальную жизнь.

— Ваши родители были связаны с кино или искусством?

— Никак. Я рос в спортивной семье: папа — тренер по дзюдо и самбо, мама — тренер по большому теннису. Сам я в студенчестве был мастером спорта по самбо. В какой-то степени спорт мне помог — благодаря ему я стал дисциплинированным.

— В других интервью вы рассказывали, что снять «Когда цветы не молчат» вас побудило в том числе задержание вашей сестры. Каково документалисту снимать фильм о своей семье?

— Во время учебы и позже на кинофестивалях я заметил, что многие режиссеры снимают своих близких. Я всегда считал, что это не мое. Тем более не приходило в голову снимать что-то о моей сестре — казалось, что ее жизнь такая же, как и у миллионов людей. Но реальность сама подтолкнула.

Первые дни [после выборов 2020 года] я не брал в руки камеру. Мы ходили [на митинги] в 2006-м и 2010-м, и у меня было ощущение, что мы снова получим по голове, а снимать об этом мне не хотелось. Думал, это не мое поле интересов. Но вскоре стало понятно, что это исключительный момент в нашей истории. Тогда я взял камеру и пошел под стены Окрестина. В тот же вечер задержали мою сестру — и история ворвалась в мою семью. Я понял, что хочу засвидетельствовать это как режиссер-документалист.

Еще месяц [после этого] я пробовал снимать, но не очень получалось, и я почти отказался от этой идеи. Что именно нужно делать, я понял потом, когда увидел, что эта травма не отпускает сестру, влияет на ее жизнь, отношения с родственниками и работу. Это было нечто большее, чем задержание, заключение под стражу и весь этот набор, который у нас уже считается стандартным. 

Как и всех белорусов, меня вдохновляли женские марши и цепи солидарности, я ходил их снимать и до того, как решил делать «Когда цветы не молчат». Не все снятые мной истории вошли в фильм — некоторые стали отдельными репортажами, например, для The Guardian. Еще я снял короткометражку «Муры» — ее фрагменты потом вошли в «Когда цветы не молчат».

— Вы сказали, что стали снимать, когда поняли исключительность происходящего. Помните, что это был за момент?

— Когда протесты начались в разных частях Беларуси. В 2006-м и 2010-м казалось, что большинству людей все равно, но в 2020-м стало ясно, что происходит нечто исключительное. А потом прошел первый женский марш, на улицы вышли женщины с цветами — ничего подобного с нами до этого не было.

— О чем ваш фильм?

— О человеческом достоинстве, о борьбе со страхом.

— Кто-то называет вашу картину фильмом о женском протесте. Это не так?

— Женские образы — это форма. Первыми [на митинги] вышли женщины и вдохновили всех остальных. Власть и силовики были дезориентированы: они со своими патриархальными установками вообще не знали, что делать с этими женщинами. Хотя [в ходе протестов] физически больше пострадали мужчины, женскую травму — ущерб не столько телесный, а сколько психический — невозможно измерить. Мужчин убивали, но с этой болью остались жены и матери.

Я не называю произошедшее революцией — это был протест и демонстрация достоинства. Революции делают по-другому, революция подразумевает наличие плана. У нас такого не было. 

Я не выбирал женскую тему — она пришла сама благодаря моей сестре и историям других женщин. Даже под стенами Окрестина моя камера почему-то задерживалась на женских лицах. На них можно было прочитать гораздо больше, чем на лицах мужчин, которые часто стараются сдерживать свои эмоции.

— Как появилось название картины «Когда цветы не молчат»?

— Мы привыкли, что женщины всегда молчат и почти ничего не решают. Но от них идет энергия мира и любви. Цветы — это женщины, которые больше не могут молчать и заговорили не только словами, но и действиями. Такой у меня родился образ. 

— Для кого ваш фильм — для белорусов или для зарубежных зрителей, которым интересна эта тема?

— Не знаю, я не задаюсь такими вопросами. Когда я снимаю фильм, во мне должна подняться если не страсть, то напряжение, волнение, и долго меня не отпускать. Но я никогда не формулирую, для кого я все это делаю. Можно, конечно, сказать что-то красивое о том, что моя миссия — рассказать о том или ином явлении миру. Но я так не делаю. Я просто беру тему, которая не дает мне покоя, и нахожу средства, чтобы выразить ее.

