истории

Аминат Ахмадову называют «третьей женой Рамзана Кадырова». Мы поговорили с режиссером Машей Новиковой, которая сняла фильм о ее семье

Источник: Meduza

«Медуза» продолжает рассказывать об участниках фестиваля документального кино «Артдокфест». Один из конкурсантов — фильм «Даймохк» режиссера из Нидерландов Маши Новиковой — о семье чеченского танцора и хореографа Рамзана Ахмадова, создателя детского ансамбля песни и танца «Даймохк» (1999 год). В начале нулевых, когда в Чечне шли боевые действия, ансамбль много гастролировал по Европе — но с начала 2010-х его приглашать туда перестали. Из фильма Новиковой следует, что в 2013 году дочь Ахмадова Аминат стала «третьей женой Рамзана Кадырова», после чего их семью на Западе начали считать «коллаборационистами» (официально эта информация не подтверждена — в России запрещено многоженство). Спецкор «Медузы» Саша Сулим поговорила с режиссером Машей Новиковой.

— Расскажите, когда вы познакомились с семьей Ахмадовых?

— Это было в 2002 году: я приехала в Чечню для съемок документального фильма «Танцуй, Грозный, танцуй» голландского режиссера Джоса де Путтера. В то время шли боевые действия и иностранные съемочные группы в республику не пускали, поэтому я [как оператор и второй режиссер] приехала одна с маленькой камерой и поселилась у Ахмадовых.

В Грозном тогда все было в разрухе, в развалинах, в руинах, но ансамбль «Даймохк» уже существовал, они выступали, ездили с гастролями в Европу. На кадрах с этих гастролей и строился весь фильм; а где-то треть состояла из наших с ними разговоров и их репетиций в Грозном — эти кадры я делала нелегально.

— Это те кадры, которые вошли и в ваш фильм «Даймохк»?

— Да. Я потом регулярно приезжала в Грозный, сняла там фильм «Три товарища», потом еще один — о фотографе Олеге Климове, и в тот приезд — это было в 2013 году — я заметила, что ситуация в республике и в семье Ахмадовых сильно изменилась. У Ахмадовых вдруг появились шикарные виллы, дома, машины, они стали занимать всякие должности в правительстве. Все это время мы с ними дружили, встречались, когда они приезжали за границу или когда я бывала в Грозном. Постепенно я стала понимать, что с ними произошло, и в какой-то момент мы решили снять фильм о том, что теперь стало с «Даймохком».

Когда начались съемки, мы оказались в ситуации, когда, с одной стороны, нам разрешали снимать все и даже использовать дроны — естественно, по воле и с разрешения одного человека [Рамзана Кадырова], а с другой — у нас было очень много ограничений. И главным нашим ограничением была самоцензура героев. Сначала я надеялась и ждала, что они начнут говорить откровенно, но в итоге ждать перестала: конечно, они ничего не могли рассказывать, в их положении это невозможно. Все наши интервью начинались и заканчивались хвалебными словами в адрес руководителя Чечни. Но я понимала, что если я буду добиваться каких-то откровений, мне все равно придется потом их вырезать — потому что это опасно для моих героев.

Поэтому в фильме так много молчания, сцен пустоты дома, когда люди не говорят ничего. В итоге пришлось добавить в фильм закадровый голос и написать текст о том, что мы с ними смотрим друг другу в глаза и понимаем, стараемся понять друг друга.

— В начале фильма вы говорите, что семья Ахмадовых — ваша чеченская семья, это художественное преувеличение?

— Нет. Когда я попала в Грозный в 2002 году, я жила в их квартире, спала в одной комнате с их дочерью. Мы тогда очень подружились. Однажды под окнами нашего дома произошел террористический акт, в котором было убито 18 военных, и по квартирам стали проводить обыски — а у меня камера, деньги. Нужно понимать, что в то время террористы снимали теракты на камеру, а тут я — русская, приехавшая нелегально в Грозный; если бы камеру нашли, могли арестовать нас всех. Помню, что мы спрятали ее в пылесос: у Рамзана была полуразрушенная квартира, места прятать что-то там просто не было.

