истории

«Юмор высекается из какой-то беды» Большое интервью Юрия Стоянова, сыгравшего вампира из Смоленска, — о «Городке», Олейникове и Лапенко

Источник: Meduza

На видеосервисе Start 18 марта выходит сериал Антона Маслова «Вампиры средней полосы» — о вампирской семье, мирно живущей в Смоленске. Главу семейства, вампира деда Славу, сыграл Юрий Стоянов. «Вампиры» — сериал со сложной судьбой: Стоянов снялся в первой серии, но потом не смог продолжить работу из-за другого проекта, и роль деда Славы досталась Михаилу Ефремову. После аварии с участием Ефремова Стоянов вернулся в сериал — и его пересняли. Редактор «Медузы» Наталья Гредина поговорила с актером о том, зачем он согласился играть летающего монстра, почему никогда не говорит о политике — и каким для него был 2012 год, когда умер Илья Олейников и закрылся «Городок».

— Своего героя, вампира деда Славу, вы сыграли в пилоте задолго до того, как вообще весь сериал начали снимать целиком.

— Да, это была роль, написанная сценаристом для конкретного актера, в данном случае для меня.

— Почему вы согласились играть летающего по коридорам вампира с крыльями, пьющего кровь?

— Во-первых, не пьющего кровь. Он пьет кровь не человеческую, а со станции переливания крови — из тех целлофановых герметичных пакетов, в которых ее развозят. Эти вампиры не пьют кровь из людей — это уже собранная донорская кровь. Это важный момент. Все, что я буду говорить, развенчивает наше представление о вампирских сагах и всяких американских хоррорах. Это другая история.

Мне кажется, ключик к ней лежит в названии, в том, что она называется «Вампиры средней полосы». Если вы вспомните гениальный фильм «Раба любви», когда герой [Олега] Басилашвили все время говорил: «Средняя полоса России, средняя полоса России и цветочки, цветочки…» Это знаковая фраза. Совершенно не важно, что мой герой летает — и летает смешно, это вообще все чуть-чуть нелепо, — это все-таки жанровая история.

Почему я согласился? Я человек патологически не любящий читать сценарий. Например, ты играешь кого-нибудь, играешь, играешь, и вдруг выясняется, что это ты — убийца. Представляете, как хорошо актер играет, не зная о том, что он убийца? Когда я не знаю, то и зритель не знает, — и тогда у нас обоих огромное открытие в финале. Я, конечно, сгущаю краски, но, по сути, действительно, очень не люблю [читать сценарии].

На первом этапе я прошу мне прислать выборку, отдельные куски, только мою роль. Ты смотришь не на количество слов, а на количество дел, которые совершает персонаж, на поступки. Не на количество смешных фраз и реприз, если речь идет о комедии, а на то, как юмор высекается из какой-то беды, какой-то проблемы, которая есть у человека, какой-то неустроенности. Потом я знакомлюсь с режиссером, потому что мне важно, в какой компании я проведу какой-то кусочек моей жизни, который мне больше никто не вернет. А дальше уже, скрипя зубами, нехотя, от полнейшей безысходности я читаю сценарий.

В данном случае он меня не разочаровал, потому что там нет бесконечного шуткования, репризничинья, там нет желания насмешить шутками. Там есть поступки, там есть дела, там есть судьба, там есть история. Там беда есть, в конечном счете — мой персонаж прожил тысячу лет, а ведь разная история в этой стране была, мягко говоря. Но от такого беспредела, с каким он встречается в лице чиновников сейчас, у этого вампира руки опускаются. На самом деле сверхзадачей этого человека и его семьи было оберегать жителей Смоленска от всяких бед или, по крайней мере, смягчать эти беды и как-то им помогать. Вот и вся история.

Я снялся в пилоте, был замечательный режиссер. У меня режиссеры все Антоны. Режиссер основного пула, всех восьми серий, Антон Маслов, а пилот снимал Антон Федотов. Потрясающий парень, потрясающий режиссер. И мы с ним так легко нашли общий язык, мне вообще очень нравится работать с молодыми ребятами. У нас разные подходы, разные представления, но мне важно почувствовать, какую они ставят задачу, остальное — моя работа. Он не должен мне объяснять, что там внутри меня происходит прямо по школе, прямо по институту. Это абсолютная ерунда. Когда я вижу, как режиссер рассказывает историю, какими способами и средствами кино он это делает, тогда мне становится очень интересно. Когда неинтересно, это мука страшная — в кино сниматься.

