истории

«Через два дня после перевода под домашний арест она нарисовала пони за колючей проволокой» Дело «Нового величия» продолжается. Мы поговорили с отцом Анны Павликовой Дмитрием

Источник: Meduza

4 октября Мосгорсуд признал незаконным арест самой молодой фигурантки дела «Нового величия» Анны Павликовой. Павликова, которой на момент задержания было 17 лет, провела в СИЗО пять месяцев, за это время ее здоровье сильно ухудшилось. 16 августа Дорогомиловский суд Москвы отпустил Павликову под домашний арест на время следствия — когда оно закончится, неизвестно. Вместе с Павликовой также отпустили под домашний арест другую фигурантку дела — Марию Дубовик; еще четверо обвиняемых по-прежнему находятся в СИЗО. Спецкор «Медузы» Евгений Берг поговорил с Дмитрием Павликовым, отцом Анны, — и узнал, что после ее освобождения из СИЗО жизнь семьи не стала легче.

«Мужик в балаклаве говорил ей: „Я сейчас тебя ударю, ты хочешь, чтобы я тебя ударил?“»

— Вашу дочь арестовали 15 марта. Перед этим — было ли что-то, что вас смущало в ее поведении?

 — Вы знаете, в последнее время я чувствовал, что у нее была какая-то тревога. Она ничего не рассказывала, там же внушали еще, в частности Руслан Д.: «Никому [ничего] не говорите». Я чувствовал, что с ней что-то происходит. А с другой стороны, мне кажется, ей понравился Руслан Костыленков.

 — Вы у нее не спрашивали, так это или нет?

 — Я у нее спрашивал, она: «Пап, я нецелованная, а ты мне про любовь какую-то». Не любовь, но симпатия к нему точно [появилась]. Они гуляли всегда втроем: Маша [Дубовик, еще одна участница «Нового величия»], Аня и Руслан. Просто гуляли по Москве, беседовали о многом.

Костыленков тоже неглупый парнишка. Я думаю, у него были какие-то ораторские навыки, и ей интересно было с ним общаться. Плюс у него в Хотьково были кролики, он их хотел разводить. Аня мне рассказывала, что ездила к нему — пару раз всего, правда, — хотела помочь вывести какую-то породу. Она же птиц дома выводила, хохлатых попугайчиков. «Пап, я знаю, как это сделать, я прочитала». У них вот это было общее с Русланом. Она говорила про него, что он добрый, что он живет один, мама умерла в раннем возрасте, что у него больной отец, он показывал, где мама умерла.

Еще она стала следить за собой, лучше одеваться. «Папа, как я выгляжу?» Понимаете, что-то у нее было именно к Руслану. А с Машей [Дубовик] — общие интересы. Она к нам в гости приезжала, они беседовали. Никакой политики не было. Они разговаривали о птицах, чай пили с тортом. Руслан и Маша — а больше она ни с кем [и не общалась]. Еще, правда, приезжал к ней [еще один фигурант дела] Дима Полетаев с девочкой. Вот девочка эта вышла [из «Нового величия»], убежала, а он остался. Опять же, Диме Полетаеву 29 лет, он не пил, не курил, много говорил. Они потом пошли гулять по Крылатским холмам. А сейчас Дима сидит.

 — Анна рассказывала что-нибудь о Руслане Д.?

— Нет. С ним она даже не общалась. Только угрозы [от него были]. Она его боялась на самом деле. Он на нее давил, давал указания. У нас много листов [распечаток из чатов в Telegram]. Когда она хотела уходить [из «Нового величия»], он на нее психологически воздействовал: «Ты нам нужна, мы без тебя никак».

— Расскажите подробнее про первый допрос. Вас туда привезли вместе с Анной сразу после обыска 15 марта.