Этот день наших общих переживаний нас ужасно сблизил. Я почувствовала их защиту, хотя для них я, конечно, была в тот момент обузой — из-за меня у них могли быть большие неприятности. Но как они себя мужественно повели! Видимо, им показалось, что и я тоже. Такие моменты очень сближают, пережив их вместе, начинаешь чувствовать какое-то родство.

— Как вы объясняете, почему они были готовы рисковать своей жизнью?

— Они до сих пор говорят, что для них было очень важно, что я приехала в Грозный в такой тяжелый момент для их республики. Они очень ценят это. Чеченцам казалось, что они брошены всем миром, что никому нет до них дела. Поэтому человек, который приезжает, рискуя жизнью, и пытается снять про них что-то хорошее, когда весь мир и Россия говорят, что в Чечне одни террористы, был для них очень важен. Поэтому они и готовы были меня принимать.

— А зачем это было вам?

— Впервые я попала в Грозный в 2000 году, я тогда приехала с аккредитацией иностранного журналиста, нашу поездку организовала ФСБ. Нас везли на танке, снимать было нечего, вокруг были сплошные руины и люди, которые прятали от нас глаза. Потом я вышла на рынок, где на меня стали все орать: «Почему вы там в Европе ничего не делаете? Нас тут убивают».

Увидеть Грозный таким — я как будто попала в Сталинград — и осознать, что все это случилось по вине моей страны, было для меня ужаснейшим потрясением. Я тогда поняла всеми фибрами своей души, что во всем этом есть и моя вина, потому что я русская.

Когда я вернулась в Москву, меня никто не понял. Все говорили: «Ты что? Ты так рисковала жизнью. Там чеченцы, они террористы». Было страшное ощущение одиночества — мне не с кем было об этом поговорить, и поэтому мне очень хотелось вернуться, чтобы понять, что там на самом деле происходит.

В 2005 году я приехала в Чечню надолго, чтобы снять фильм «Три товарища» — про двух чеченцев и ингуша, двое из которых погибли, один эмигрировал в Голландию. Сейчас это мой хороший друг. Меня вело чувство вины и журналистского любопытства.

— В каком году вы уехали из СССР?

— В 1988-м.

— То есть все ваши поездки вы совершали как иностранка?

— Да. Можно сказать, что в 2000-е годы я приезжала в Чечню просто как гражданка России, как гость: не брала с собой никаких записных книжек, никаких голландских документов, гостиниц никаких не было, я всегда жила у людей, ходила в платочке, носила камеру в маленькой розовой сумочке.

Легально я приехала в Чечню только в 2013 году, когда мы снимали фильм про фотографа Олега Климова: мы со съемочной группой получили аккредитацию. Это уже было кадыровское время, и нам хотели показать, что они хорошо относятся к журналистам. Без аккредитации теперь ехать опасно, а с аккредитацией за тобой везде ходят и следят за каждым шагом.

— Вы сказали, что однажды поняли, что жизнь ваших друзей в Чечне сильно изменилась, когда это произошло?

— Как раз когда я приехала в Грозный в 2013 году. Я пришла к ним в гости, вернее, меня забрали на машине из гостиницы и привезли к ним домой. Мы даже посмеялись над этим, потому что я помню, как 10 лет назад Рамзан постоянно чинил свои старенькие «Жигули», а тут у него — шикарная машина.

Тогда я и заметила, что он стал говорить со мной очень официально, — да, мы по-прежнему смеялись, он что-то рассказывал про детей и внуков, но при этом постоянно повторял: «Глава республики сказал… Глава республики сделал…» — даже в машине. Я такие вещи понимаю и тоже начала общаться с ним по-другому. Я не уверена, что так все и было, но, видимо, Рамзан подозревал, что их везде прослушивают, поэтому ни в машине, ни дома они не говорили ничего некорректного. Даже внутри нашей съемочной группы мы в итоге стали говорить, используя кодовые слова, хоть и по-голландски, несмотря на то, что это довольно редкий язык.

— На всякий случай?