— Вы говорите, что вам нравится, когда персонаж не хохмит…

— Я не люблю многословных персонажей. К примеру, заходит человек, снимает шапку, проходит в комнату, а его спрашивают: «Что случилось?» Так происходит в хорошем фильме. В плохом фильме заходит человек, снимает шапку и говорит: «Какой мерзкий день. Сейчас расскажу по порядку». И начинает рассказывать. Так ты сыграй, каким был этот день, чтобы люди поверили, а не расскажи. Этим отличается кино от сериала. В кино показывают, в сериале рассказывают. К счастью, я снялся в сериале, в котором показывают, а не рассказывают.

— Но ваш герой все равно постоянно шутит! Особенно над своим внуком.

— Он не шутит, он его воспитывает. А форма такая — поскольку он намного старше, поскольку у него словарный запас очень запутанный. Все-таки в нем тысячелетняя языковая практика, а сюда еще и новые слова добавились, и все это вместе составляет некую кашу, из которой высекается юмор, блестяще выписанный авторами. В результате он не шутит, он его воспитывает. Он его очень любит, но формы довольно грубые у этой любви. Вот и все.

— Как бывает в средней полосе.

— Ну да. Средняя полоса России.

— Вы планировали сниматься не только в пилоте, но и в продолжении?

— Я планировал сниматься во всем сериале. Мы сняли пилот, на фестивале в Иваново я даже получил за лучшую мужскую роль очередную железку — и поставил эту железку на полку. Дальше шли месяцы, и были какие-то сложности. Какие — не помню. Что-то связанное не с продакшном, а с переходом [сериала] с канала на платформу. Я не вникал. Это очень затянулось. Я начал сниматься в другой очень большой работе, в сериале «Марлен» на НТВ — там роль заглавная, очень классная и серьезная, от таких ролей не отказываются. Я уже был в процессе съемок, где-то в середине. И вдруг всплыли «Вампиры»: «Юрий Николаевич, ура! Начинаем снимать. — Ура, конечно. Но как?»

Это последнее дело, когда артист начинает врать, обманывать, начинает якобы болеть, чтобы догнать другую работу. Я этим не стал заниматься, объяснил, что нереально, тем более, я не скреплен был никаким договором. Они меня очень просили, очень ждали, очень славные ребята, но я не мог подвести людей, с которыми уже работал [над другим сериалом]. Тогда меня, поскольку я изнутри чувствую роль, попросили посоветовать, кто бы мог ее сыграть. Я посоветовал двух актеров — Рому Мадянова и Мишу Ефремова, двух моих друзей.

— Вы видели материал, отснятый с Ефремовым?

— Нет. Я специально не смотрю. Зачем? Миша очень хороший и серьезный актер. Я сознательно не смотрел, чтобы не попасть под его обаяние, под его характерность. Я думаю, что и он не смотрел [как я сыграл этого персонажа]. Так профессионалы делают.

Миша снялся где-то в 30% роли, это много. Вся натура. Там были огромные массовки. И вот [во время пересъемки] этих сцен я должен был видеть походку, как и куда он шел. Во время его съемок была, вероятно, не очень холодная зима, и Миша везде ходил в расстегнутом пальто. Из-за этого каждый раз ко мне подбегали и просили: «Юрий Николаевич, пальто расстегните, пожалуйста. Миша в расстегнутом был». Это единственный случай, когда я Мишку помянул недобрым словом, мне было холодно.

На самом деле я согласился после очень больших раздумий.

— Вернуться к этой роли?

— Не вернуться, а вернуться в том контексте, в котором я возвращался.

В это время как раз шел суд [над Михаилом Ефремовым]. Тогда я договорился с продюсерами… надежд [на освобождение Ефремова] было мало, но какая-то эфемерная, одна из ста, допустим, маячила. Я говорил продюсерам, что если мы снимаем и Миша выйдет, будет условно осужден, — то мы с ними пока не заключаем договор, чтобы я если что ушел, а он спокойно вернулся в сериал. Но этого не случилось.

— Можно ли сказать, что отчасти ваше возвращение к этой роли — желание закончить дело Михаила? Или вы это так не оценивали?

— Нет, нет, нет. Давайте не будем примешивать сюда излишний гуманитарный момент. Вся гуманитарность заключается в моей договоренности, чтобы у Миши была возможность [если что] вернуться.

Дальше, когда стало ясно, что это невозможно… Как вам сказать? Это мой товарищ. И от того, что твой товарищ попадает в беду, в которой даже он виноват, он не перестает быть твоим товарищем. У нас очень быстро умеют забывать и перекрашиваться. Он не перестает быть товарищем, поэтому я не считал, что делаю подвиг, это все в пределах нормы. Я вошел в этот сериал с надеждой, что Миша может в него вернуться. Этого не произошло. Миша через адвокатов передал мне спасибо за то, что я его выручил и он в результате не тотально подвел людей. Не так давно, кстати, передал. У нас нормальные мужские отношения без сантиментов.