— [После задержания и обыска дома] нас привезли в Следственный комитет около восьми утра. Повели в подвал — в кабинет следователя, посадили рядом. На слова, что я хочу адвоката, — ноль внимания. Аня просила психолога, потому что она несовершеннолетняя, три раза. На что следователь сказал: «У меня таких, как вы, много, мы что, будем ждать психолога и до утра здесь сидеть?» Четыре человека было, некоторые балаклавы до конца [допроса] не снимали. И начался перекрестный допрос. Один показывает СМС: «Ты вот это писала? Ну что там, какая у вас организация?» Честно говоря, я был в таком шоке, что сейчас уже четко не могу вспомнить.

Аня практически ничего не отвечала; говорила: «Я этого не делала, этих знаю только по никам в телеграме».

— А вы что-то говорили?

— Мне сказали замолчать. Что-то хочу сказать, мне сразу: «Сейчас вообще выйдешь отсюда». Ане угрожали, называли ее сучкой, психопаткой, наркоманкой. Самый мелкий, который меня ударил, когда они в квартиру ворвались, говорил ей: «Тебя посадят на 25 лет, родители тебя через два дня забудут». Напротив нее сидел в балаклаве здоровый мужик, когда она стала говорить, что ничего не делала, он ей говорит: «Я сейчас тебя ударю, ты хочешь, чтобы я тебя ударил?» Прямо при мне говорил это, и нецензурно. Ребенку 17 лет, а мат шел такой…

Потом ее повели в туалет. Сначала не отпускали даже, пока она не заговорит. Она им ответила: «Хорошо, я здесь вам написаю». Потом повели… Очень долго не было ее, я уже стал переживать. Минут десять, хотя там туалет рядом, в том же подвале. Она приходит вся заплаканная. Я говорю: «Ань, что случилось?» Она плачет. Я говорю: «Что вы делаете?» Сказали: «Заткни рот». Потом уже она мне сказала, ее там заставляли: «Скажи, что это все папа писал и что папа тебе помогал». Я горжусь своей дочерью, она ответила: «Папа здесь ни при чем, вообще его не трогайте, он ничего не знал об этом».

— Вы знаете фамилии людей, которые вас тогда допрашивали?

— Нет. Я знаю только следователя, но я не хочу [фамилию] называть, чтобы не навредить.

— Долго шел допрос?

— Где-то с восьми утра до двенадцати часов ночи. Ни воду, ничего не давали. Один раз наверх выводили на очную ставку. Адвоката пустили только почти в 10 часов вечера. Она привезла мне таблетки, потому что мне совсем было плохо, у меня губы были синие, скорую вызывали. Хотели в больницу, но я не мог дочь оставить. Я уехал где-то в полпервого ночи. У нас последняя очная ставка была около двенадцати часов ночи с Русланом Костыленковым. Я его лично видел, он был весь побитый, нога волочилась, кровь на лице, весь почему-то мокрый. Я, конечно, испугался. Если бы меня там не было, я не знаю, что с дочкой моей там делали бы.

 — Вы думаете, ее бы тоже стали пытать?

 — От этих людей все что угодно можно ожидать. Я думаю, что у них ничего святого нет, потому что и в СИЗО был прессинг серьезный. Она рассказала, что сначала была одна на карантине. Сидела в одиночке до совершеннолетия, где-то две или три недели. Свет постоянно выключали. Приходили следователи, говорили разное: «Рассказывай: там-то была? Что делала?»

 — Что она отвечала?

 — Ничего, она молчала. Я говорю — она кремень. Не знаю, выдержал бы я. Она никого не предала, никого не сдала, не оговорила. В одиночке даже не знаю, спала она или нет. Сначала ей выдали тапочки, халат, полотенце, буквально через три часа забрали, сказали: «Тебе все равно передачку принесут».

[Когда ее перевели в] камеру, где 47 человек было, две недели она спала на бетонном полу, не было койки.

 — Кажется, матрас давали?

