истории

Государство скрывает нарушения в колониях и СИЗО. Этим людям удается узнавать о них первыми Члены наблюдательных комиссий рассказывают, что они делают и кто им мешает

Источник: Meduza

В октябре 2019 года закончатся полномочия Общественных наблюдательных комиссий (ОНК) в 42 регионах России. Общественная палата должна будет выбрать новых наблюдателей за работой СИЗО, колоний, тюрем и изоляторов временного содержания. Первые ОНК появились в стране в 2008-м после принятия закона об общественном контроле. Однако спустя десять лет в закон внесли ограничения: теперь общественные наблюдатели могут говорить с заключенными только об условиях содержания. К тому же в самих комиссиях становится все больше силовиков. «Медуза» поговорила с членами ОНК Москвы о том, что могут изменить общественные наблюдатели, зачем они нужны и как пенитенциарная система отстаивает свою закрытость.

Зоя Светова, правозащитник, обозреватель «МБХ медиа», член ОНК Москвы с 2008 по 2016 год

Принятый в 2008 году закон об общественном контроле, как и первые два созыва ОНК, — это был удивительный прорыв. Благодаря этому закону стал возможен настоящий, а не имитационный общественный контроль гражданского общества и независимых наблюдателей за одной из самых закрытых систем в России. Собственно, поэтому уже на третьем сроке ОНК, где-то с 2014 года — после Крыма, — и представители тюремной системы, и представители смежных ведомств, таких, например, как ФСБ и Следственный комитет, поняли, что независимые общественные наблюдатели им мешают. Поэтому в дальнейшем в члены ОНК по всей России стали выбирать тех, кто ранее работал в силовых структурах или в тюремной системе и не имеет никакого отношения к правозащитной деятельности.

Я слежу за деятельностью тех членов ОНК, которые ходят по московским СИЗО. То, что удавалось в первое время делать нам, сейчас уже не удается: система закрывается. Мы слышим от общественных наблюдателей в Москве, что им не разрешают разговаривать с заключенными, что им не открывают камеры. Например, последняя история, когда украинских заключенных привезли в «Лефортово», туда пошли члены ОНК, и им просто не открывали камеры, нарушая тем самым закон.

По закону сотрудники СИЗО обязаны открыть все помещения СИЗО, в которые хотят заглянуть члены ОНК. Если заключенный не хочет общаться с членами ОНК, он должен им лично об этом сказать. Но сотрудники «Лефортово» не открывали камеры, говорили, что заключенные не хотят встречаться с членами ОНК, что они [сотрудники] боятся за безопасность членов ОНК, если они встретятся с этими заключенными.

В то время, когда я была членом ОНК, такое было просто невозможно. Да, бывали случаи, что нам приходилось два-три раза приходить в СИЗО и требовать встречи с заключенными, которых от нас прятали. Но в конце концов этих заключенных по нашей просьбе находили в СИЗО и мы могли с ними общаться. Впрочем, и сейчас членам ОНК в разных регионах что-то удается: разоблачать коррупцию сотрудников СИЗО, получать информацию о пытках и насилии над заключенными, добиваться освобождения тяжелобольных заключенных.

Но мне кажется, что сейчас в Общественной наблюдательной комиссии Москвы не так много активных правозащитников, которые реально постоянно посещали бы тюрьмы. Сейчас есть такая тенденция, что членами ОНК хотят стать журналисты. Я сама журналист, я понимаю, что для журналистов очень интересно общаться с людьми, которые сидят, и таким образом делать эксклюзив. Но в таком случае смыкается профессия журналиста и миссия правозащитника. И часто журналистам приходится выбирать, помогать людям или выполнять задание редакции, — не каждый это может.