— Просто когда мы заселялись в гостиницу «Грозный-Сити» и болтали о какой-то ерунде между собой, к нам вдруг на чистом голландском языке обратился один из сотрудников отеля. Оказалось, что он несколько лет жил в Нидерландах — многие чеченские семьи во время войны жили в эмиграции. Тогда мы поняли, что ни на каком языке нельзя ничего говорить.

— А до 2013 года Рамзан с вами открыто разговаривал?

— Мы встречались, когда они приезжали в Европу, и мне казалось, что мы нормально разговариваем. Рамзан всегда старался быть вне политики. Но человек может оставаться вне политики до того момента, пока политика не пришла в его дом. И пример Рамзана это подтверждает. Когда еще в 2010-е годы на их концертах в Европе выбегали дудаевцы с ичкерийским флагом, он очень переживал и говорил: «У меня здесь дети. Мне не надо никакой политики». Рамзан верил, что спасает детей от руин, от уличной жизни, что учит их традициям, культуре. Он необыкновенный человек, очень цельная личность. Он был не готов к тому, что политика придет к нему в дом, он до сих пор растерян.

— Как именно политика пришла в дом Ахмадовых? Как так случилось, что дочь Рамзана Ахмадова стала женой Кадырова?

— Там была какая-то очень странная история. [Дочь Рамзана Ахмадова] Аминат какое-то время жила в Англии, даже какую-то работу там нашла. А потом записала диск со своими песнями: она не только танцевала, но и очень хорошо пела. Этот диск каким-то образом попал в Ингушетию, ее песни стали там очень популярны, и Аминат получила звание заслуженной артистки Ингушетии. Как мне рассказывали, когда об этом узнал Кадыров, то дал ей звание народной артистки Чечни — он же всегда боролся за то, чтобы все звезды были его звездами. В общем, Кадыров ее заприметил и стал ей писать или звонить и предложил ей стать его третьей женой.

Я вам сейчас рассказываю об этом и замечаю, что контролирую себя: я могу всего вам понарассказывать, а у них потом могут быть проблемы. Поэтому я должна быть очень осторожной.

Не совсем понятно, как она согласилась быть его женой — все-таки она была девушкой с огромными амбициями. Когда они ездили с гастролями по Европе, многие молодые ребята восхищались ею. Ведь она была примой-балериной, всегда такая гордая и неприступная красавица. Казалось, что стать третьей женой она никогда не мечтала. С другой стороны, он президент — а она хоть и не первая, но третья леди. Опять же не знаю, могла ли она ему отказать и какие могли после этого наступить последствия.

Думаю, что и для родителей это была сложная ситуация, ведь это единственная дочь моего Рамзана. Он ее боготворил, от всего оберегал. Уверена, что он никогда не мечтал, чтобы его дочь стала чьей-то третьей женой. Но вот так получилось.

— Они с вами никогда это не обсуждали? Или вы не можете об этом говорить, чтобы им не навредить?

— Я многое не могу говорить. А с ними мы могли это обсуждать, когда точно знали, что нас не прослушивают — обычно это происходило во время их поездок. Когда я приехала к ним в Грозный, то поняла, что мы вообще ни о чем не можем говорить. Вы ведь знаете, что в Чечне от действий одного члена семьи пострадать может целый род — всех могут выселить, выгнать, дом сжечь. Там же огромные семьи, и если ты попал в опалу, то там же оказываются и твои племянники, двоюродные братья, тети, дяди и так далее.

Поэтому с этим фильмом я попала в очень сложную ситуацию. Голландские фонды выделили мне деньги на его съемки, мы пять раз ездили с группой в Грозный, жили там в хорошем отеле, тратили деньги, а потом я приезжала с материалами, с которыми было непонятно, что делать. Но когда половина бюджета уже была потрачена, я не могла остановить процесс. Наверное, есть люди, которые могут сказать честно: «Извините, не получилось». Но у меня и амбиции включились, и я надеялась, что мы сможем что-то сделать на монтаже. В итоге мы монтировали фильм 105 дней, потому что он никак не получался. Мои коллеги-голландцы приходили и говорили мне: «Вообще не понимаю, о чем твой фильм».