 — Там матрасы знаете какие? Рваные все, тоненькие; а первые три дня и матраса не было. Ей потом дали раскладушку, но по ночам там практически никто не спит — камера на 20 человек, переполненная. Через две недели все-таки дали койку наверху. А там завеса стоит дымовая аж до первой койки, лампочка горит постоянно, гул этот. Сорок семь человек в камере, где курят. А она не курила никогда, не пила и тут попала в такую ситуацию — с мошенниками, с цыганами.

Она была домашним ребенком, которого лелеяли, боготворили. Знаете, у нас если в коридоре [дома в подъезде] кто-то покурит, она сразу открывала дверь: «Пап, здесь накурено, я не могу». Я даже этого не чувствовал, а ее запахи раздражали.

Она очень много жалоб писала. Ее прессовали за это. Вызывали, допустим, к дознавателю, уже листок [сразу дают], где написано, что с ней хорошо обращаются, лечат, только подписаться надо. Если не подпишешься, всех 47 человек будут тормошить. «Посмотрим, как они к тебе будут относиться». И она подписывала.

Она добрая девочка. Я всегда ее воспитывал порядочной и доброй, ответственной. Она там всем помогала.

 — Всем в этой камере? Это как?

 — Ну, я могу одно сказать. Когда ее переводили в больницу, нам весточку передали из камеры: «Аню забрали и повели в больницу, мы гордимся вашей дочкой, у вас дочка замечательная».

 — В чем она там ходила?

— Что было. Джинсы. Я ей свой свитер отдал. Курточка, шапка и — самое главное — перчатки. Не знаю, что отобрали у нее, а что нет. Я сейчас пытаюсь очень много вопросов не [задавать]. Если она сама говорит, то разговариваем, а если нет… Очень психика нарушена.

«Cтаршая по камере шутила: „Так, Павликова, ты что здесь, опять революцию делаешь?“»

 — В день, когда должны были рассматривать ходатайство [следствия] о переводе под домашний арест, вы верили, что ее отпустят?

 — Надежда умирает последней. Конечно, была какая-то вера. Буквально за полторы недели до этого ей продлили арест на месяц. Думали, 50 на 50. А вдруг судья скажет: нет — и все? Были же такие случаи…

 — Что было, когда судья объявила домашний арест?

 — Я дочку обнял. Я не мог до этого даже обнять ее. Ее выпустили, и она села ко мне. Мы обнялись с ней. Я ей подарил цветы. Отец обнимает свою дочь, какие [тут могут быть] впечатления? У вас дети есть?

 — Нет.

 — Вы поймите, было бы ей 30 лет, она все равно для меня ребенок, которого я лелеял, воспитывал. Я горжусь ею, что она порядочная, мыслящая, умная девочка. Что у нас в стране творилось, ей было небезразлично. Она переживала и за экологию, и за маму очень переживала. Эти все провокаторы, которые все это [дело «Нового величия»] замутили, воспользовались ее добротой, открытостью. Один из сотрудников [правоохранительных органов, внедренных в «Новое величие»], Кашапов, например, лично интересовался у Ани здоровьем мамы и очень переживал. То есть делал вид. А она возила его маленькому ребенку фрукты.

 — Ребенку Кашапова?

 — Да. Фрукты, овощи привозила. Она работала санитаркой в ветеринарной клинике, это госструктура. Иногда ее отправляли в [ветеринарную] лабораторию, которая была на рынке, мензурки мыть. И что оставалось [к концу дня] — яблоки, груши, бананы — ей давали просто. Она отвозила это его [Кашапова] ребенку — и он брал. Понимаете, он брал ее на жалость: про маму [спрашивал]. Девочке 17 лет, только вылупилась из гнезда, начала чуть-чуть самостоятельно жить, учиться, работать.

Она же не прошла в МГУ на биофак, специальность — биотехнологии и генетика. Ее брали на бюджет в химико-технологический имени Ломоносова. Мы уже сдали туда документы, а потом она мне сказала: «Пап, химико-технологический — это не с животными, это таблетки, мне ближе животные». Пришлось забирать документы.