У них была со мной первая серия — она самая тяжелая и очень дорогая. Когда Миша снимался, эта серия была не задействована. [Решив вернуться к роли] я помогал, прежде всего, огромной многострадальной съемочной группе, попавшей на серьезные деньги. Наши с Мишей отношения как были, так и остаются.

Я уверен, что его возвращение в кино будет блестящим. Это единственное, в чем я ему не верю, когда он говорит, что актер Михаил Ефремов закончился. Это не правда. Вот посмо́трите, как это произойдет. Я очень надеюсь, что это случится — и все-таки не через 7,5 лет. Я бы мог ради красивого словца разлить елей сейчас по эфиру и по медиа, рассказать, что я посвящаю эту роль ему… Но человек жив, слава богу, и это главное. Надеюсь, что здоров. И что тут посвящать? Нечего тут посвящать. Тут выручать надо съемочную группу, вот и все. За это он честно и сказал спасибо.

— Вы видели какой-то итоговый вариант всего сезона?

— Нет. Посмотрю только 15 марта. На съемках я не смотрю плейбэк, как правило. Я не люблю себя в кадре, не смотрю отснятые куски, только когда нужно повторить технически сложный кусок, я подхожу на плейбэк.

Видел тизер, очень классный. С режиссером Антоном Масловым мы нашли общий язык за два дня. И партнеры были прекрасные. Глеб Калюжный — какой парень хороший, замечательный. У него очень хорошее будущее.

— Кажется, вы сыгрались (Калюжный играет внука персонажа Стоянова — прим. «Медузы»).

— Да, у нас отношения сложились. Я ему говорю: «Только ты не обижайся. Я буду на тебя все время орать. Я на тебя буду орать и за кадром и в кадре. Чтобы не было елея». Он меня терпел, но это было нужно, чтобы не играть, чтобы это было по-семейному, по правде. В слове «семья вампиров» для меня определяющее слово — «семья», а не «вампиров». «Вампиров» — это краска, а семья — это суть. Семья врачей, семья адвокатов, семья лесорубов, а здесь семья вампиров. Отсюда и жанр. Может быть, семья чиновников. Это все равно, что семья вампиров. Одно и то же. Шучу.

— Посмотрим, чем закончится сериал.

— Он не закончится. Будет второй сезон. А еще я забыл сказать, что мне понравилось больше всего то, что я снимался вообще без грима.

— На вас же потом накладывают графику?

— Только несколько раз — и пару раз клеят бороду. Это трагический момент. Я и борода — две вещи несовместные. Я так ненавижу клей. Я это ненавижу в моей профессии больше всего. Но в «Вампирах» главные требования ко мне были — не бриться и не причесываться. Замечательная роль. Правда, эта щетина меня доконала, я сказал: «Давайте следующий сезон начнется с такой авторской фразы: Деду Славе дарят бритву и он бреется в кадре».

— В конце января у вас вышел первый музыкальный альбом «Где-то». Я вас поздравляю.

— Спасибо. Я к этому с юмором отношусь.

— Мне показалось по вашим интервью, что это для вас важная работа.

— Это такая штука… Я очень не люблю слово «итоги», но это результат того, что было написано за многие-многие годы, почти за всю жизнь. Там песня, которая написана в 18 лет есть, и песня, которая написана в 63. В этом смысле это важно.

— В песне «Сапожник» есть строчка «я приличный в общем-то артист родом из забвенья и массовки». А в одном из интервью вы говорите, что «„Городок“ начался, потому что вы с Ильей Львовичем [Олейниковым] не пригодились в своем деле». Вам правда, казалось, что в вас не видят серьезного актера? Почему «забвение»?

— Когда кажется — креститься нужно. Мне не казалось, так и было. Моя биография вся об этом говорила — до 34 лет это все длилось. Для артиста это много.

— Вам отказывали в каких-то ролях?

— Мне никто не отказывал. Для того, чтобы отказали, нужно просить, а я в своей жизни не попросил ничего, ни рубля, ни роли, ничего. Это мой принцип. Я не умею ходить по кабинетам и дружить по необходимости, и улыбаться, когда кошки скребут. Это не ко мне. Я ничего не просил, мне не отказывали. Мне не давали — это уже другая история. Я был просто очень невостребованным в профессии человеком.

— Сегодня это кажется удивительным…

— Может быть, это нормально. Может быть, количество накопленного, увиденного, выплаканного, несыгранного, тоски, чувства несправедливости, — может быть, все это и выливается в результате в такое желание играть, уметь ценить свою востребованность, быть легким, искренним. Может быть, в этом есть смысл. Так просто ничего не бывает. Ну, был бы я успешным в 23 года, в 25 лет получил бы премию Ленинского комсомола, потом звание заслуженного артиста, и не дай бог к 30 годам успокоился бы и решил, что у меня все отлично. И сидел бы сейчас в этом театре, ждал бы очередной роли. Ну что вы. В страшном сне не хочу об этом думать.