Я не хочу пересматривать этот фильм. Для меня он не такой как другие мои работы. На них я ходил в кино, мог через пару месяцев освежить в голове и пойти на встречу со зрителями. Этот фильм после премьеры на Варшавском кинофестивале я по-моему ни разу не смотрел полностью. Такое со мной впервые — получаешь награду и не можешь полноценно радоваться. 

Конечно, как автор, я рад, что на фильм и на тему [протестов в Беларуси] обратили внимание. Но внутри и радость, и боль одновременно. Я видел, сколько в людях силы и достоинства, и радость заставляла двигаться вперед. Но вместе с этим я понимал, что месяц-два, и все пойдет на спад, начнутся репрессии.

К сожалению, мало фильмов снято о [протестах в] 2006-м и 2010-м. Но сейчас гораздо больше камер, телефонов и людей, которые хотят и могут делать аудиовизуальные продукты. Мы еще увидим новые документальные фильмы об этом времени. А игровые — это уже отдельный разговор.

— Вы приехали к Окрестина до задержания вашей сестры?

— Да, я провел там целый день, 11 августа. Вечером я ждал сестру в гости, но она так и не доехала. [Что сестру задержали,] мне рассказали по телефону племянники, ей разрешили им позвонить. Сестру и ее мужа задерживал не ОМОН, а военные. Наверное, поэтому обошлось без побоев. Но их машину сначала обстреляли — судя по всему, боевыми пулями (резиновые не пробивают металл), — а потом протаранили. Сестру с мужем посадили в разные автозаки, но оба оказались на Окрестина. И там уже начались ужасы, которые сестра описывает в фильме.

— Что вы испытывали у Окрестина?

— С одной стороны, это было полное погружение в момент, я едва сдерживал слезы. А с другой, когда снимаешь фильм на такую тему, ты должен частично оставаться холодным и отстраненным, чтобы контролировать процесс съемки, [думать о том, как выстроить] кадр. Иначе потеряешь фокус. Для меня это был первый подобный опыт, и было очень тяжело слушать людей, снимать [происходящее] и держать себя в руках.

Какие-то девчонки подходили, закрывали камеру и обвиняли меня, что я журналист и хочу словить хайп. Это было обидно. Приходилось им что-то объяснять. Какой еще хайп? Я вообще не знаю, где я буду через час или завтра, а вы обвиняете меня в желании хайпануть.

— Ваши эмоции как-то менялись, пока вы работали над фильмом?

— Конечно, менялись. С самого начала было понятно, что за протестами последует волна репрессий, но никто не ожидал, что она будет такая сильная. Я тоже не ожидал. Но люди [в Беларуси] остались такими же, в этом я глубоко убежден.

Да, мы не знаем перспективы. Она может быть мрачной, но то, что эти люди уже своего мнения не поменяют, это точно. И у этих людей вырастут дети. Глупо улыбаться и говорить о надежде — да, все будет хорошо! — не имея под ногами какого-то фундамента. Но этот фундамент есть. Сегодня, да, можно погрустить. Но этот фундамент сложно расколоть, не получится перепрошить людям мозги силой. [У каждого] могут выбить показание, какое-то покаянное видео записать, но вряд ли это глубоко изменит мнение [всех белорусов].

— Около Окрестина вы снимали открыто?

— Да, и на довольно большую камеру. Выбора не было: либо так, либо вообще никак. Скрытой камерой не добиться такой художественности, такого портрета и такого звука.

— Ваша сестра сразу согласилась сниматься после того, как оказалась на свободе?

— Ей все это было немного непонятно, но в целом она, наверное, привыкла, что я [постоянно] снимаю.

— А другие герои сразу согласились?

— Практически. Сцены с теми, кто не согласился, просто не вошли в фильм. Наверное, люди просто не ожидали, что съемки займут так много времени, что я буду так часто к ним приезжать, а не просто быстро возьму интервью и уеду. Но у большинства все же были энергия и желание. Я думаю, эти люди чувствовали то же, что и я — что мы участвуем в жизни своей страны, пишем ее историю.

— Одна из героинь фильма — преподавательница белорусского языка. Ее муж, участник протестов, с травмой уезжает в Польшу из-за заведенного на него уголовного дела. Что с ними случилось потом?

— Парень подорвался на светошумовой гранате. Незнакомые люди помогли ему, отвезли в больницу. Когда он вернулся домой, к нему стали приходить следователи. Кажется, всем, кто попадал в больницу, стали пришивать участие в беспорядках. Поэтому он был вынужден оставить жену одну с тремя детьми, собраться буквально за сутки и уехать в Польшу. Все это происходило у меня на глазах, точнее перед камерой. Это только капля в море поломанных всем этим насилием судеб. Он очень хотел вернуться, но не мог, и ей пришлось уехать вслед за ним с детьми. Теперь эта семья живет в Польше. 