Когда я находила в лефортовской тюрьме того же Романа Сущенко, того же Юрия Солошенко, того же Алексея Пичугина, которых скрывали от адвокатов и от родственников, выходила и сообщала об этом — уже было неважно, журналист я или правозащитник. Важно было, что человека нашли и к нему смогут пройти адвокаты, и родственники не так будут тревожиться о его судьбе. Поэтому, будучи членом ОНК, я была больше правозащитником, чем журналистом. Я посещала не столько фигурантов резонансных дел, сколько простых, никому не известных людей, и сначала старалась помочь им решить проблемы, связанные с содержанием в СИЗО. А уж потом писать о них как журналист. 

Я надеюсь, что члены Общественной палаты не станут массово выбирать в ОНК людей, не имеющих реального отношения к правозащите. После 2016 года, когда было еще два промежуточных созыва ОНК, Совет по правам человека при президенте составил свой список правозащитников, которых рекомендовал для работы в комиссий по всей стране. Но Общественная палата этот список просто проигнорировала. Также Общественная палата игнорировала рекомендации уполномоченных по правам человека. Например, меня в Общественную наблюдательную комиссию Мордовии рекомендовала омбудсмен Татьяна Москалькова и бывший омбудсмен, сенатор Владимир Лукин. Но все эти рекомендации не помешали Общественной палате дважды отклонить мою кандидатуру в ОНК Мордовии, хотя до этого я трижды была членом комиссии в Москве и не получила никаких нареканий от ФСИН или других ведомств. Я написала открытое письмо главе ОП Валерию Фадееву, а потом пришла к нему на встречу, чтобы обсудить, почему члены ОП отклоняют кандидатуры правозащитников. Валерий Фадеев не смог мне ответить, чем руководствуются члены палаты, делая свой выбор.

Тогда я посоветовала ему включить в анкету для потенциальных членов ОНК графу с вопросом, состоял ли кандидат в ОНК в прежних составах комиссии. И, к чести Валерия Фадеева, в новой анкете эта графа появилась. Но, с другой стороны, неизвестно, как к этому отнесутся те члены Общественной палаты, которые будут выбирать членов комиссии. Может быть, в их глазах опыт работы в ОНК будет считаться минусом. Я бы сочла это достоинством: если человек уже был членом ОНК, он знает, что делать, как помочь заключенным и как помочь сотрудникам [колоний]. Потому что мы пытались помочь и сотрудникам — например, ставили вопрос о том, чтобы им повысили зарплату. 

Мы не были только критиками этой системы. Когда ты приходишь в тюрьму, ты видишь с одной стороны заключенных, с другой — сотрудников. И ты понимаешь, что в их работе тоже есть много проблем. И пытаешься на эти проблемы обратить внимание.

Когершын Сагиева, ведущая телеканала «Дождь», член ОНК Москвы с 2016 года

До того, как стать членом Общественной наблюдательной комиссии, я не занималась правозащитой как таковой. Но зато я снимала социальные репортажи, связанные с помощью людям. К тому же когда работаешь на «Дожде», то занимаешься и судебной журналистикой тоже. В какой-то момент мне показалось, что нужно подать заявку [в члены ОНК], потому что, по сути, я уже частично занималась этой работой. Я подала такую заявку, и мне сказали: «Да». В нашем составе был один бывший сотрудник ФСИН и много членов организации «Офицеры России», которые до попадания в ОНК правозащитой не занимались. Да и потом тоже.

Что касается самой работы, то журналисту в московское СИЗО попасть практически невозможно. Члены ОНК в изоляторы проходят легко. В разных регионах разный порядок, и Москва — единственный регион, где ОНК отстояла свое право не уведомлять их руководство о визите заранее и в письменном виде. В Москве мы можем позвонить незадолго до нашего прихода, и нас пускают. Единственный случай за всю мою практику, когда нас куда-то не пустили, — это недавняя история с украинскими пленными в «Лефортово». Сотрудники ФСИН нам сказали, что заключенные не хотят с нами общаться. Потом эти люди в интервью, которые они давали уже на Украине, говорили, что это неправда.