— Вы бы этот опыт ни на что не променяли?

— Нет, ни на что. Он бесценный. Когда-то в советские времена на режиссуру принимали… Формально это выглядело так. Ты не имеешь права поступать после школы. У тебя должно быть два года стажа, армии, чего-то еще. Что имелось в виду? Что режиссура — это профессия, в которую надо приходить с какой-то своей болью, с каким-то представлением о жизни, с каким-то багажом, пусть профессиональным, человеческим, криминальным. Не важно, каким угодно. Чтобы судьба была какая-то, чтобы накоплено что-то было. В этом был большой смысл, хотя он реализовывался формально, юридически — два года, и до свидания, приходи. Все режиссеры всегда были намного старше артистов.

Сейчас на режиссерских факультетах учатся бывшие десятиклассники, а жизненный опыт у них — это количество просмотренных фильмов, в основном американских. Так и возникает такой пост-постмодернизм, когда все предшествующее кино рождает следующее. Вот и все. Не твоя боль, не твой опыт, не твой взгляд на мир или твой юмор, умение смеяться, но твое, а не чье-то заимствованное, подсмотренное, усвоенное, которое формулируется знаменитым словом сейчас, которое доминирует в искусстве — референс. Референс — это твоя жизнь, а не чужое кино. Это твой опыт, твои слезы, твой смех, твои наблюдения, а не Тарантино, Гая Ричи или кого-то еще. Хотя смотреть нужно много. Хочешь снять фильм о войне? Посмотри хотя бы сто предыдущих фильмов о войне.

— Вы помните какой-то конкретный момент, когда к вам пришла народная любовь? Видимо, это было во время «Городка»?

— Конечно. До «Городка» была любовь в трехкомнатной квартире. Бытовые условия были нормальные, не скрою. Финансовые — минимальные, а бытовые нормальные.

Таких моментов было несколько. Вокруг нас никогда не было фанатеющих поклонников. Мы просто увидели, что на улице появилось большое количество идущих навстречу улыбающихся людей, улыбающихся по-соседски, по-родственному, дружески. Это первое. Второе. Вдруг, в какой-то статье, в телевизионном обзоре, не помню, в какой газете, Ирина Петровская, наш телевизионный критик, вдруг сказала такую очень простую фразу: «И, конечно же, я смотрела милый моему сердцу „Городок“». Это была очень простая фраза. Я ее запомнил. Там не было написано: «милый моему сердцу Юрий Стоянов». Там было написано: «милый моему сердцу „Городок“». Для меня это было важнее, потому что Юрий Стоянов — это я, а «Городок» — это дело, которое я сделал вместе с моим партнером. Поскольку Петровская очень острый критик, который может выступить с очень жесткими формулировками, я по сей день считаю это самым большим комплиментом.

Потом «Аргументы и факты» написали «русская народная передача „Городок“». Это они нас так назвали в те годы. Это не наша формулировка, так назвала газета. Нам это ужасно понравилось, и только тогда мы стали: «Илья Олейников и Юрий Стоянов в русской народной передаче „Городок“». Не потому, что нам важно — русская, народная. Просто так они сформулировали, и нам это очень понравилось. Хотя, она и казахская, и узбекская, и украинская, и еврейская, и какая угодно, и молдавская, и чувашская.

Это очень простые знаки. Мы поехали, я помню, на гастроли, и нам предложили: «Вы получите за эти гастроли столько-то». А мы вообще не рассматривали эту историю как коммерческую. Эта история самореализации. Вдруг постучали нам в спину и сказали: «Вам тут положено за день». Мы были потрясены. Нам назвали нашу цену, которая была намного выше нашего представления о том, сколько мы стоим. Потом мы узнали, что нам предложили цену в три раза меньше, чем она должна была быть, но она нас уже тогда удивила. Для этого у меня всегда был рядом Илюша Олейников, настоящая фамилия которого Клявер, и, слава богу, что Клявер, поэтому дальше платили хорошо.

— «Городок» ведь не только смешной, он еще порой и грустный. Мне кажется, что это черта именно русского юмора.

— Конечно. Посмотрите «Страну ОЗ» Сигарева. Где там смешно, а где трагично? Вот как все перемешано. В хорошем кино всегда так. Или в фильме «Горько», в первой части. Блестящая комедия.

Меня все время тяготила работа в программе, пока в ней не появилась эта песенка — «Городок». Чего-то я стеснялся внутри, говорил: «Илюша, понимаешь, [там нет] чего-то личного, нашего, нет нас. Там много смешного». Ведь надо же было заставить людей рассмеяться — рассмешить людей было очень трудно в 1990-е годы, они были тяжелые. «Мы с тобой должны остаться как высокий пример, как Чаплин, чтобы годы прошли, а время осталось внутри этой программы». Чтобы это был календарик: прошло лет 20, и его можно перелистать, вспомнить себя, какими мы были, а не того, кто был над нами.

