истории

«Самое сложное было — поехать к маме, чтобы все рассказать» «Медуза» поговорила с семьями погибших в Украине военных и мирных жителей

Источник: Meduza

Война в Украине продолжается уже две недели. Точное количество погибших неизвестно. По данным ООН, жертвами стали около 400 мирных жителей, данные о числе убитых военных (с обеих сторон) сильно разнятся. «Медуза» поговорила с женой погибшего в Украине российского солдата и с родными двух мирных жителей Украины, погибших под обстрелами.

Валерия Василенко

Погибший — муж Игорь Василенко, 27 лет, военнослужащий

Департамент общественных и внешних связей Ханты-Мансийского автономного округа сообщил: «Василенко Игорь Александрович, 1994 года рождения, погиб в феврале 2022 года в ходе спецоперации на территории Украины. Губернатор Югры Наталья Комарова в телефонном разговоре выразила соболезнования матери, супруге погибшего, сказала слова поддержки семье».

Мой муж Игорь изначально пошел на срочную службу. Он оттуда хотел подписать контракт, но все-таки вернулся домой. Два года был в раздумьях, потому что ему хотелось быть вместе со мной. В итоге летом 2016 года он и его друг подписали контракт, и их направили в Брянскую область. Я поехала с ним и прожила эти шесть лет в Клинцах, городе по месту военной службы. Муж там постоянно служил. 

Он хотел военную карьеру, он всегда себя видел только там. Мы подумали три года назад, когда ребенку три-четыре месяца было: «А может, нам вернуться домой, может, по-другому начать что-то?» Я поехала с ребенком домой [в Нижневартовск], побыла три месяца, посмотрела и говорю: «Нет, мне тут не нравится». Он говорит: «Давай тогда будем дальше служить». И все. 

Учебный период у них начинался всегда с февраля. С февраля 2020 года он из 12 месяцев был дома только два, а остальные девять были учения. До 2019 года с ним можно было видеться чаще: от командировки до командировки. Он приезжал на неделю-две домой. Он также продолжал ходить на службу с утра до вечера, но тем не менее был дома. Перед этой последней командировкой у него была еще одна командировка на две недели. Они две недели побыли там, потом он приехал домой, буквально пять-семь дней побыл и должен был поехать на спецоперацию.

Отказаться от спецоперации нельзя было. Туда ехали абсолютно все. Это приказ Путина. Изначально как там говорят? Что ничего не планировалось. Но почему-то когда я смотрю новости и там говорят, что 20 февраля военнослужащие Западного военного округа сворачиваются и уезжают домой, а у меня муж только к 17-му числу дотуда доехал, то тут уже понятно, что что-то не то. В принципе, столько лет проварившись во всей этой каше, мы прекрасно понимали, что к чему. Удивления никакого не вызывало то, что сейчас происходит.

По телефону связь была очень плохая, прерывистая. 19-го числа я с ним разговаривала, потом 22-го вечером. У них подготовка была. 22-го вечером поздно он написал, что нельзя [использовать] телефоны и что он 23-го уходит почему-то. Я не знаю, куда его направляли, знаю только тех, кто там находится. Они приехали в Белгородскую область, но конкретно место не знаю. Остальное ничего не известно, товарищи его сейчас на связь не выходят.

Когда он уезжал, еще неизвестно было, что будет спецоперация, но что-то такое я ожидала. Мой муж просто такой человек, что он этой войной всю жизнь жил и ждал, когда же будет война. Это правда. Он всю жизнь говорил: «Вот будет война». Он так предполагал. На Новый год он тоже говорил: «Вот будет война». У него есть родственник, который служит в органах МВД, и он говорил: «Нет, не будет. Нас-то не готовят к этому». Он говорит: «Ну и что, что вас не готовят? Она будет». Это было на Новый год, и потом в феврале такое. Я не знаю, судьба или что это такое.

Обычно, когда он уезжает в командировки, я спокойна: «Едешь, ну и хорошо, три месяца пройдет, ты все равно вернешься, каждый день на связи». У меня же тоже ребенок и работа. А тут, когда он уезжал, я говорю: «Я не хочу, чтобы ты ехал». Он говорит: «А что делать? Ничего не сделаешь». «Я понимаю, что ничего не сделаешь, но просто не хочу. Мне хочется прям плакать от того, что ты уезжаешь». Хотя я человек очень сильный, почему-то мне было плохо. Я очень плохо спала, хотя до этого я нормально спала. Эти нервы, эти новости… Я сидела на работе и думала: «Я ненавижу этот мир, ненавижу его за то, что моего мужа нет сейчас рядом».