Но нужно отметить, что прошлым летом закон об ОНК был переписан. Законодатели дали право сотрудникам ФСИН вмешиваться в разговор членов ОНК с заключенными, если он не касается условий содержания. И когда ты обсуждаешь с человеком, кто он такой, не нарушались ли его права при задержании, приходил ли к нему адвокат, как он чувствует себя сейчас — это вроде бы не про условия содержания. Но с точки зрения правозащиты это то, о чем нужно спрашивать. Однако сотрудники «Лефортово» стали активно пользоваться этими поправками — причем еще до того, как они появились. Возникали конфликты, приходилось объяснять, что вопрос о здоровье, конечно, относится к условиям содержания. 

Такие изменения снижают роль ОНК, к тому же большая проблема именно нашего созыва комиссии, что в него по каким-то неизвестным причинам не взяли многих достойных людей, которые подавали заявки. Зато взяли людей, которые, по моим наблюдениям, не делали ничего. Я не видела их ни на собраниях, ни в чате, где мы общались. Вот главная проблема ОНК — там очень мало активных людей, которые могут отреагировать на событие и приехать на место. Остается несколько активных человек. Что мы можем в таком количестве? Ну, что-то можем.

Мы проверяли учреждения ФСИН, спецприемники МВД. Члены ОНК даже пытались добиться, чтобы общественникам разрешили проверять помещения в судах, потому что там тоже содержатся люди. Но этого добиться пока не удалось. Мы даже добивались разрешения на видеосъемку в СИЗО.

Я не подавала заявку в новый созыв ОНК, потому что у меня много проектов на основной работе. ОНК — это тоже серьезная работа, на которую нужно время. Это большая ответственность. Я просто прикинула свои силы и поняла, что меня сожрет совесть, если я буду заниматься этим вполсилы.

Ева Меркачева, обозреватель газеты «Московский комсомолец», член ОНК Москвы с 2016 года

Иногда я оглядываюсь назад и понимаю, что та тюрьма, которая была раньше, и та, которая есть сейчас, — это просто две разные тюрьмы. Взять хотя бы то, какой жуткой была перегруженность СИЗО. Я помню, как приходила в единственное женское СИЗО Москвы. Женщины выстраивались в очереди, я понимала, что многие из них спят на полу — хотя и там места не хватало. Людей было столько, что было непонятно, чем они вообще дышали в таком небольшом пространстве. Я сидела на лавочке, записывала жалобы, и у меня под ногами кто-то шевелился — это были женщины, которые в это время под лавками спали. 

Мы добились того, чтобы изолятор расселили, а женщин стали сажать меньше, чем раньше. Сейчас у нас нет тех, кто спит на полу, вповалку и в таком количестве. Нам удалось заменить все матрасы во всех СИЗО. Нам удалось много изменить в питании тех, кто там содержится. Большое дело тут сделала Аня Каретникова, которая сейчас, кстати, работает во ФСИН аналитиком и продолжает заниматься правозащитной деятельностью. Она — наш агент милосердия. Когда мы с ней вместе работали в ОНК, то она взвешивала все эти порции, проверяла, мясо там или не мясо, что это вообще такое. Это была колоссальная работа — чисто технически, поскольку она все это сравнивала с нормами в таблицах. И теперь питание изменилось: мы заходим в камеры и нам люди говорят, что эту еду можно есть. В некоторых СИЗО даже говорят: «Это отличная, нормальная еда». Но эта ситуация очень шаткая, потому что многое зависит от человеческого фактора. Как только мы где-то начинаем недосматривать, то потом приходим туда, а нам говорят, что не принесли сегодня киселя, например, или вместо еды дают гадость, которую есть нельзя. 

Вот почему нужна ОНК — потому что эту систему невозможно держать в статичном состоянии. Все меняется. Я помню, как у нас было много жалоб на то, что кто-то кого-то побил или оскорбил. А потом эти жалобы пропали: мы разбирались с конкретными сотрудниками, требовали, чтобы их наказали. Затем была череда вымогательств в СИЗО, которые мы выявили. Потом и она затихла. Сейчас мы опять получаем жалобы на вымогательства, когда нового человека «старожилы» заставляют перечислять кому-то деньги. Есть основания полагать, что тут причастны и сотрудники ФСИН. Еще мы боролись с «адскими камерами», где были антисанитарные условия. Их стали закрывать. 