Например, я недавно пересмотрел «Куклы». Блестящая же передача, но я ничего не понял.

— Все шутки на злобу дня?

— Конечно. Сегодня в газете, а завтра в куплете. Там много актуала, и все построено на каких-то людях, имен которых я не помню. Слава богу, что они не отложились в моей памяти и в моей судьбе, хотя они думали, что решают мою судьбу. Хрен им. Оказалось, что они на время, а мы навсегда.

— Знаете, какое самое популярное видео с вами в ютьюбе?

— Я пою песню Высоцкого. Нет?

— Нет. Это одно из самых популярных. А самым популярным роликом пару дней назад был скетч из «Городка» про карантин.

— Я-то «Городок» не пересматриваю, потому что все время апеллировать к прошлому — это лишить себя настоящего и будущего. Это значит, ты себе говоришь, что все лучшее было там, вчера или позавчера. Так нельзя. Но есть люди, которые постоянно пересматривают «Городок», — и все время оттуда вытаскивают мемы какие-то, точнее то, что превращается в мемы в результате. Появилась эпидемия, пошли истории про карантин, про маски, про грипп, про эпидемию, про все остальное. Начнутся выборы, найдут в «Городке» про выборы. Там много чего можно вытащить. Это правда.

— Все мои друзья, которым я сказала, что буду с вами разговаривать, как один сказали: «Мы выросли на „Городке“».

— Сволочи они. Они на нем выросли, а я состарился.

— Вам эта фраза, что «мы на вас выросли» скорее неприятна?

— Почему? Когда мне говорят «спасибо за счастливое детство», я сразу чувствую себя одновременно и Лениным, и Сталиным, и Брежневым. Хотя какое оно там было счастливое. У меня была встреча неожиданная на улице, парень подошел ко мне и попросил сфотографироваться. Я только вышел из бассейна. Я говорю: «Слушай, я такой неухоженный. Я плохо выгляжу». И он мне сказал: «Юрий Николаевич, вы не будете выглядеть плохо, вы нержавейка». Мне ужасно понравилось это определение.

— Я хотела поговорить про 2012 год, когда «Городок» прекратил свое существование, после того как умер Илья Львович [Олейников]. Можно сказать, что это был самый тяжелый момент в вашей жизни?

— У меня было два тяжелых момента. «Городок» начался со смерти. Парадокс. Когда мы снимали самый-самый первый выпуск, у меня раком заболел отец. Когда я к нему прилетел, [мне казалось] что там для него такого особенного — подумаешь, Юра где-то пытается что-то сделать с товарищем Илюшей. С Илюшей отец был знаком, он очень его любил, потому что мы дружили задолго до «Городка».

Я прилетел к нему, он знал всю мою судьбу театральную и тоже переживал. Умирающий человек, он тогда сказал: «Вот ты прилетел, все бросил, а как же там твой „Городок“?» Какой мой «Городок»? Мы снимаем первую программу, это было только намерение. Что-то пытаемся нацарапать на бумажке гусиным пером. Но он дал мне понять, что, вероятно, там что-то очень важное для меня в перспективе есть.

«Городок» начался с этого и закончился этим же. Два самых тяжелых момента в жизни — это уход отца и уход Илюши. То, с чего начался «Городок» и то, чем он закончился. Вот так это закольцевалось. Конечно, это было тяжело, потому что у меня не было никаких запасных аэродромов. Но, несмотря на всю тяжесть его болезни, я не строил никаких планов, [не думал] что это произойдет и надо будет как-то дальше жить. Никаких вариантов не рассматривал, ничего не прогнозировал, никаких планов не было.

— Вы сразу понимали, что «Городок» прекратится при этих обстоятельствах?

— Конечно. Без вариантов. Может быть, у продюсеров были какие-то надежды, но я понимал всегда, что именно «Городок», это название — это пара, два человека, Илья Олейников и Юрий Стоянов. В этой программе мы неразделимы и незаменимы, ни один из нас.

— На вашем альбоме есть песня «Где-то», посвященная Олейникову. Я плакала, когда ее слушала.

— Я вам хочу про эту песню рассказать. Я вообще-то ее написал довольно быстро после того, как Илья ушел, где-то через полгода. Написалась она очень легко, просто в один присест. Не было стихов отдельно и музыки отдельно — все вместе органично появилось.