 — Почему именно МГУ? Подобные направления есть и в других университетах.

 — Она ходила на курсы при МГУ, и факт в том, что там очень хорошая лаборатория. Она это знала. И все-таки МГУ дает [хоть какие-то знания]. Не секрет, что в нашей стране хорошее образование — редкость, а все-таки она хотела учиться, поэтому она и школу экстерном окончила, десятый и одиннадцатый классы за один год.

 — Зачем ей это было нужно?

 — Ей неинтересно было в школе. Она была домашней девушкой, сидела, занималась. В школе ее звали ботаником. Она читает много, в СИЗО очень много разговаривала [с сокамерниками], объясняла. Человек шесть-семь арестованных собирались вокруг, и она их увлекала.

 — О чем рассказывала?

— Не знаю. Но старшая по камере шутила: «Так, Павликова, ты что здесь, опять революцию делаешь? Давай, заканчивай, больше двух не собираться». Почему она к взрослым еще тянулась? Ей нужны были друзья, от которых интересно было что-то познать.

 — Как прошли первые дни после выхода под домашний арест?

 — Она себя очень плохо до сих пор чувствует. Первое, что она сделала, в ванну горячую залезла. Нас удивляло, что она начала спрашивать: «Можно я это возьму, можно это съем?»

 — До этого такого не было?

 — Нет. Видно, что груз у нее лежит. Руки у нее — тремор до сих пор бывает. Левая рука и нога немеют, судороги были, ночью она вскакивала, плакала. Воздуха ей не хватало, поэтому мама ей постелила на балконе, а под утро, когда, наверное, кошмары какие-то снились, она к маме ложилась.

 — Кошмары до сих пор продолжаются?

 — Плохо она спит, не может уснуть. Опять же, очень много проблем по здоровью.

«За любую ниточку хватались, травинку»

 — После того как Анну арестовали, вы первое время со СМИ не общались.

 — Наоборот. Мы самые первые начали это делать. Ну, может, не с самого начала… У нас шок был, сначала не знали, куда кричать, куда обращаться, волосы дыбом, ужасно. Моя дочка стресс получила — но и мы тоже. Благодаря правозащитнику [и сотруднице проекта «ОВД-Инфо»] Алле Фроловой… Она все-таки объяснила нам, почему это дело надо освещать [в прессе].

 — Как вы на нее вышли?

 — Алла Фролова сама нам позвонила, потому что в «ОВД-Инфо» позвонил мальчик Маши Дубовик и попросил о помощи. Параллельно нам [муниципальный] депутат Илья Яшин начал помогать. Потом я встретился с Николаем Карловичем Сванидзе, он стал подключать «Эхо Москвы». Потом на нас вышел [телеканал] «Дождь». Очень много «ОВД-Инфо» стали писать. Я даже не ожидал, что такой резонанс будет. Это пошло по накатанной, все стали звонить, звали на интервью. Мне это надо было. Эти пять месяцев я спал по три-четыре часа, и то со страшными снами, вообще не высыпаясь. Было очень много сделано работы — документы, встречи.

 — В это время вы работали?

 — В том-то и дело, что я выходил на работу. Вставал в 6:30 утра, уезжал на работу, работал до шести часов и после делал все дела: встречался со многими людьми, печатал документы.

 — Кем вы работаете?

 — Я логист.

 — В какой сфере?

 — Сфера — стройка. Я единственный, кто получает деньги [в семье] и ее содержит, поэтому если я останусь без работы… Понимаете? Юлия [Павликова, мать Анны] — инвалид второй группы, неработающая. У нее очень серьезное заболевание. Старшая дочка не работает, сидит с [нашей] внучкой. Работает зять, но он работает на ребенка.

 — Как вы узнали о том, что планируется «Марш матерей»?

