истории

«Мы не имеем права показывать своих героев слабыми, мы должны уважать их личность» Режиссер Кантемир Балагов — о фильме «Дылда», дважды награжденном в Каннах

Источник: Meduza

20 июня в прокат выходит «Дылда» — второй фильм молодого режиссера Кантемира Балагова после успешной «Тесноты». Картину о двух подругах в послеблокадном Ленинграде 1946 года уже видели в Каннах, где она получила две награды: приз за лучшую режиссуру программы «Особый взгляд» и приз жюри критиков ФИПРЕССИ. Накануне премьеры кинокритик «Медузы» Антон Долин обсудил с Балаговым картину, тему войны и истории, рассказанные от лица женщин.

— Хочу начать с названия фильма. Оно совершенно не очевидное, плохо переводимое, странно звучащее по-английски, да и по-русски. Откуда оно взялось? 

— Оно появилось, когда мы с моим соавтором Александром Тереховым уже написали сценарий. Поймали себя на мысли, что у нас часто повторяется: дылда, дылда, дылда. Мы долго думали над названием, были какие-то пафосные. Мы понимали, что должно быть одно слово, очень простое. И остановились на «Дылде». Для меня дылда — не только героиня фильма Ия, но и какой-то способ существования. Дылда — это отсутствие грации, неуклюжесть, какая-то растерянность в пространстве. Мои герои так же растеряны после войны в мирном пространстве, они не понимают, как им существовать. Были, конечно, опасения, что современному уху слово будет непривычно. Не знаю, прекрасное слово «дылда».

— Послушав слова о неуклюжести, сразу хочется спросить: было ли в этом замысле что-то личное, автобиографическое? В «Тесноте» ощущалось, что вы говорите если не о себе, то о чем-то очень близком. А здесь какая-то война, женщины сплошные, все очень далеко. 

— Я так же, как Ия, боюсь, что я не способен на какие-то чувства, что я пустой внутри. Маша, наоборот, — это сублимация моих недостатков: мне часто кажется, что нужно действовать и всеми способами добиваться своего, даже если эти способы нравственно неправильны.

— Что такое для вас война и вообще погружение в военную стихию? Хоть действие происходит уже после войны, ей пропитано все, ее травма определяет поведение и портрет каждого из героев фильма, включая ребенка.

— Войны всегда были. Они настолько уже в норме человеческой истории… По природе своей человек — зверь. Для меня война неприемлема, это смещение человеческой природы. Особенно в случае женщины, которая по своей природе биологической должна давать жизнь. В течение нескольких лет она просто окружена смертью — насколько это влияет на ее физику, ее биологию, психологию? Об этом я хотел снять фильм. 

— Понятно, но ведь он мог быть и фильмом о какой-то из современных войн. Взять хоть Украину. Или вспомнить Чечню. 

— Мы думали об этом. Но по статистике Вторая мировая война — та, где участвовало самое большое количество женщин, и не только медперсонал, а именно воюющие. Нам очень важно было ощущение чуда: чтобы люди жили чудом, чтобы условия медицины были не такие, как сегодня, чтобы героиня в желании получить то, что она хочет, надеялась только на чудо. Мне сложно поверить, что такие люди, как Ия или Маша, пошли бы сегодня воевать. Чувство патриотизма в то время было немного другим, в нем была наивность. Характеры 1946 года смотрелись бы искусственно в наше время.

— Наша власть постоянно дает понять, что главная скрепа общества — это Великая Отечественная война. Некий момент истины, в который нация сформировалась и которым до сих пор не зазорно гордиться, хотя мы вроде бы к этому никакого отношения не имеем.

— Мне кажется, никакого формирования общества война не принесла, я с этой терминологией абсолютно не согласен. Гордиться? Глупо гордиться тем, к чему ты непричастен. Скрепы, да. У нас были опасения, что наше кино примут за «недостаточно патриотическое», но меня это не смущало ни в коем случае. Когда мы говорим о Великой Отечественной войне, не стоит уходить в абсолютные крайности. Безусловно, были человеческие подвиги, безусловно, была человеческая трусость, самопожертвование, предательство. Это настолько многогранная тема, что так мы рискуем не только опошлить подвиг советского человека, но при этом исказить его.

— Одной из основ для «Дылды» стала прекрасная книга Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». У нее есть мысль о том, что мы с тех самых пор воевать не переставали, что наше общество всегда воюет: в этом наш даже не недостаток или достоинство, а базисное свойство. Так ли это, по-вашему?

