истории

«Цой принадлежит всем и каждому» Интервью режиссера Алексея Учителя — о фильме «Цой» и конфликте с родственниками музыканта

Источник: Meduza

В середине ноября в широкий прокат вышел художественный фильм Алексея Учителя «Цой», вымышленные события которого разворачиваются в первые дни после гибели музыканта в автокатастрофе. Фильм планировали выпустить еще в августе, но против этого выступил сын рок-звезды Александр Цой. По просьбе «Медузы» культурный журналист Мария Лащева поговорила с Алексеем Учителем о деталях создания картины, сложном кастинге и конфликте с родственниками Виктора Цоя.

— Действие фильма разворачивается после гибели Виктора Цоя в 1990-м году. Как вы воссоздавали антураж того времени?

— Мы мучились с кондиционерами, со стеклопакетами [на заднем плане], это всегда головная боль. Вроде бы снимаем на старой площади, а, тем не менее, все эти приметы времени вылезают наружу, не знаешь куда деваться. Но это уже такая неизбежность, хоть ты в Латвии снимаешь, хоть в Псковской области, все время это выпирает. Конечно, помогает графика, которая позволяет спрятать все эти вещи. Мы уже профессионально рассуждаем: «Ну что, будем менять, завешивать?» — «Да нет, проще стереть это». Иногда, наоборот, спорим: «Графика дороже будет стоить».

У нас было два автобуса: один для внутренних съемок, мы его тщательно оборудовали, в нем была камера, которая двигалась по специальной траектории, а второй — для внешних съемок. Мы нашли их абсолютно разваленными, очень долго восстанавливали. Молодцы наши художники, у меня все-таки замечательная команда: и художник Лена Жукова, и оператор Юрий Викторович Клименко. Для автобусов мы даже специалистов завода [«Икарус»] привлекали, чтобы все было натурально. Долго выбирали цвет, спорили: то ли делать его ярким, то ли наоборот. Много деталей было дополнительных, реквизитных: газеты тех лет, киоск, который мы долго делали. Телефонные будки у нас пользовались особым спросом, поскольку их сейчас уже практически нет.

Еще была сложная съемка на кладбище. Я был на похоронах Виктора Цоя, и туда на самом деле никого не пускали, кроме самых близких — мы это отразили в картине. А за воротами стояла огромная толпа, и потом, когда эти ворота распахнулись, все ринулись к могиле. Эти кадры есть в моем документальном фильме «Последний герой». И мне хотелось это повторить, может быть не буквально, но, во всяком случае, по ощущениям: воссоздать толпу, человеческий поток. Но мы долго не могли найти ничего похожего на те ворота и в итоге выстроили их сами. 

Я многие фактические вещи взял из «Последнего героя». В «Цое» маленький сын [Цоя] поет песню — это тоже оттуда. На съемках «Последнего героя» Саша Цой, тогда маленький, вдруг говорит: «А хочешь, я тебе спою?» Это правда было, и я попытался теперь в немного другой драматургической ситуации это повторить. Или, например, огромный портрет, который несут фанаты. Когда мы снимали «Последний герой», его неожиданно вынесли прямо на камеру. Это ощущение чего-то грандиозного, выплывающего из ниоткуда, я хотел передать и в «Цое».  

— Про внешние атрибуты понятно. А человек 1990-х — он какой?

— Взять героев фильма «Рок», с которыми я до сих пор общаюсь: и с Борисом Гребенщиковым, и с Юрой Шевчуком, и с Олегом Гаркушей. Наверное, только с Антоном Адасинским не особо, так как он редко бывает в стране. Как-то в Лондоне проходила Неделя русского кино, и мне вдруг говорят, что Борис Гребенщиков в Лондоне, и мы договорились встретиться у нашего знакомого. Собралось человек десять, не больше. И Борис вдруг в полночь заявляет: «А у меня день рождения наступил». Мы немного растерялись — что говорить, как поздравлять, а Борис продолжает: «Заказывайте любую песню, кто какую хочет». Я так рад был, очень люблю его песню «Серебро Господа моего», и как он поет Вертинского «Я не знаю, зачем и кому это нужно». Мы сидели там до пяти утра, и Борис пел, не переставая. И было просто поразительно, что это не пьянка была, а что-то такое, очень, как вы говорите, продукт того времени. И атмосфера. Я сидел, что называется, чуть не плакал, потому что это было удивительно. 