— В фильме и правда много всего несказанного, и без контекста понять его героев непросто. Как европейцы отреагировали на «Даймохк»?

— Изначально в фильме не было поясняющего авторского текста, и зрители мало что в нем понимали. Я очень не хотела делать некий пояснительный текст, а потом поняла, что надо говорить о своих чувствах — не о фактах, а о своих эмоциях по отношению к Рамзану и его семье. Версия с закадровым текстом вышла в прокат — она была более простой для понимания.

Но у этого фильма странная судьба: с одной стороны, его показали в Торонто, с другой — мы съездили с ним всего на пять фестивалей, это очень мало. Видимо, это все-таки показывает, что многим фильм непонятен. Европейцам кажется, что мои герои хорошо живут, ведь у них такие классные дома, они ездят на дорогих машинах, у них есть зал, в котором они репетируют.

Всех без исключения впечатляет [байкер] Хирург, который появляется рядом с Кадыровым во время боев без правил. У меня очень многие спрашивали: «Что это за ужасный человек? Это что, правда друг президента?» Внешне он, конечно, поражает своей брутальностью.

Я вообще думаю, что зрителям не надо все понимать. Я даже в шутку предлагала в конце фильма процитировать Кадырова и сделать титром его фразу: «Кто не понял — тот поймет». Надо почувствовать то состояние, в котором живут мои герои. Это важно.

— Как вы объясняете, что люди, пройдя через все ужасы войны и не потеряв лицо, превратились в тех, кто сидит в этих богато обставленных чиновничьих кабинетах и живет в этих нарочито роскошных домах?

— Действительно, когда-то казалось, что хуже войны ничего быть не может: тебя в любой момент могут убить, твой дом разбомбили, света нет, воды нет. Но оказалось, что может быть хуже. На старых кадрах Ахмадовы смеются, шутят — потому что у них тогда было человеческое достоинство. А потом наступила как бы хорошая, как бы благополучная жизнь, но мои друзья стали всего бояться, ведь это благополучие у тебя могут отнять в одну секунду. Они стали молчаливыми, грустными, потому что попали в намного более сложную ситуацию, гораздо сложнее, чем война.

Когда мы были в Грозном, нас курировал Хасан — сын Рамзана Ахмадова, которого я знала еще мальчиком, сейчас он заместитель чеченского министра национальной политики. Я спросила у него, могу ли я спрашивать людей про войну, и он ответил мне, что люди могут мне рассказывать про войну, но им нельзя говорить, с кем была война. То есть человек мог сказать, что была бомбежка, но нельзя было говорить, кто бомбил.

И когда вы смотрите кино, то даже не обращаете на это внимания, потому что знаете, кто бомбил. Но герои ни разу не говорят, что «Россия нас бомбила» или русские танки были в городе. Говорят: «разрушили, сломали, убили». Такой у них запрет. Мне пришлось с ним согласиться.

— Какие еще были запреты?

— Нельзя говорить «первая чеченская война», «вторая чеченская война» — только «первая кампания», «вторая кампания». В Грозном есть смотровая площадка на крыше одного из небоскребов, с нее виден весь город, но в одну сторону снимать там запрещено — туда, где расположен дворец главы республики. На крыше дежурят специальные люди, которые следят за тем, чтобы никто этот запрет не нарушал.

— В фильме вы говорите, что «Даймохк» перестали приглашать на гастроли в Европу. Почему это произошло?

— Европейцы считают Ахмадовых коллаборационистами, ведь они — семья Кадырова. А несколько раз была такая ситуация, когда ансамбль приглашали на гастроли, но чеченский министр культуры запрещал им выезжать. Видимо, чтобы не рисковать: вдруг им там понравится — и они убегут.

— Но границы Чечни вроде как еще не закрыты, они и без разрешения министра могут убежать.

— В том-то и дело, что чеченцам трудно убежать, ведь часть семьи все равно останется в республике — один убежит, а 30 оставшихся пострадают.

— То есть европейские гастроли «Даймохка» закончились с того момента, как Аминат стала женой Кадырова?