— В «Тесноте» есть сцена казни российского солдата чеченцем, и он солдата спрашивает: «Почему Россия воюет?» Для меня это была принципиальная фраза. Я согласен, что Россия постоянно находится в каком-то состоянии войны. Не знаю, с чем это связано. С ментальностью, может быть? С желанием казаться сильными, с проявлением этой силы? Даже 9 Мая — это проявление силы, когда выезжают военные машины, танки. Конечно, Россия — враждующая даже внутри себя страна. 

— С кем воевать в 1946 году в Ленинграде? Блокада снята, война кончилась. 

— Я очень пошло, наверное, скажу, но люди воюют со своими демонами, которых они приобрели во время и после войны. Это самое главное для меня в этой истории. Война как фон, но при этом и война внутренняя.

— Вам не страшно говорить о демонах выдуманных персонажей, живущих в 1946 году, из 2019 года? Что дает внутреннее право это сделать?

— Я прочел книгу Марии Степановой «Памяти памяти» и очень многие вещи почерпнул оттуда. Я пришел к выводу — по крайней мере мне в это хочется верить, — что мы не придумываем истории, мы их заимствуем из прошлого. Я верю, что каким-то чудом эта история пришла ко мне, как будто была какая-то связь с прошлым. Мне действительно хочется верить, что жили такие девочки, как Ия, Маша, и мальчик Пашка был в то время; что это реальная история. Мы не обсуждали это с актерами: Сокуров говорил, что с актерами нужно работать проще, простыми словами, не нужно объяснять им философию. Но у меня было желание, чтобы они не играли, а оживили людей, которые жили в то время, именно ту Ию и ту Машу.

— Еще одна вещь кроме войны, которая у нас всегда есть, это классовое неравенство, огромный разрыв между привилегированными и всеми остальными. «Дылда» говорит и об этом, как говорил, — конечно, совершенно иначе — недавний «Праздник» Алексея Красовского. Мы видим, что рядом с городом, где дети выросли, никогда не слыша лая собак и не видя их, есть целая усадьба, где выгуливают породистого пса, а прислуга подает на стол обед из нескольких смен блюд.

— Но они очень скромные: [на столе одна] вареная картошка. Думаю, сейчас этот разрыв только увеличился. Мы думали над темой социального неравенства и очень не хотели осуждать наших героев — партийного работника, его жену и сына Сашу. Был риск уйти в типичную историю, где высшие чины — подонки, а средний слой — всегда герои. Мы этого пытались избежать. Многие зрители, я слышал, осуждают, что у них есть собака. Но собака — это член семьи! Поставьте себя на их место. В общем, не хотелось никого осуждать.

— Как вы отнеслись к оценке «Дылды» в Каннах как фильма о лесбийской любви? Он даже получил номинацию на «Квир-пальму». 

— Ничего против этой номинации не имею. У меня ощущение, что это немножечко упрощает их взаимоотношения, их мотивацию. Не из-за того, что однополые отношения просты сами по себе, но именно в контексте этой истории многие поступки казались бы неверно мотивированными. А многие заранее возненавидели фильм, узнав слухи, что он об однополой любви на фронте. Конечно, это не сыграло на руку фильму, а скорее отпугнуло потенциального зрителя.

— Откуда у молодого мужчины с Кавказа желание уже во втором фильме подряд говорить от лица женщины? Мы знаем, впрочем, что многие очень большие режиссеры шли этим путем: Кассаветис, Бергман, Триер, Альмодовар. 

— Мне по-человечески с ними комфортнее, мне по-человечески интересно исследовать в себе женскую сторону: я считаю, что в любом мужчине есть женская сторона, как и в женщине — мужская. Это такое исследование себя на самом деле. 

Плюс мне безумно интересно наблюдать за героинями, которые действуют. Мужчина по его природе больше расположен к действиям, но когда поступок совершает женщина, это самое интересное для меня. Примеры — «Рассекая волны», «Танцующая в темноте». На мой взгляд, «Рассекая волны» — гениальное кино, самое лучшее. После этого фильма я начал анализировать, почему мне интереснее наблюдать за Мушетт у Брессона, за Розеттой у Дарденнов, за Сельмой у Триера, чем за мужскими персонажами. Впрочем, я поставил себе задачу: раскрыть в следующем фильме мужской характер. Посмотрим, пока идей нет.

— Этот фильм сделан с другим продюсером, Александром Роднянским, но все равно вы для большинства зрителей навсегда — ученик Александра Сокурова. Как вам кажется, в «Дылде» есть что-то сокуровское? Или это кинематограф совершенно иного типа? 