Так же и Юра Шевчук — он однажды выступал на закрытии фестиваля «Послание к человеку». А мы как раз в тот вечер вручали Герману-старшему приз «За заслуги». Алексей Юрьевич был уже немножко не совсем здоровый, но пришел. Мне Шевчук говорит, мол, не надо меня приглашать, потому что они с Германом накануне где-то поссорились, и Юра переживал. А Герман, если кого-то невзлюбит, то ух! Но Шевчук вышел и говорит: «Я, Алексей Юрьевич, вам посвящаю эту песню». И это была песня о Ленинграде, и как-то он спел так, что Герман поднялся и крепко обнял его — очень трогательная была сцена. Шевчук тоже вот откуда-то оттуда, из тех времен.

Сейчас эти музыканты тоже популярны, конечно, но все уже не так, изменилось отношение к жизни, к финансам. Вкусы изменились. В какой-то мере я это выразил в одной из моих любимых сцен «Цоя», когда в самый разгар дискотеки включают «Белые розы», а девочка-фанатка Цоя пытается эту песню перекричать. 

— Что заставило вас три раза возвращаться к этой теме, снимать о Цое снова и снова?

— Понимаете, режиссура — это не только ремесло, это какое-то особое чувство, интуиция. Когда я снимал «Последнего героя» и впервые увидел этого водителя «Икаруса», я же не знал, что буду снимать про него игровую картину. Я тогда вообще про игровое кино не думал и был очень доволен тем, чем занимался. Почему он так врезался в мою память, я до сих пор понять не могу, ведь я же не ради конъюнктуры про Цоя в третий раз снимаю. 

Еще фильм «Последний герой» отчасти был не моей затеей, это все Марьяна Цой.Она работала со мной в административной группе, когда мы еще «Рок» снимали, и она знала, что в картину у меня много материала про Цоя не вошло. И когда эта трагедия случилась, она сказала: «Слушай, давай сделаем в память о Викторе кино».

И вот через 20 лет ко мне подходит один продюсер и предлагает сделать повторный показ «Последнего героя» в кинотеатре. Я ему сказал: «Ты можешь выпускать все, что угодно, но это бессмысленная затея, потому что столько времени прошло, это все равно смотреть не будут». Назначили показ в «Авроре» в Петербурге на Невском. И я иду на показ, причем это была, по-моему, суббота или воскресенье, солнечный день, и еще на подходе вижу — огромная толпа, я даже не понял сначала, что за ерунда такая, по какому поводу все собрались. Весь двор кинотеатра переполнен. В общем, на три дня пришлось продлить показ, продали билетов на несколько сеансов в день. И я понял, что дело не в фильме. Какая-то жажда видеть Виктора, что-то снова почувствовать из того времени — это она привела людей. Тогда, собственно, и возникла идея художественного фильма, я вспомнил про этого водителя, и начался длинный путь [к картине]. 

— Расскажите про кастинг. Вы говорили, что он был очень сложным. 

— Да, единственное, что я точно знал — это то, что роль водителя должен сыграть Женя Цыганов. Я только боялся, чтобы он не взбрыкнулся, потому что может показаться, что он уже это играл — такого сдержанного, молчаливого персонажа. Этот образ, между прочим, начался с моего же фильма «Прогулка», а потом его немножко переэксплуатировали. Но Женя, на удивление, мгновенно согласился и сказал, что ему это интересно, история зацепила. Единственное, я потребовал: «Женя, как хочешь, отказывайся от театра, от параллельных съемок, но [нужно] чтобы был эксклюзив». Так и договорились. Это тоже, кстати, важный фактор.

Юрия Айзеншписа, который стал продюсером группы «Кино» в последние годы, я плохо знал, но Верник играет не его, а скорее собирательный образ продюсера. Я очень переживал за Игоря — у нас не было опыта совместной работы и я не знал, насколько наши представления о персонаже совпадут. Но все сложилось отлично.

Девушек тоже долго подбирал. Вот Надя Калеганова, которая сыграла девушку-фотографа — [насчет нее] тоже сомневался. Когда она была еще на третьем курсе, мне показали ее работу — я такой энергии просто не видел, невероятный заряд. Я ее запомнил и позвал на пробы. А там есть своя психология, и на пробах Надя вдруг стала совсем другая. А я все жду той энергии. Она молодец, я ее мучил долго, вызывал раз двадцать, наверное, и она как-то начала отходить, отходить, отходить, и в результате выдала то, что я ждал, и была утверждена. 

Паулину [Андрееву] я так и хотел сделать такой молчаливой, загадочной, она и внешне очень точно попала в образ. И на читке — я еще не знал, что она пишет сценарии — вдруг говорит: «А можно я перепишу вот этот диалог с Марьяной?». То есть она еще и литературно поучаствовала в картине.

Замечательный актер, с которым я хочу очень работать и дальше — это Илья Дель [сыгравший бойфренда Марины]. Я знал немножко его по театру, знал, что он у Бутусова играет, но это такой еще коридор нераскрытых возможностей, просто удивительно. 