Сейчас это уже веселый факт — несколько недель она была на третьем месте в музыкальном рейтинге ютьюба. Поп-исполнитель Юрий Стоянов, 63 года. Была именно песня «Где-то» из всего альбома. До этого я от всех слышал: «Какие песни? Сейчас нужен бит, нужны новые звуки. Люди не хотят думать. Никаких смыслов, просто ритмическая основа, простой и запоминающийся набор звуков, слогов, гласных и так далее». И вдруг это опровергается. Как может быть на третьем месте песня о потере близкого человека? Значит, не все так плохо.

— Люди же чувствуют это.

— И чувствуют и, конечно же, переносят на себя, потому что у каждого в жизни была потеря. Хотя это очень точная песня, биографичная, там есть фразы, которые легко было бы сделать более общими, чтобы не было понятно, про каких конкретно двух людей, — она же очень адресная. Я потом снял фильм документальный, он называется «Нам его не хватает», и там уже сделал клип на эту песню. Он есть в ютьюбе.

— Скажите, как быть хорошим другом?

— Есть гениальная формула, она не моя, не знаю, чье авторство. Дружба — это, когда тебе звонит твой друг, говорит «я убил человека», а ты спрашиваешь: «Где труп?»

Это очень жесткая, страшная формулировка, но я с ней согласен. Илюха был потрясающим другом. Это не значит, что у нас все было так мягко, как перина с лебяжьим пухом, совсем нет. У нас были разные отношения, орали друг на друга, но мы с юмором к этому относились. Все быстренько выйдут из кабинета и через пять минут заходят, потому что знают, что дольше пяти минут это продолжаться не может — все заканчивается традиционным поцелуем. Важно всегда, кто скажет «извини» или «я не прав». [Дружба —] это умение говорить два слова простых друг другу — «спасибо» и «извини», и корона с тебя в этот момент не слетает.

Здесь дружба была еще общим делом скреплена. Я в то время очень часто, когда брали [у нас] интервью, когда мы вдвоем были, говорил: «Давайте говорить, что мы партнеры». Я слово «дружба» отодвигал. Но нет, все-таки, Илья был мой родственник.

— Вы не хотели чужим людям это говорить?

— Да. Не любил я сентиментальные рассуждения. Конечно, это был друг в самом высоком понимании этого слова. Он никогда ни одному человеку не дал возможности даже сказать про меня что-то плохое. Никогда!

— И вы про него, видимо.

— Естественно. Все друг другу в глаза. Все в глаза: ты говно. За глаза ничего. Как в стихотворении Евгения Евтушенко, посвященного Евгению Долматовскому: «Ты Евгений, я Евгений, ты не гений, я не гений, ты говно и я говно, ты недавно, я давно».

— Вы несколько раз говорили, когда только начинался Comedy Club, что вы поддерживаете это движение.

— Да.

— Это не только потому, что часть их творчества основана на «Городке»?

— Нет, совсем не поэтому, это стало понятно значительно позже. Вначале это не было очевидно. Ой, как приятно, что сначала все писатели выросли из гоголевской «Шинели», а вы все вышли из «Городка». Боже, избавь. Не было у нас этого снобизма и покровительства никакого. Просто мы увидели, что проявляется новый способ шутить.

— В чем он заключался?

— Появилось другое поколение. Это поколение гениально. Не Табаков автор этой фразы, но она очень точная, и Олег Павлович ее очень часто говорил применительно к своим студентам: «непоротое поколение появилось». Нам еще ничего не запретили, не сказали слова «нет», а мы раньше тех, кто должен нам сказать по статусу, сами себе его говорим. И это называлось высоким словом — самоцензура. На самом деле, ты потом с годами приходишь к мысли, что самоцензура страшнее любой цензуры, потому что она разрушительна. Одно дело, когда на художника давят, и другое дело, когда он разрушает себя сам фразой «как бы чего не вышло», путая какие-то нравственные вещи.

Я не могу, снимая скрытой камерой, издеваться над инвалидом, над ветераном, над голодным человеком, над больным. Это общепринятые, обыкновенные, элементарные человеческие вещи. Это воспитание, это основа, это заповеди, если хотите. Это очень простые вещи. Когда ты себе говоришь: нельзя так. А когда ты говоришь «нельзя, потому что это запретят, потому что это кому-то не понравится» — это разные «нельзя». Второе «нельзя» разрушает художника, испепеляет его изнутри.

— У поколения Comedy Club нет этого «нельзя»?

— Эти ребята — непоротое поколение, это был средний класс в юморе, крепко стоящий на ногах, все из провинции, быстро разбогатевшие. Это же классно. Севшие в хорошие машины, переехавшие в приличные квартиры и дома. Они давали эту надежду, они показывали, что так можно не только шутить, так можно думать, так можно жить. Они передавали какой-то вектор образа мысли, транслировали его новому поколению, и мне это ужасно нравилось.