— Есть, наверняка. Это подсознательное, я не отдаю себе в этом отчет. Я понимаю, что во всех нас есть отголосок Сокурова. Меня спрашивают: а тебя не бесит это? А я только рад, когда меня называют учеником Сокурова, для меня это большая честь. Тактильность, неоднозначность поведения, попытка сделать так, чтобы зритель не предугадывал следующий шаг героев, чтобы ему не стало скучно, — вот в этом, мне кажется, и есть Сокуров в моих фильмах. По крайней мере, я стараюсь в особо драматических ситуациях сделать так, чтобы герой выстроил какую-то стенку, отделил себя от мира при помощи иронии, тем самым защитился, не показался бы слабым. Мы не имеем права показывать своих героев слабыми, мы должны уважать их личность, их пространство. К сожалению, очень часто я встречаю фильмы, где режиссеры, наоборот, упиваются страданиями героев.

— Это очень русское.

— Я пытаюсь от этого абстрагироваться. Поэтому в «Дылде» есть цветастость, насыщенность, за которую некоторые упрекают фильм. Но я понимал, в каких драматических ситуациях окажутся мои герои, и знал, куда их веду. Мне хотелось, чтобы они выглядели благородно в этот момент.

Мы с оператором Ксенией Середой изучали живопись, особенно голландскую. Заранее, еще до съемок, приезжали в госпиталь, делали выкраски, перекрашивали стены по несколько раз, потому что нам важна была тональность. На тон выше, на тон ниже, и характер всей сцены может измениться. 

— Вас бесит, когда люди говорят: «Это неправда, все было не так»? Про диалоги, про декорации, про что угодно.

— Не бесит, меня это лишний раз убеждает в том, что у некоторых зрителей есть желание до чего-то докопаться. Есть море примеров, когда жизненные ситуации, которые реально существовали, в кино смотрятся максимально пошло. Иногда встречаются реальные истории, о которых думаешь: вау, вот это было бы крутое кино! А когда переносишь на киноматериал, понимаешь: что-то не верится в это. Жизнь намного менее реалистична, чем кинематограф. Намного. В жизни все может быть. Мне кажется, это придирки ради придирок.

— Какие придирки болезненнее всего? 

— Самое неприятное, что я читал, это были пересказы сюжета. Мы два с половиной года старались, придумывали историю с поворотами, и когда человек в своей статье рассказывает весь сюжет полностью, это некрасиво. Но самое болезненное — когда переходят на личности, даже не на мою, а моих актеров, людей, которые открыли себя и дали себя использовать не только мне, но и зрителю. Есть критика конструктивная, я нормально к ней отношусь, если это не переход на личности.

— Какие у вас отношения с другими выпускниками сокуровской мастерской? Следите ли вы за фильмами друг друга, поддерживаете ли, как относитесь друг к другу? 

— Стараемся поддерживать. Понятно, как в любом коллективе, не со всеми удается, кто-то тебе ближе, кто-то дальше. Мы пытаемся мониторить, кто что снимает, помогать друг другу, если есть такая возможность. Я даже со стороны понимаю: притом что у нас абсолютно разное понимание кино, разные вкусы в кинематографе («Софичка», «Теснота», «Глубокие реки», «Мальчик русский»), все равно есть что-то общее. Понятно, что это еще и Сокуров взрастил в нас, но мне хочется надеяться, что это было еще до отбора. Сокуров отбирал нас по какому-то принципу — не по образованности, потому что никто из нас не сдал вступительные экзамены. Он уловил какое-то единство в нас. Я, если честно, не могу сформулировать, что это, но это нас объединяет. Не хочется это потерять.

— Вы производите впечатление человека довольно амбициозного и добились в свои 27 лет многого: два фильма были в Каннах, собрали призы. А о чем мечтаете сейчас? Голливуд? 

— Амбиций много. Я амбициозный человек. Хочу снять историю про современный Кавказ. Именно про современный. Может, получится на Кавказ привезти какую-то звезду не российского масштаба и обыграть это в самой истории. Как это сделать, я пока не знаю. Есть огромное желание снять анимационный фильм про события в Беслане. Игровой, воспроизводящий те события, но фикшен. Мне кажется, именно в анимации это может иметь невероятную силу, смысл, человеческую ценность. Но это очень долгий процесс, о котором я ничего не знаю. Хочется срежиссировать какую-то игру, потому что, мне кажется, игровая индустрия давно стала отдельным видом искусства, и мне очень интересно себя в этом попробовать. Я пока не тороплюсь в Голливуд, хотя есть какие-то предложения. Но я боюсь потерять самобытность, которая есть в каждом из нас.