Я ходила с этой мыслью весь день и была опустошенная. Очень нервничала, что он не звонит, хотя мне другие жены говорят: «Нам тоже мужья не звонят». Когда мы общались по СМС последний раз, мы очень долго прощались. У меня такая мысль была: «Перед смертью не надышишься». Я подумала, что прочь такие мысли. Естественно, я мужу ничего не говорила, но чувствовала, что что-то не так, потому что за десять лет, что мы вместе, я научилась очень хорошо человека чувствовать. Я просто ждала новости, а какой новости — не понимала.

О смерти мужа я узнала в обед. Утром проснулась и попросила, чтобы никто мне не говорил новости, хватит со мной их обсуждать. Я приняла решение, что новости я больше смотреть не буду, буду только ждать. Спустя пять часов я узнаю, что мой муж погиб. Ко мне приехала подружка, жена сослуживца Игоря и его лучшего друга. Она ко мне приехала, я дверь открыла и сразу говорю: «Что случилось?» Она мне говорит: «Все нормально. Мне просто плохо». Она ко мне сразу с успокоительными, с таблетками. Мы зашли на кухню, я говорю: «Пойдем, я чай налью». Мы сидим и она говорит: «Сейчас позвонят». — «Кто позвонит?» — «Ну, сейчас позвонят». Все эти десять минут была такая обстановка напряженная, ты знаешь, что человек тебе что-то хочет сказать, а он молчит, и ты просто сидишь и ждешь. 

И тут мне позвонила свекровь. У нее такой голос… Я просто молчу. И она говорит: «Лера, девочка моя, ты держись». Я как вспоминаю этот момент — это очень больно и сложно. Я говорю: «Как? Когда? Почему не сообщили сразу мне?» Оказывается, меня не могли найти. Муж сказал сослуживцам, что если будет какой-то капец, какая-то война, то я поеду домой в Нижневартовск, потому что я же там довольно рядом жила с местом действия, мы шесть лет проживали по месту службы в Клинцах. А на случай войны я должна была поехать в Нижневартовск, а не жить там, где три часа до Киева. И все эти дни, когда у них уже военные действия шли, по телевизору было все спокойно и я оставалась там. А меня искали в Нижневартовске. Через друзей, знакомых, родителей в итоге донесли до меня. 

И если первые дни мне никто не звонил, то потом все, не сговариваясь. Мама, его друзья звонят, говорят: «Лера, прости, мы не могли такое сказать». То есть они все знали. Он исчез 24-го, а я узнала 27-го. Как он погиб, я не знаю, это знают только те, кто там был. Естественно, они не расскажут. Только сказали, что вроде как они почему-то пошли не тем путем, которым должны были идти, что-то с машиной случилось и случилась засада на них. Я считаю, что это роковое стечение обстоятельств. Думаю, что если бы это был бой лицом к лицу, то, поскольку мой муж был очень сильным человеком, он бы не оставил в живых никого. Во-вторых, он борец за жизнь, за справедливость, за все, за Родину свою. Он очень Путина сильно уважал и любил.

Тело мужа еще не доставили. С этим сейчас идут разборки, потому что Министерство обороны не получило данных о том, что он погиб. Я звоню, они мне говорят: «Ваш муж на спецоперации». Я говорю: «Что вы несете такое?» То есть они даже не были в курсе. То есть часть не предоставляет им данные никакие, ничего не знают. Уже всех ребят хоронят, кто позже погиб, а моего мужа и его лучшего друга мы до сих пор дождаться не можем. Каждый день звоним с разборками.

Я не знаю, будут ли платить обещанные компенсации. Естественно, что они обязаны, но когда это будет. Наверное, Путин должен утвердить списки. Скорее всего, это случится после окончания спецоперации. Сейчас есть единовременная помощь от города в связи с повышенными расходами при гибели близкого. Документов о смерти мужа нет. Нет основания для того, чтобы что-то предоставлять. Поэтому только так. Администрация нашего города помогает абсолютно со всем.

Егор Стрионов

Погибший — отец Дмитрий Гольдштейн, 55 лет, сотрудник склада в Киеве

Дмитрий Гольдштейн погиб 26 февраля в Киеве во время пожара — в здании, которое бомбили.

Мой отец был представителем, пожалуй, еще советской интеллигенции. Пианист, фанат литературы, по образованию врач-невролог, 15 лет проработал на скорой помощи, а в начале 2000-х открыл свою аптеку в Калининском районе Донецка. Она проработала до российской оккупации Донецка в 2014-м — потом пришлось закрыть, потому что невозможно вести бизнес в отсутствие какого-либо правового поля, беспредела и рэкета. Возможности уехать из Донецка не было, нужно было постоянно ухаживать за пожилыми родителями с инвалидностью. 