— Вам скажут, что это пошлятина. Что вы ответите?

— Я скажу так. Если есть слово «жопа» в шутке, ты его убираешь и шутка исчезает, значит, шутки и не было. Есть у них такие, когда это пропадает, но они язык кухонь и двора перенесли на сцену. Это можно принимать или не принимать, но можно отделять пошлость от пикантности. Они собрались компанией и общаются как в компании, и делают эту компанию с помощью телевидения еще больше. Один другому говорит: «Пошел ты в жопу». Другой говорит: «Пошел ты сам в жопу». Вас же не смущает, что в соседней квартире кто-то кому-то так сказал?

— Но на смену Comedy Club пришли уже другие юмористы, и кажется, самоцензура появилась.

— Проблемы роста. Они есть всегда. В любом театре есть законы: пик, успех невероятный, когда все воспринимается как новое — это приблизительно 10 лет. Они прошли. Дальше начинаются проблемы: как двигаться дальше? Наверное, они существуют и у них. У нас они тоже были, в «Городке» была стагнация, несколько лет она длилась, когда исчезла из «Городка» «Скрытая камера».

— Почему стагнация началась именно после исчезновения «Скрытой камеры»?

— Потому что это было самое непредсказуемое в «Городке». Люди знали, что в конце передачи будут приколы — и там будут люди, ничего не подозревающие, которых будут разыгрывать. Как правило, эти приколы были очень грустными. Они бывали разными, не только на ржачке построенными. В них тренд «Городка» и проявлялся — на стыке между смешным и трогательным. Потом появились законы — и это правильно, наверное, это признак цивилизованности, — о том, что прошел человек, ты его разыграл, а теперь догони и возьми у него подписку, что он не возражает побыть в кадре. Это сразу убило «Скрытую камеру». Зато человек спокоен, что над ним не будет ржать вся школа, в которую ходит его ребенок. Тут палка о двух концах.

Так что да, они [поколение Comedy Club] взрослеют, тоже стареют, но мне с высоты моего возраста, не положения, а опыта, это ясно. Дальше надо понять, в какое качество они выйдут. Кто-то уходит, кто-то начинает свое дело, кто-то начинает заниматься продюсированием, кто-то начинает снимать кино, кто-то придумывает другие форматы, но они двигаются, живут. Читал я это все. «Ничего нового не происходит с Comedy Club». «Скуксились там, раздобрели, разбогатели, Comedy Club не тот». Поменяй Comedy Club на слово «Городок», и почитаешь все, что уже было.

— Вы смотрели шоу «Внутри Лапенко»? Кажется, он во многом передает привет «Городку».

— Замечательно, что говорите это вы. Я этого никогда не говорю. Пусть это говорят люди и журналисты. Приятно ли мне? Конечно, приятно. Очевидно ли это? Конечно, очевидно. Но не исключаю, что вы его спросите, а он про нас не особо знает. Так тоже может быть. Тогда он вообще безумно талантливый человек.

— Если бы «Городок» был сегодня новым ютьюб-проектом, вы бы выстрелили?

— Порвали бы всех нахрен. Он [Лапенко] очень одаренный человек. Мне ужасно симпатично, что это тоже выросшая из беды история, из проблемы. Талантливый мальчик работает в театре, но не востребован. Что он делает? Он придумывает свою историю. К счастью, ему не надо идти и кланяться на каналы и предлагать свой формат. И он попадет в эту среду. Из огромной многодетной семьи паренек, невостребованный в своей профессии, делает свое дело и выстреливает. Конечно, в этом у нас очень много общего. Я ему искренне желаю, чтобы у него все было хорошо.

— Вы в своих интервью принципиально не говорите о политике. Почему?

— Нет, не говорю. Если отвечу, то это будет прокламация — как только начну говорить почему, это будет очень политический разговор. Много раз, когда я начинал говорить почему, выходила очень политизированная речь, с моей точки зрения. Как только артист становится на этот путь, — а я никого не осуждаю за гражданские проявления своей позиции, — он перестает быть артистом, к сожалению.

Мы живем в такое политизированное, очень нервное, быстрое и непредсказуемое время, что это станет главным в восприятии тебя. Я не буду. У меня есть зритель. Есть люди, которые ко мне прилично относятся, хотя я не декларирую свои взгляды. Как только я их продекларирую, я зрителей поссорю с собой и друг с другом. Не хочу. Есть слабая надежда на то, как говорил Александр Сергеевич Пушкин, — «и чувства добрые я лирой пробуждал». Это все-таки тоже позиция.

— То есть вы стараетесь творчеством высказывать свою позицию?

— Только работой. Это тяжело, говоря чужими словами, дать почувствовать, кто ты. Но другого пути у актера нет, если он по-прежнему действующий актер и хочет им оставаться.