 — Из интернета. Мама Юля тоже. Она сразу приняла решение, что будет участвовать.

 — Как вы лично отнеслись к «Маршу матерей»?

 — Я почувствовал от людей поддержку. Я не ожидал, что их столько соберется. Я не осуждаю своих юристов, которые сказали, что лучше не надо ходить на несанкционированный митинг, это может навредить ребенку. Юля [Павликова] даже сказала в интервью, что не может людей предать. Поверьте мне, ей тяжело было идти с палкой. Ее поддерживали [за руки], [телеведущая] Татьяна Лазарева поддерживала. Я смотрел прямой эфир.

 — Вы не смогли пойти?

 — Да, я не смог пойти. Работа была. Я и так много на работе отпрашиваюсь.

— Вы думали, что марш поможет?

 — Мы, конечно, хотели [чтобы помог]. Мы были [готовы на] любые способы, чтобы вытащить дочку из тюрьмы. За любую ниточку хватались, травинку. В тюрьме ей очень здоровье подпортили. Когда по видеосвязи ты видишь, что ребенок твой плачет, и мы не можем ничего сделать — это ужасно. Полное бессилие. То же самое [чувство], когда был жесткий допрос с нецензурной бранью, унижениями, угрозами — я тоже ничего не мог сделать. Я понимал, что если что-то сделаю, я могу и себе навредить, и ей.

«Я никогда не думал, что моя дочка в 18 лет начнет читать Солженицына, сравнивать, говорить: „А ничего, пап, не изменилось“»

— Расскажите об Анне в детстве.

— Аня занималась в музыкальной школе, по классу фортепиано, правда, потом не играла. Пела в церковном хоре. Она духовно-музыкальный центр посещала в [переулке] Сивцевом Вражке. У нас даже характеристика [оттуда] на нее есть. У меня старшая дочка тоже окончила музыкальную школу и духовный центр.

 — У вас религиозная семья?

 — Как вам сказать? Без фанатизма, но все равно есть православие. Я с ними [детьми] ездил в паломничество, в купели были, стояли на службе. Аня еще маленькая была совсем. Старшая дочка [все еще] верующая, ей сейчас 23 года.

 — Аня продолжает рисовать?

 — Да. Она окончила художественную школу, много рисует, и сейчас. Рисовала много [персонажей] из «My Little Pony». Через два дня после перевода под домашний арест она тоже нарисовала — пони за колючей проволокой.

В СИЗО Аня очень полюбила Улицкую. Кстати, ей Улицкая написала в поддержку и расписалась на книге. Сейчас Аня много читает, химией занимается, английским по учебнику. Японский проходит. Недавно давал интервью японским журналистам, они даже удивились. У нас даже дома есть российский и японский флаг. Она Японию очень любила, ее культуру.

 — Вы говорили, что друзья по переписке у нее есть на японском.

 — Были, но сейчас ей запрещают общаться. Хотя японские журналисты говорят: можно мы дадим ваш адрес? Очень многие хотят ее поддержать, даже японцы.

 — Мама Анны, Юлия, говорила, что Аня переживала, что не увидит попугаев, которых она выводила.

 — Когда она пришла, попугайчик Лимончик ее узнал, прям потянулся! До ареста она их только начала выводить. Одного попугайчика она из Чехии достала, другого из Израиля, кажется, ей передавали, и никак не было долго птенцов. И как только ее арестовали, появились яйца. Они стали рождаться, и сейчас их уже 15 штук. Дома — как в джунглях. Нам правозащитники подарили огромную клетку. Но сейчас мама [Ани] из больницы выйдет, они начнут потихонечку отдавать, распродавать.

За собакой ухаживает сейчас, кокер-спаниель у нас, старенький, 11 лет. Ей сейчас разрешили гулять с часу до трех около дома, вот она тоже выходит с собакой. [В остальное время] гуляю я.