— В фильме появляются монологи и диалоги других людей, участвовавших в протестах тем или иным образом. Кто они?

— Чтобы углубить две основные линии — моей сестры и бежавшей в Польшу семьи — и дать представление о масштабах происходящего, я решил включить в фильм эпизоды о случайных людях, чьи разговоры я выхватывал камерой на улицах, у Окрестина и когда снимал цепи солидарности. Как я уже говорил, моя камера в основном задерживалась на женщинах. Они говорили о вещах более глубоких, в то время как мужчины обсуждали что-то конкретное, выкрикивали лозунги.

— Почему весь фильм черно-белый, а последние две минуты, когда ваша сестра впервые после задержания выходит на митинг, цветные?

— В начале монтажа я понял, что цвет мне мешает. Я отвлекался на цвет стен и мебели в квартирах героинь, а на митингах цвет создавал эффект карнавала. Вместе с этим цвет сильно погружал меня в историю, не давал мне отстраниться. А мне как режиссеру была необходима хоть небольшая, но дистанция.

Кроме того, я хотел создать ощущение, будто события фильма могли иметь место в 1930-х годах, во времена репрессий в СССР. Чтобы у зрителя промелькнула мысль: неужели это происходит с нами здесь и сейчас? Мы же в цивилизованном мире, 20 лет как живем в новом столетии. Я попробовал перевести фильм в черно-белый и понял, что это работает. Мои ощущения выровнялись, я перестал отвлекаться от сути, рассказов женщин и психологизма происходящего. 

Дать цвет в конце фильма мы решили вместе с профессором Яцеком Блавутом — моим художественным руководителем в Лодзинской киношколе. Так мы подчеркнули переломный момент, победу человеческого достоинства над страхом.

— Ваша сестра справилась со своей травмой?

— Где-то полгода назад они с семьей уехали из Беларуси. Мне кажется, ей это помогло. Сегодня она по крайней мере нормально спит.

— А вы со своей?

— Иногда мне кажется, что справился. Но бывает, смотрю фильм о несправедливости, насилии и унижении, и во мне оживают такие эмоции, каких я не испытывал до протестов в Беларуси. Так было, когда в январе я в составе жюри на фестивале документального кино в Будапеште оценивал фильмы о сопротивлении системе, объединенные в секцию Brave Rebels. Неважно, в какой точке мира происходит зло — в Африке, Литве, Украине, Гонконге или Грузии. Неважно, есть ли у фильма художественная ценность. Я на все стал остро реагировать. Но когда я обсуждаю с другими членами жюри, кому дать приз, я четко разделяю, какой фильм тронул меня художественной ценностью, а какой просто заставил сопереживать той или иной ситуации. 

Так что до конца я свою травму не преодолел. Со временем жить стало спокойнее, но боль осталась. Ты ведь все равно читаешь новости, переживаешь за людей. Иногда мне снятся протесты.

— Вы сейчас живете не в Беларуси?

— Я живу в польском городе Лодзь. Прохожу годовую стажировку в местной киношколе под руководством Яцека Блавута и Мирослава Дембинского. У белорусских кинематографистов есть опция приехать в эту киношколу на год. Вот я этой возможностью и воспользовался. Я мог сделать это еще год назад, но тогда решил остаться в Минске. Но потом активность в стране прекратилась, стало невозможно работать, и я понял, что пора ехать.

— Что будете делать после учебы?

— Сегодня тяжело планировать даже на пару месяцев вперед. Кроме того, я получил стипендию от министерства культуры Польши и могу остаться здесь до конца июля. Но потом я хотел бы вернуться.

— Ваш фильм попал в конкурсную программу «Артдокфеста».

— Что фильм оценил «Артдокфест», я узнал еще в начале осени 2021-го и был очень рад. В нашем регионе это один из самых сильных фестивалей. Я буду рад приехать и представить свой фильм. Хоть мне и тяжело о нем рассказывать, но это необходимо, ведь Россия — следующая за Беларусью. Нужно, чтобы россияне это осознавали. Не надо надеяться, что будет мягче. Может, будет еще хуже, потому что денег [у российских властей] больше. Может, не будет протестов, но эти клещи однозначно будут сжиматься.