— Некоторые актеры и артисты эстрады говорят: мы вне политики, мы вообще этим не интересуемся, это не наше дело. Как я понимаю, это не ваш случай, вы просто не высказываете свое мнение?

— Это, мягко говоря, не мой случай. Они неуклюже попытались сформулировать то, что я сформулировал так изящно. Как они могу быть вне политики? Они налоги платят? Они на концерты ездят? Они общаются с малым и средним бизнесом, который проводит их концерты, и с большим, в том числе? Они работают на больших корпоративах? Они видят жизнь в ее разных проявлениях? Они ездят по огромной стране? Они видят все хорошее и все плохое? Они видят жизнь, какова она есть? С людьми они общаются вне Садового кольца? Как же тогда они могут быть вне политики, вне своего ощущения времени? Может быть, и вне политики, и будут продолжать шутить про завмагов, про сантехников и продавщиц. Может быть.

— В 2019 году на России-1 начал выходить ваш проект «Стоянов-Шоу», в котором вы вернулись к идее «Городка». Он похож.

— Конечно. Было бы смешно, если бы я это отрицал. Никогда не буду это отрицать. Нет, я бы сказал так. Это не «Городок», конечно же, но то, что это на его фундаменте сделано, безусловно. Есть только одно маленькое но. Я лишний раз дал понять моему партнеру, как много нужно талантливых и замечательных людей, чтобы заменить одного. Там нет одного постоянного партнера, никогда. Там все время меняются люди, с которыми я играю.

— У вас не было сомнений, что вы снова входите в одну и ту же реку? Вы не устали от этого жанра?

— Если бы я об этом думал, не надо было бы этого делать. Конечно, я понимал, что будут сравнения: ох, это не «Городок», а вот тогда и деревья были выше, и звезды были больше, и колбаса была вкуснее. Просто молодость у людей всегда одна. Тосковать можно просто потому, что она никогда не вернется, но это не ко мне.

«Стоянов-шоу» — это другой технологический уровень. Это серьезная богатая передача. Шоу. «Городок» не был шоу. «Городок» был русской народной передачей, а это — шоу. Там есть очень смешные вещи, а есть не очень удачные, но там по-прежнему есть один человек, который играет много разных людей, — и эти люди живые, я надеюсь. Я бы очень хотел, чтобы связь с «Городком» была именно в этом.

— Есть какие-то темы, на которые вам нельзя делать скетчи?

— Мы же не цензурируемся.

— Материал не отсматривают перед записью?

— Нет, отсматривают программу. Были скетчи, снятые с Мишкой Ефремовым: мы как раз начали выходить, и уже шел суд, но я ни один не выкинул. И никто мне не сказал: уберите Ефремова. Они все там, все до единого. Единственное, я рассматривал эти сюжеты с той точки зрения, чтобы не навредить ему, чтобы не было каких-то совпадений… Грубо говоря, чтобы в кадре не было пьяного водителя. Но это не цензура, это забота о друге.

— То есть вы свободно себя чувствуете в выборе тем?

— Нет, не свободно. Мне не хватает шуток. Если какие-то замечания мы и можем получать, то они такого уровня: «Давайте смешнее, давайте актуальнее». Но мне не говорили, что есть четыре фамилии, которые нельзя называть в кадре, или тихо бы намекали на это. Нет, такого не было. Чего мне сейчас перед вами кокетничать? Были бы, я бы назвал конкретный пример.

Есть понимание того, что это не поздняя передача. Вот это проблема — ты не можешь закурить в кадре, не всегда можешь сказать острое слово, но это проблема времени, в которое выходит шоу, и общих требований, которые существуют на телевидении, но они не телевидением придуманы, а Государственной думой. Иногда так хочется в жопу кого-нибудь послать в кадре, а нельзя. Я могу обойтись и без этого.

— С какими артистами вы бы порекомендовали посмотреть скетчи «Стоянов-Шоу» тем, кто не видел ни одного выпуска? Давайте выберем топ-3.

— С Машей Ароновой, Виктором Сухоруковым и Димой Певцовым. С Певцовым есть один сюжет, который больше всего набрал просмотров, где я играю якобы пожилую проститутку, а он немолодого бизнесмена, а потом выясняется, что она его одноклассница. Никогда не встречайтесь с одноклассниками, когда вам за 40.

— Скажите, вы часто отказываетесь от ролей? И какой должна быть роль, чтобы вы точно не захотели ее играть?

— Вы знаете, нет такой роли. Значит, я не профессиональный актер! Единственное, в силу возраста и телосложения, если это только не фильм ужасов, я бы не стал раздеваться в кадре. В откровенно сексуальной сцене я бы не снялся.

— А раньше?

— А раньше мне этого не предлагали. Такая красота ушла в никуда.