У нас еще и рыбки есть. У нас были и мыши, и крысы, и кого у нас только не было. Она очень любила животных. Недаром была волонтером в зоопарке.

 — Вы говорите об Анне в прошедшем времени, как будто та Анна, которая есть сейчас и которая была до ареста, — это два разных человека.

 — Нет, но она получила школу серьезную. Конечно, судьбу ей сломали. Она стала осторожнее, я думаю. Она очень повзрослела.

 — Что изменилось?

— Такие взрослые стали выражения. Я никогда не думал, что моя дочка в 18 лет начнет читать Солженицына, сравнивать, говорить: «А ничего, пап, не изменилось: что творилось в тюрьмах, то и творится — сфабрикованные дела и все остальное». Я думаю, что она стала еще ближе к родителям. Я прихожу, она прямо такая… ко мне вся. Я вот здесь сижу, а она меня ждет. Я знаю, сейчас приду, она меня обнимет. Более общительная, более открытая стала с родителями. Но чем она хотела заниматься, тем и хочет — быть ученым и так же думает об МГУ.

Но статья серьезная [у нее]. Могу сказать так. Мы сделали только маленький-маленький шаг, вытащили ее из тюрьмы. С [ее] мамой у нас неспокойно на душе, у меня сердце болит, не знаем, что дальше будет. Осудят ее, сколько ей дадут? По заявлениям органов, как мы видим, они хотят довести это дело до конца.

 — Вообще, в России мало выносят оправдательных приговоров…

 — Вообще нет практически!

 — …так что вопрос скорее в том, будет ли условный или реальный срок.

 — Да, мы хотели бы надеяться [на условный], так как она несовершеннолетняя была [когда началось дело]. Но там идет наказание до 10 лет по этой статье, поэтому нам неспокойно. Также мама [Анны] сейчас на эмоциях, переживаниях, легла в больницу, там очень серьезно.

 — Что с ней случилось? Насколько я знаю, у нее рассеянный склероз?

 — Да. При рассеянном склерозе вообще нервничать нельзя. У нее ноги отказывают, особенно правая нога, мозг. Не хочу рассказывать очень много. В общем, сейчас она лечится под капельницами дорогостоящими. Самое главное было опасение, что Аня в тюрьме могла на всех переживаниях, на нервах… Она так же, как мама, предрасположена к этому заболеванию. Ей в СИЗО сердечную недостаточность поставили. Они даже испугались, я думаю. У нее была по сердцу первая стадия, а в тюрьме она получила вторую стадию, а третья стадия — это уже смерть.

По гинекологии очень серьезный диагноз. Ее застудили, когда в автозаке держали, плюс [заставили] спать на бетонном полу две недели. Плюс она зрение потеряла, сейчас у нее минус три. У нее было нормальное зрение. Плюс психика. И в головном мозге у нее нашли что-то не очень хорошее.

— Насколько это опасно для жизни?

— Мы сейчас пока не можем сделать МРТ и рентген.

 — Почему не можете сделать МРТ?

 — Из-за браслета на ноге [который позволяет ФСИН контролировать местонахождение арестованного].

 — ФСИН не может снять его на некоторое время?

 — Договариваемся. Пока нет. Мы хотели подписку о невыезде, чтобы сняли браслет и мы бы полноценно стали ее лечить. Мы не думали, что есть такие подводные камни. Когда ей было плохо на второй день ее домашнего ареста — температура была под 39, головные боли, низ живота болит, — пришел врач из поликлиники. Когда мы пытались ей объяснить, что надо связаться, чтобы фсиновский работник с ней переговорил, она просто убежала.

 — В смысле она встала и ушла?

 — Да.

 — Не объясняя ничего?

 — Ну, все боятся.

 — И что вы делали после этого?

 — Ничего не делали. Скорую Аня пока не захотела вызывать.

 — То есть вы тогда просто переждали?