После их смерти в 2019 году отец переехал в Киев и работал бизнес-консультантом по подбору персонала, но потом его компания закрылась. Он долго не мог найти работу и временно устроился охранником складов. Это были просто частные склады для бизнеса, ничего связанного с оружием. Он там занимался условной охраной территории, но в основное время собирал детали для авиамодельного клуба. Они с мамой в марте планировали подавать заявку на вид на жительство в Германии по еврейской линии. Но не успели.

25 февраля у отца должна была закончиться смена на складе, но сменяющий его человек не вышел на работу. На территории жил пес Бим. Отец не хотел оставлять его одного, а поблизости стрельбы и никаких военных действий не происходило, поэтому он решил остаться еще на день. 26-го числа, видимо, пришел его сменщик, и мой отец уже собирался выходить с территории, когда туда прилетел снаряд — вероятно, крылатая ракета. Начался пожар, который удалось потушить только через три часа. Тела невозможно было идентифицировать, но по официальным данным полиции, их было два.

Я узнал об этом сам. Отец пару часов не выходил на связь, я стал активно искать информацию по всем соцсетям и наткнулся на пост службы чрезвычайных ситуаций с репортажем оттуда. Я совсем недавно бывал у отца на работе, поэтому сразу узнал это место. Еще полчаса перепроверял всю информацию, нашел свидетеля, и сомнений, к сожалению, не осталось. Тело в морге, но пока еще нет возможности получить к нему доступ и провести экспертизу ДНК, чтобы получить свидетельство о смерти.

Самое сложное было — поехать к маме, чтобы все рассказать, сообщить, что отца больше нет с нами. Планирую поставить в известность израильские организации, потому что отец был евреем по национальности по линии обоих родителей.

Мой отец не был военным. Он плохо относился к этой войне, как и к любой другой. Когда он пять лет вынужденно жил в оккупированном Донецке, он никогда не жаловался, никому не желал зла за то, что сделали захватчики с его родным городом. Я жил с ним до 2016 года и знаю, что там никогда не притесняли людей ни по какому из признаков. Был богатый промышленный регион с отличной инфраструктурой и перспективами, стал нищим придатком русского мира, который населили маргиналами. Коренные жители по большей части уехали, рынок недвижимости обвалился, из-за этого туда съехались все неблагополучные из Донецкой области и из российских глубинок в соседних областях. Большую часть существующего в мирное время бизнеса попросту «отжали» под себя местные царьки и боевики, которые до начала войны в 2014 году были грузчиками и продавцами на рынке. Там до сих пор работает правило «у кого автомат, тот и прав».

Но там никогда не было ничего подобного тому, что сейчас происходит в Украине. Никаких крылатых ракет, авиации, баллистики. Когда все это [вторжение] началось — я сначала не поверил. В тот момент я не спал и был крайне удивлен новостям. Не верилось, что власти в России настолько сумасшедшие.

Сейчас я думаю, как выжить и защитить тех, кто от меня зависит. Не рассматриваем [с невестой и мамой] возможность уехать, потому что пока мы здесь — можем помогать и быть полезными. Рядом много стариков, людей из малозащищенных слоев населения. Для территориальной обороны и волонтеров также часто требуется какая-то помощь. Так что мы приняли решение остаться. В бомбоубежища мы не спускаемся, прилетит — так прилетит.

Юлия и Алена Ромашко

Погибший — их двоюродный брат Сергей Удовик, 28 лет, составитель поездов на железнодорожной станции 

Погиб 28 февраля в результате обстрела села Киенка под Черниговом.

Мы сейчас живем в Дубае, уехали год назад по работе. До этого всю жизнь провели в Киеве, а вообще наша семья из Черниговской области. По праздникам мы всей семьей всегда съезжались туда к бабушкам, и все вместе кушали, гуляли. Мы были очень близки с нашим двоюродным братом, Сергеем Удовиком. Все детство вместе провели. Потом он учился в Киеве в железнодорожном университете, а мы в строительном и политехническом — это очень рядом все. Он часто у нас дома ночевал, мы обменивались чертежами студенческими.