Марьяну Цой я очень хорошо знал, дружил с ней практически до ее смерти. Поэтому, наверное, и утвердил Марьяну Спивак — для меня все-таки важно какое-то сходство человеческое. Кстати, Марьяна Цой не такая жесткая, как кому-то кажется, она очень своеобразная, и да, что называется, может стукнуть кулаком. У них и имена одинаковые — Марьяна, это символично.

С Машей Пересильд [сыгравшей маленького сына Цоя] такая необычная ситуация получилась, я сто раз рассказывал, но никто, конечно, не верит, что это не по блату. Я мальчиков искал — ни о какой Маше никто не думал, даже в голову прийти такое не могло. Вроде бы почти подобрал мальчика, и внешне очень похож, и получается все у него неплохо. И вдруг он приходит на съемки, и я не понимаю, что изменилось, говорю: «Почему ты играешь?» Оказалось, что он сутки напролет с мамой репетировал, и она все сцены ему поставила по своему разумению. Он уже до этого играл в нескольких фильмах, и его мама решила, что знает, как ему можно помочь. И я никак его вернуть к первоначальному состоянию уже не смог. Видно, что играет, и все тут. Потом я пытался найти мальчика, который нигде никогда не играл. А тут Маша — бегала просто рядом, а мы камеру в автобусе настраивали, и говорю ей: «Маша, сядь Жене [Цыганову] на коленки». Маша села, запела «Кукушку» и стало понятно, кто должен играть мальчика. 

А дальше начались сложности, потому что у нее длинные волосы. 

— Ее подстригли?

— Нет, она не дала даже хоть немного подкоротить. Ей каждую съемку — а это больно — волосы прижимали, скрепляли заколками, но она держалась. Иногда целую ночь надо было в паричке этом пробыть. Я, честно говоря, ожидал худшего поведения, все-таки это просто ребенок. Но видно у нее на генном уровне есть эта дисциплина театрально-кинематографическая.

— Сколько ей лет было во время съемок?

— Шесть.

— Когда Саша Цой в «Последнем герое» спел вам свою песню, посвященную папе, ему было пять. Как это было, вы помните ту съемку? 

— Мы снимали под Петербургом, тогда еще Ленинградом, где-то в районе Финского залива, по-моему, в Репино. Саша меня хорошо знал, я не был для него чужим человеком. Видимо, ему в силу своей открытости показалось, что этому дяде — то есть мне — можно спеть. 

В документальном кино это, пожалуй, у меня единственный раз было так, когда я напрямую разговариваю с героем, я практически никогда этого не делал. С ним просто, сидел и болтал. Я понятия не имел, что он сочинил эту песню. В этой неожиданности и была вся прелесть. 

— Когда сегодня пересматриваешь этот момент, невозможно представить, что через 30 лет у вас будет такой конфликт, что он будет писать что-то про вас, вы будете ему отвечать. Как это произошло? Вам горько от этого?

— Знаете, горько — это даже не то слово. 

Я же действительно ничего не скрывал, действовал открыто, и сценарий давал — и отцу Виктора, и сыну, и [девушке Виктора Цоя] Наташе Разлоговой. При этом мне никаких разрешений формальных не надо было. Я просто хотел действовать этически. Мне казалось, что невозможно снимать, не поставив в известность близких Виктору людей.

Саше не понравилось. Он мне говорил: «Ну как это — папа все время в гробу?» Ну что я, буду спорить с этим? Человек так считает, и я попытался сказать, что это образ, фильм о другом совершенно. Я разговаривал с Наташей Разлоговой, и она мне точно так же говорила: «Не снимай, не надо. Вообще никто не должен снимать про Виктора». Она это говорила все и Кириллу Серебренникову, когда он «Лето» делал. Это ее точка зрения, что никто не должен прикасаться к Цою — и она имеет полное право на такую позицию. Высказываться можно сколько угодно, спорить, обсуждать, но вот это вот «запретить»… Я не то, что не понимаю, мне трудно себе вообразить, чтобы сын Цоя говорил «запретить».

Они пишут во все инстанции: в прокуратуру, в Министерство культуры — письма похлеще, чем Поклонская против «Матильды». Если вы считаете, что нарушены ваши права — подайте в суд, все. Думаю, что так и будет. Хотя мы пытались до последнего договориться.

— Вы пошли на какие-то компромиссы?

— Я пошел на два компромисса. Первое — это была просьба Александра, заменить имена персонажей. Я это сделал. Второй компромисс: я написал, что эта история не имеет прямого отношения к конкретным людям. Так и есть —никто же не скрывает, это художественная версия, а ни в коем случае не документ, под которым надо расписаться.

Но выполнять требование убрать всего Цоя, любое упоминание о нем? Я думаю, что в этом направлении они ничего не добьются, потому что это невозможно сделать, Цой принадлежит всем и каждому. 