Но все возвращается на круги своя: три года назад мы нашли в башне «Бутырки», которая считалась незаселенной, десять заполненных камер. Нам обещали, что там больше никого никогда не будут содержать. И буквально недавно мои коллеги нашли там одну заселенную камеру на два человека. Поэтому необходим общественный контроль: сама система не может себя контролировать. Иногда даже начальники не знают, что происходит у них в подразделениях.

Недавно мы с коллегами проверяли спецприемники МВД и выяснили, что людей туда отправляют, а фельдшер там находится очень недолго или его вообще нет. Человек туда попадает и не проходит никакого медицинского осмотра, только опрос. Дежурный полицейский просто спрашивает его, болен ли он чем-то. А иногда ничего не спрашивают, просто дают матрас — и все. Этот человек может быть болен туберкулезом, чесоткой, чем угодно. И они все спят в одной камере, где есть нары, которые ничем не разделены, я называю их — брачные ложи. И вот ты лежишь на одной кровати с человеком, который кашляет, и непонятно, чем он болен. Это неправильно: у нас административный арест может длиться больше десяти суток, за это время можно заразиться чем угодно. Нужно добиваться, что людей перед отправкой в спецприемник отводили хотя бы в гражданские больницы и там давали заключение, что у них нет каких-то заразных инфекций. Этой работой предстоит заниматься. И это бесконечный процесс. 

В этом году в 44 регионах в ОНК придут новые правозащитники. Мне бы очень хотелось, чтобы власть работала над повышением престижа этой работы. Закон сейчас запрещает идти в ОНК тем, у кого родственники находятся в местах лишения свободы. Возможно, это верно, когда речь идет об одном регионе. Но на самом деле никто так не радеет за заключенных, как те, у кого где-то там сидит близкий. Они самые ответственные люди в этом плане. 

Однажды мать заключенного, который сидит в одном регионе, сказала мне, что хотела бы работать в ОНК в другом регионе: «Я бы хотела помогать заключенным с надеждой, что где-то чья-то другая мать поможет моему сыну». Нужно как-то стимулировать людей заниматься такой общественной работой: бесплатным проездом, например. Хоть чем-то. Я считаю, что каждый гражданин должен побывать в коллегии присяжных в суде, и побывать общественным наблюдателем тоже. 

У ОНК есть большие полномочия, и нам нужно их не растерять: страх тюрьмы стоит на втором месте после страха смерти. Когда есть представители общества, его глаза, которые заходят в эти страшные места, то обществу точно будет лучше. Очень хочется, чтобы в ОНК приходили больше активных людей и не было множества силовиков, которые приходят сюда, чтобы решать свои вопросы. По крайней мере, сейчас в анкетах, которые заполняют кандидаты, есть вопрос о причастности к правоохранительным органам. Это важно, но насколько это будет иметь значение для членов Общественной палаты, мы еще увидим. 

В этот созыв ОНК прошел даже бывший начальник «Бутырки» Дмитрий Комнов, который находится в «списке Магнитского». Он, кстати, нормально работал, но сам факт, что его включили в ОНК, — это был вызов гражданским правозащитникам. Система показывает нам, что будет так, как ей захочется. 

Я подала заявку в новый созыв ОНК, и если ее не отклонят, то он будет третьим и последним для меня. Хотелось бы, конечно, больше открытости в процессе формирования комиссий. Чтобы мы знали, чей голос был решающим и кто из членов Общественной палаты какие решения принимает. 

Этот материал — часть проекта «Голунов. Сопротивление полицейскому беспределу». Мы рассказываем о состоянии правоохранительной системы России и о тех, кто борется с нарушениями и помогает ее жертвам. Все материалы публикуются на отдельной странице и в телеграм-канале.