Когда началась война, Сережа работал на железнодорожной станции в Чернигове. Тогда все думали, что главная цель нападающих — Чернигов, Киев, ну то есть города. Считали, что нужно уезжать в село, что там более безопасно. Я помню, что позвонила маме со словами: «Собирай вещи и уезжай на дачу из Киева». И мама такая: «Да нет никакой войны, успокойся, просто громко что-то». Но в итоге мои родители уехали на дачу в Черниговской области, ближе к Киеву. Сережа тоже собирался уехать к ним, но железная дорога перестала работать. В Чернигове тоже не хотелось оставаться: у него в доме не было бомбоубежища, а обстрелы уже начались. И тут его коллега Лена пригласила к себе домой в Киенку — это тоже село в Черниговской области, но со стороны Беларуси. У ее соседей было бомбоубежище, и там рядом не было никакой военной базы или чего-то такого. Казалось, что там будет безопаснее. То есть он оказался там по какой-то несчастной воле случая.

28 февраля около часа дня в Киенке было тихо. Коллега брата была дома со своими детьми, готовила еду, а он вышел на улицу набрать воды. Раздался удар. Сережа забежал в дом, они надели детям куртки и побежали в бомбоубежище к соседнему дому, но не успели — начался обстрел по их улице. Они легли и накрыли детей. У нее два сына, она накрыла старшего, а наш брат — младшего. Закрыли им уши и стали говорить что-то успокаивающее. Что-то взорвалось где-то в ногах, потом еще раз — Лена вспоминает, что у нее помутнело в голове. Когда взрывы прекратились, она подняла голову и поняла, что у Сережи бежит кровь из головы. Он сказал, что не чувствует ног и не хочет быть инвалидом, взял ее за руку. Она его обняла и сказала, что все будет хорошо. Как говорила Лена, он начал биться в конвульсиях, у него поменялся цвет лица и посинели губы. Она пыталась привести его в чувство и все время звала на помощь. Подбежал сосед, проверил пульс, посмотрел на грудную клетку и сказал, что Сережа мертв. Они накрыли его каким-то одеялом, которое было во дворе. После этого попытались вызвать скорую, потому что Лена и дети тоже были ранены. Скорая отказалась приезжать, потому что обстрелы продолжались, и им пришлось самим идти через село к дороге, где их подобрала машина и отвезла в больницу. 

Мы узнали об этом только вечером от мамы — сначала в кратком пересказе. Потом смогли поговорить с его коллегой Леной. Она плакала все эти дни, когда мы пытались у нее спрашивать про детали. Видно сразу, что она в шоковом состоянии и сама не понимает до конца, что произошло. Следующие два дня у нас теплилась надежда, что он все-таки жив, что Лена ошиблась. В поселке сразу же отключили свет и воду. Люди все сидели по бомбоубежищам, не выходя на улицу. Наши родственники были все без связи, и мы с сестрой начали через соцсети просить помочь с поиском брата. Обзвонили все морги и больницы — нигде его не было. Мы не понимали, как можно говорить, что он умер, если нет тела.

Через два дня в фейсбуке наше объявление увидел тот самый сосед, который подбежал к уже умершему Сереже. Он подтвердил нам, что все это произошло прямо у него на глазах, что сам лично проверял пульс.

Сережа был прекрасным человеком. Жизнерадостным. Он никогда не думал о себе, в первую очередь о других. Всегда придет на помощь, что нужно — подскажет. И вот так оно и получилось, да? Он помог этому ребенку, который теперь жив и с ним все хорошо, хотя это даже не его ребенок. 

У него тоже остались девушка и ребенок — они успели уехать вглубь области. Там пока так не стреляют, но выехать из региона невозможно, вся область оккупирована. Если будешь ехать на машине, тебя либо расстреляют, либо ты подорвешься на мине через пять километров. А сидеть дома — тоже будут стрелять. То есть шансов немного. Если ничего не поменяется, то там просто все сровняют с землей. Там даже тело не давали забирать двое суток, то есть люди боялись даже выйти во двор и посмотреть, действительно ли брат там лежит. На третий день мы добились того, чтобы его тело забрали.

Это был четвертый день войны, никто еще не понимал всю серьезность, особенно в поселках. Никто не осознавал, насколько жестоко и кроваво это будет. Да и до сих пор мы не можем поверить. Это село, Киенку, настолько разбомбили, что вообще полностью все снесли. Обычные домики несчастные разбиты, среди обычных сельских жителей столько погибших. Точное количество ни раненых, ни убитых сейчас нельзя узнать — у них очень сложно со связью. Либо интернета нет, либо свет отключают и они не могут зарядить телефоны. 

Если выходят на связь, то пишут с просьбой распространить, что вот там-то в таком районе нужна кровь такой-то группы, а вот там нужны медикаменты. И мы сидим на работе, но вместо работы весь день пытаемся кого-то с кем-то связать. Чтобы хоть как-то помочь.