Что касается прав на песни. Я этих прав не нарушал. Все, что звучит в картине — это все цитаты из «Последнего героя» и «Рока», моих же фильмов. Мне объяснили юристы, сам я не большой знаток, что это цитирование, и я имею на это полное право. 

Даже Поклонская через год с лишним извинилась за весь тот скандал. А ведь я ей предлагал все время: «Посмотрите». Так и здесь. Какое-то неприятие еще до того, как ты что-то посмотрел — вот это меня поражает. Посмотри нормальными глазами. Не понравится — так и скажи, это тоже нормально. Но такая удивительная агрессивность ко мне, не знаю, откуда она.

— Как сейчас прошли премьеры? Как реагировали зрители?

— У нас было несколько показов, приходили Владимир Владимирович Познер, Макаревич, Боря Гребенщиков, Олег Гаркуша, у всех впечатления были разные, хотя в основном отзывались очень положительно. Вот только Боря Гребенщиков считает, что все-таки от документальности не надо было так отходить. Но это его мнение.

Очень мне понравилось, как Владимир Владимирович Познер отреагировал. Шло бурное обсуждение, а он сидел тихо и молчал, и я уже заподозрил, что что-то не так. И я ему говорю в конце — ну, скажите свое мнение? Он ответил: «Вы знаете, если бы о моем отце сняли фильм, что он лежит в гробу и вокруг него происходят некоторые выдуманные художественные события, мне могло бы это не понравиться. Но ваш фильм мне очень понравился». То есть он дал понять, что да, если ты родственник, что-то тебе может не нравиться, но есть более объективный взгляд на фильм как на художественное произведение — и это другое. 

Была встреча с огромным залом, кстати, где я боялся каких-то провокаций, но не услышал ни одного плохого слова. 

— Когда вы приступали к работе над фильмом «Цой», вы ожидали такой бурной реакции на него? 

— Это принцип толпы, когда она следует за каким-то лидером. Ей сказали, что фильм плохой, и все его ругают, еще не посмотрев. Они все равно сходят и многие поменяют свое мнение. Вчера, кстати, ко мне подошел один парень, когда закончилось обсуждение, и сказал: «Я шел, думал, что сейчас разорву там всех. А выхожу с совершенно другим ощущением». Я пока не услышал ни разу, чтобы кто-то сказал ,что я опозорил кумира. Не было такого.

— Вокруг ваших фильмов, основанных на биографиях известных людей, происходят скандалы. Сначала были негативные публикации о «Дневнике его жены», потом — скандал с «Матильдой» и Поклонской, после «Цоя», возможно, будет суд. И теперь вы приступаете к работе над фильмом о Шостаковиче. Вам не страшно? 

— Нет, конечно, страшно. Как вам сказать… Мне страшно, прежде всего, за результат. Страшно, что в него могут вмешаться — вот в этом смысле. Но Шостакович — это тяжелейшая ситуация. Жива Ирина Антоновна, последняя супруга Дмитрия Дмитриевича, с которой я один раз пока встречался. Еще сын, дочь, и у них, наверное, есть какие-то свои противоречия. Я понимаю, что угодить всем не удастся, тем более мы тоже хотим снимать не прямолинейный байопик, а более художественную картину. Но я надеюсь на торжество разума. Про Бунина и «Дневник его жены» нам говорили, что это грязное белье и прочее. Я всегда на это отвечаю, что если бы не было любви уже немолодого Бунина к молодой поэтессе Галине Плотниковой, то, возможно, не было бы каких-то его произведений, творческих сил, «Темных аллей». 

Не знаю. Конечно, тяжело снова абсолютно несправедливо получать по башке, а еще может быть и судебные какие-то дела начнутся. А уж сколько мы с «Матильдой» проверок всяких по депутатскому запросу получали, сколько дергали студию, сколько нервов. Это действительно тяжело, не хотелось бы в третий раз [это переживать], но будем надеяться [на лучшее]. От планов не откажусь, не испугаюсь. 

— Вы с Александром Цоем сказали друг другу опосредованно много болезненных слов. Он писал, что вы наживаетесь на имени отца, вы ему тоже много неприятного ответили, например, в одном интервью сказали, что «Цою было бы стыдно за такого сына». Вы не жалеете о сказанных словах?

— Нет, я не так сказал, совершенно не так! Я сказал, что Виктору было бы стыдно, что его сын написал письмо президенту. Не за сына, а за этот поступок конкретный, потому что это нонсенс. Почему же стыдно за сына — нормальный у него сын, интересный парень. Но вот этот поступок конкретный… он удивил.

И даже это — я зря сказал. Правильно вы говорите, зря.