 — Да, переждали. Мы не хотели ее в больницу везти — она вроде только домой вернулась. Плюс не все больницы берут, надо направление [от ФСИН] получить. Я говорю, не все так просто, очень много подводных камней, мы не можем ее полностью обследовать.

Единственное лечение, которое мы ей сделали, — зубы. Там залечить надо было. В СИЗО, когда у нее болел зуб, ей вырвали не тот. И она решила, что к этим [медикам из СИЗО] обращаться больше не будет.

 — Я правильно понимаю, что на каждый поход к врачу нужно брать разрешение ФСИН?

 — Чтобы сходить в районную поликлинику, которая находится рядом с домом, я должен распечатать там талончик через автомат, прийти к главврачу или заведующей, чтобы они расписались, потом поставить на этот талончик печать. После этого я должен ехать к следователю, привезти эти талончики. Следователь дает разрешение, его я отсылаю во ФСИН. Раньше туда нужно было привозить оригинал [разрешения от следователя], но в последнее время нам дают разрешение онлайн. Буквально вчера я ездил [в поликлинику] брать талончики. Я с заведующей минут сорок бодался, пока она не позвонила главврачу и та не разрешила. Уже на повышенных тонах с ней разговаривали. Я сказал, что не уйду из кабинета, пока она не распишется.

 — Какие она приводила аргументы?

 — «Я ничего не понимаю, зачем я должна на талончике [расписываться]?» Я сказал про «Новое величие». Она: «Не знаю ничего!»

 — Она правда не знает?

 — Я думаю, правда. А вы думаете, многие знают? У меня на работе тоже не знают.

 — С кем может общаться Анна?

 — С мамой, с папой, с сестрой, с мужем сестры и их дочкой. Бабушки, дедушки, врач, адвокаты — через звонок во ФСИН. Интернет нельзя, корреспонденцию нельзя, всякие письма заказные — только судебные. На улицу тоже не разрешали [выходить]. Ей на Новый год подарили абонемент в фитнес-центр. Мы на суде просили, чтобы она хотя бы в бассейн ходила плавать, все-таки вода успокаивает. Не разрешили. 

«Она очень сильным человеком оказалась. Православное воспитание тоже что-то дает»

 — Вы встречались с уполномоченным по правам человека Татьяной Москальковой. Как прошла встреча?

 — Мы с ней час общались — я и адвокат. Татьяна Николаевна мне показалась симпатичной, доброжелательной, выслушала нас полностью. До этого мы общались с ее заместителями, месяц ждали личного приема.

 — Просто рассказали все, что происходит?

 — Дали документы — распечатки сообщений от Руслана Д., где он уговаривает Аню остаться [в «Новом величии»], ходатайства о привлечении его к ответственности, отказы на них. [Москалькова] не может действовать, суда еще нет. Она может просто посодействовать, чтобы выяснили, на каком основании отказались Руслана Д. привлекать к ответственности.

 — Как считаете, вы достучались до нее?

 — Она сказала, что будет помогать. Сегодня новость такая пришла, что Москалькова будет ходатайствовать о ее подписке о невыезде, потому что лечить не можем. Она понимает это.

 — Как вы считаете, почему следователи, зная, какие сложности со здоровьем у Анны, так долго не отпускали ее под домашний арест?

 — Пытки. Это своеобразная же пытка — выбивание показаний. Ребят-то [других фигурантов дела «Нового величия», который сидят под арестом] до сих пор прессуют. Никто же вину не признает, и Анна в том числе. Изначально адвокаты некоторых из фигурантов дела предлагали следователям досудебное соглашение. Им отказали, а сейчас досудебное соглашение попросили уже следователи. Теперь адвокаты отказали. Это то, что я знаю. Может быть, что-то уже и поменялось, потому что ребят прессуют серьезно. Как они это выдержат, не знаю.

 — Почему Анна не согласилась дать показания против других фигурантов?