— Да, это было в 2010 году. В фильме Рамзан говорит: «Мы потеряли связи с Европой и хотели бы их восстановить с помощью видеоклипа». Вообще это была моя идея сделать клип-презентацию для ансамбля — это был наш подарок им.

— Они понимают, почему их считают коллаборационистами?

— Думаю, да, но сами они считают, что они не такие. Но это очень сложная тема. Ведь как человек начинает быть коллаборационистом — ты чуть-чуть в чем-то уступил, подумал: «Ну, ладно, все так делают». А потом тебе уже отступать некуда.

— А зачем им вообще сейчас ездить в Европу? От войны детей спасать уже не нужно.

— У любой спортивной или танцевальной команды всегда есть желание показывать себя везде и всюду. «Даймохк» ездит на всякие конкурсы в России и получает там призы. Но в своей республике они в основном выступают перед правительством.

— Вроде ребят из «Вайнаха», которые танцуют там, где Кадыров появляется.

— Да. Вообще это какое-то ужасное явление. Представляете, раньше «Даймохк» ездил по разным странам и городам, собирал полные залы, а сейчас все, на что они могут рассчитывать, это сцена филармонии и концерт, приуроченный, например, к приезду [актера Жерара] Депардье. Есть видео на ютьюбе, на котором Депардье сидит в доме Кадырова с вином — он же не может без вина — и перед ними танцуют эти дети, и он пьяный пытается танцевать лезгинку, наверняка это все еще происходит ночью или поздно вечером.

Когда я это увидела, мне стало так стыдно, так неприятно, ведь когда-то я поименно знала всех участников «Даймохка», это же мои дети, и что теперь с ними стало? Почему они теперь должны выступать в перерыве между боями без правил? Представляете себе: подтерли с ринга кровь, а потом на него вышли мальчики в белых костюмах. Это, конечно, ужасно. Я прямо вижу, как Рамзан на это реагирует — его просто передергивать должно.

— В чем он находит для себя спасение?

— Внуки. Религия. Он стал очень религиозным. Во время войны он тоже пять раз в день молился. А после аварии, которая с ним случилась в 2016 году (Рамзан Ахмадов не справился с управлением — прим. «Медузы»), — так вообще. Мы целый год его не снимали, он был в очень плохом состоянии — он ведь едва не умер, потом долго восстанавливался.

— А сейчас как он себя чувствует?

— Он стал художественным руководителем «Вайнаха».

— Но ведь он даже на репетиции «Даймохка» в какой-то момент перестал приходить.

— Он все-таки стал опять работать. Танцы — это его профессия, его жизнь. Он год не приходил к детям. Первый его визит после аварии мы сняли, и эти кадры вошли в фильм. Так получилось, что он подвез нас на репетицию, которую мы должны были снимать, а дети увидели его из окна и стали орать: «Рамзан, Рамзан!» Он не выдержал и поднялся к ним. В репетиционном зале Рамзан не смог сдержать слез, для него это было очень тяжело, ведь он год их не видел.

А вообще жизнь в нем поддерживает какое-то отчаянное непонимание, как сделать так, чтобы и после его смерти с внуками все было хорошо. Его ответственность за детей и внуков совершенно гипертрофированная.

— Как со всем этим справляется его жена Айза? После просмотра фильма кажется, что она все это приняла.

— Она ведет себя так, как полагается в Чечне. Она очень хорошо все понимает, но старается приспосабливаться к обстоятельствам и с удовольствием заниматься любимым делом — танцами. Айза сейчас руководит «Даймохком». Она пытается радоваться каким-то профессиональным моментам, но при этом она все понимает. У нее животная сила выживания.

А еще в Чечне многие дико боятся перемен в Кремле, потому что прекрасно понимают, что начнется эффект домино и первой головой, которая упадет в республике, будет Кадыров и все к нему приближенные, все коллаборационисты пострадают.

— Люди, прошедшие через войну, вряд ли цепляются за бытовой комфорт.