 — Порядочность. Я даже, честно говоря, не знаю, как я бы [повел себя на ее месте]. Она очень сильным человеком оказалась. Честная очень девочка. Православное воспитание тоже что-то дает. Но опять же, когда на нее [провокаторы] психологически действовали, она все-таки, получается, лгала [нам] — потому что не рассказывала, что происходит с ней, держала в себе.

 — Она осталась открытой или сейчас тоже о многом не рассказывает?

 — Я думаю, о многом она не рассказывает. Я не пытаюсь [делать так], чтобы она вспоминала, я, наоборот, хочу, чтобы она побыстрее забыла. Но я думаю, что она все равно это долго будет помнить, даже если [решение суда] будет в пользу нас.

«Если бы не был заслан этот казачок, они бы как в „Макдоналдсе“ сидели, так бы и продолжали»

— Вы говорили на суде, что воевали в Афганистане. Вы военный?

 — Нет, я не военный. Я срочную службу проходил, провел там год и шесть месяцев.

 — Вы участвовали в боевых действиях?

 — Да, я участвовал в боевых действиях, удостоверение есть.

 — Как Афганистан отразился на вас?

 — Придал мне сил, уверенности, умения добиваться цели, умения дружить, не предавать. Но я могу сказать еще больше. Я с офицерами ел из одной миски, из одного котелка или, допустим, из одной банки тушенки. Были такие отношения. Были порядочность, честь офицера. Сейчас я этого не вижу.

 — Как у вас в семье относились к политике до ареста Анны?

 — Мама [Ани] к политике никак не относилась, вообще жила своим. Я интересовался. Я понимал, что со страной творится, я же видел, что медицина упала, образование упало. Я же маленькую пенсию получаю еще, даже говорить не буду какую. Вам будет смешно, а мне, наверное, стыдно будет.

Сейчас я столкнулся [с тем], как фабрикуют [уголовные] дела, это, конечно, ужасно. И то, что происходит в СИЗО, сколько там невинных сидят. Я от этого далек был; я предполагал, но чтобы такое… Я одно могу сказать: если девочек посадят, реальные сроки дадут — это будет позор России.

 — Вы это обсуждали с Анной?

— С друзьями мы это обсуждали, а с дочкой — нет.  Но она много читала, она понимала, что со страной что-то не то творится. Телевизор она никогда не смотрела. Понимаете, она искала друзей, никакой политики, какое-то свержение власти — этого ничего не было. Просто люди общались, разговаривали на сопутствующие темы. Но политика в нас живет. Экология — это же тоже политика: вырубают деревья, животных бросают.

Я думаю, даже на 100% уверен: если бы не был заслан этот казачок [Руслан Д.], они бы как в «Макдоналдсе» сидели, так бы и продолжали. Когда он там появился, он, скорее всего, понял, что они никакой опасности для государства не представляют. И он решил сам [все сделать], ловко сети расставил. Сам снял офис, давал указания, зазывал, сам вел заседания, сам деньги собирал и уговаривал.

Вот эта переписка [в телеграме] — на самом деле они [силовики] не думали, что она у нас появится. Но Аня была несовершеннолетняя, сим-карта была зарегистрирована на маму. Если бы она была совершеннолетняя, мы бы никогда не получили эту симку. А так мама просто восстановила ее [после изъятия телефона Ани], и мы [все] прочитали. Там, наверное, пять тысяч страниц точно, где он [Руслан Д.] распределяет, кто кем будет, дает указания. Я думаю, что и Руслан Костыленков подпал под его влияние.

 — Предположим, что Анне вынесут оправдательный приговор…

 — Я не верю в это. Вообще нет! У нас оправдательных приговоров в России ноль запятая ноль ноль ноль…

 — Хорошо. Переквалификация. Условный срок. Уедете из страны?

 — Я не хочу сейчас [говорить] на эту тему. У меня задача — закончить весь этот кошмар, который у нас в семье творится, чтобы мы свободно вздохнули. И тогда уже будем смотреть.