— Но дело ведь не в том, что у них отнимут дом или какую-то мебель, — их убьют. Их просто физически ликвидируют, и их детей, и внуков. Это же Чечня, там другие понятия. Если убьют Кадырова, то пострадать может вся его многочисленная семья. Это такой народ, такие традиции. Но это все — самые страшные сценарии, которые могут реализоваться, если к власти придут какие-то не связанные с Россией люди.

Сам Рамзан Ахмадов не боится своей смерти и готов жертвовать собой ради детей. И именно за них он больше всего боится.

В фильме есть эпизод, который это иллюстрирует, это финальная сцена, в которой Рамзан вносит в свой дом новорожденную девочку, дочь [его сына] Хасана — это такая чеченская традиция: старейшина рода приветствует в своем доме младенца. Когда ему дают в руки ребенка, он начинает плакать. Рамзан попросил меня не показывать его слезы, поэтому я сняла его в зеркале, но по голосу чувствуется, что он плачет.

— Рамзан и его семья уже видели фильм?

— Они видели укороченную версию, которую мы делали для телевидения, там нет моего закадрового голоса. Именно по этой причине мы договорились с «Артдокфестом», что фильм будут показывать только в Риге. 

— А короткую версию они приняли?

— Они просили меня вырезать слова Хасана: «Отец хотел показать Европе, что мы не только террористы». Но тут уже я заупрямилась и сказала ему: «Столько было террористических актов и в Европе, и в Америке, и в России, сделанных чеченцами, странно отрицать это». Конечно, им хочется, чтобы их народ совсем обелили, народ-то тут и ни при чем, но это же были ужасные теракты, и там были чеченцы.

— Ваши отношения как-то изменились за последний год?

— Пока нет. Не знаю, что будет дальше. Полную версию фильма видел мой друг-чеченец и сказал, что кино вряд ли может кому-то навредить. Он сказал: «Было бы хорошо, если бы Кадыров это все увидел. Может быть, что-то понял бы».

— Когда в Грозном было легче снимать — в техническом и человеческом плане — в начале нулевых или сейчас?

— В 2002 году люди спокойно рассуждали о том, действительно ли их республике нужна независимость, каждый мог высказать свое мнение. Мы спорили, ругались, что-то обсуждали. А сейчас вообще ничего не обсуждается — особенно при камере. Включается камера — начинается официальное выступление, никакой искренности, никаких эмоций: «Восстановили Грозный, все стало хорошо, с ансамблем все прекрасно, у нас прекрасный репетиционный зал. Глава республики — никогда не называют его по имени — нам очень помогает».

— Но в техническом плане, наверное, стало лучше?

— В 2002 году было практически невозможно снимать, а сейчас во всех наших поездках нас сопровождал человек из министерства. «Хотите снимать танцевальную группу? Хорошо. Снимайте танцевальную группу. Хотите в горах? Давайте в горах. Хотите, чтобы дрон полетал? Пускай дрон полетает. Нет проблем. У нас нет секретов, у нас нет тайн. А можно вот туда подняться? Можно, конечно. Все можно. Только не снимайте эту сторону, а так все можно. Хотите снимать там, где присутствует глава республики? Да, хорошо. Пожалуйста, снимайте, нет проблем. Мы вас там везде внесем в список». Но стоит попросить, например, зайти в дом Аминат, как ты натыкаешься на полное молчание: тебе не говорят ни да ни нет, но при этом ничего не происходит.

— Аминат вам показалась счастливой, довольной своей жизнью?

— Мне она показалась напуганной и растерянной.

— Просто в фильме, когда она на очередном празднике поет песню про любовь к Чечне и Грозному, кажется, она делает это вполне искренне.

— Кажется, что в ней появилась надменность. Даже когда она общается с отцом, которого обожает, в ней прорезаются какие-то надменные нотки. Но это чистое актерство: когда я выступаю перед главой республики, я буду петь эту песню, текст которой сама же и написала.

Посмотреть фильмы конкурсной программы «Артдокфеста» можно будет в Риге — в рамках Рижского международного кинофестиваля, который начнется 21 октября, и в Москве и Санкт-Петербурге — 5 декабря.