истории

«Жить жизнью Олега, честно говоря, надоело. Ничего хорошего в этом нет» Мы поговорили с сестрой Олега Сенцова — журналисткой Натальей Каплан

Источник: Meduza

Олег Сенцов — крымский режиссер, приговоренный к 20 годам тюрьмы за «подготовку к террористическому акту», — с 14 мая голодает, требуя освободить всех находящихся в России украинских политзаключенных. Власти на требования Сенцова и на его голодовку никак не реагируют; о состоянии здоровья Сенцова рассказывает только его адвокат Дмитрий Динзе, который регулярно его навещает в колонии в Ямало-Ненецком автономном округе, и его двоюродная сестра, журналистка Наталья Каплан. Спецкор «Медузы» Саша Сулим поговорила с Каплан о Сенцове и о том, как голодовка брата изменила ее жизнь.

«Он предпочитает жить в эмоционально закрытом режиме»

— Когда вы последний раз видели Олега?

— 5 июля, потом — только переписка через адвоката и через ФСИН.

— Свидания, которые ему полагаются в этом году, он уже израсходовал?

— Олег отказывается от свиданий с близкими. Он объясняет это тем, что ему так проще держаться. Он не готов видеть ни маму, ни своих детей, хотя очень их любит. Олег говорит, что от этого свидания не будет легче никому — ни им, ни ему. Он предпочитает жить в эмоционально закрытом режиме. От свиданий со мной он тоже отказывался, но тогда решил сделать исключение. Я была удивлена, что он захотел меня видеть.

— Он как-то объяснил почему?

— Нет. А я и не спрашивала.

— Олег вас вообще как-то предупреждал, что собирается начать голодовку?

— Нет. Когда адвокат сказал, что Олег начал голодовку, для нас это была неожиданность. Он только в какой-то момент попросил не присылать ему передачи. Но я думала, он хочет сэкономить: ведь если мы отправим ему то, что ему не нужно, следующую передачу нужно будет ждать три месяца. Я думала, что он отказывается от передач с расчетом на это. Но оказалось, что он готовился к голодовке. Этого я не знала.

— Во время свидания 5 июля вы пытались его отговорить продолжать голодовку?

— Отговаривать Олега абсолютно бесполезно — я это прекрасно понимаю. Я пыталась ему намекнуть, как-то прощупать почву, но сразу увидела отпор и не стала продолжать. Какой смысл, если все это абсолютно бесполезно?

— Какое впечатление он на вас тогда произвел?

— Упертость и определенное отчаяние: пятый год лагерей, ничего не происходит, становится только хуже и хуже. Олег совершенно искренне переживает за других украинцев [политзаключенных], их становится все больше и больше. Если поначалу все знали их хотя бы поименно, то сейчас даже количество четкое не могут назвать.

Сам по себе Олег — борец. Но для борьбы у него там не осталось никаких возможностей. Поэтому он выбрал такой способ для борьбы, поставив на кон свою жизнь.

— Вы что-то читали про стадии голодовки? Что происходит с человеком на каждой из них?

— Кое-что полистала. Но, как я поняла, все настолько индивидуально, что предсказать что-то невозможно. Там есть критические дни, но у всех все по-разному проходит.

— А как вы решаете, что писать Олегу, о чем его спрашивать? Могу предположить, что когда общаешься с человеком, который фактически находится на пороге смерти, многие темы отпадают сами собой.

— Я бы сказала, что нашу переписку можно назвать технической. Я ему пишу отчеты о его детях — это его всегда интересует. Мы обсуждаем с ним то, что нужно подарить им на день рождения, на Новый год, куда отвезти их на каникулы. Я рассказываю ему, чем они заняты, и все такое прочее.

Потом я рассказываю ему о том, что происходит вокруг него в мире и здесь в Украине. Он этим очень интересуется. Ну и о каких-то жизненных мелочах пишу, так — болтовня ни о чем.

— А вот кроме таких технических вещей он чем-то еще с вами делится? Какими-то своими мыслями?

— Не часто, но бывает. Я не буду об этом рассказывать, потому что Олег не любит, когда это все выносится. Когда раздевают и начинают это все рассматривать. Но оно есть, проскакивает. Не всегда он на откровения-то падок, но бывает.

«Никто не понимает, чего хочет Путин. Люди ему неинтересны»

— Как много пишут об Олеге украинские СМИ?

— Очень много. И пишут, и плакаты по всему Киеву, а Львов, насколько я знаю, вообще весь увешан.

— Нет ощущения, что тема угасает?

— Скорее наоборот. Когда нет инфоповодов, я уже даже не знаю, что говорить людям.

— Вы сами что-то для этого предпринимаете?

— Я уже давно пустила все на самотек и ничего не контролирую. Возможно, кроме встреч с политиками. Что касается прессы и активистских движений, то там анархия полная: кто что хочет, тот то и делает.

— С кем из представителей власти вы регулярно общаетесь по этому поводу?

— С [первым заместителем председателя Верховной рады Украины] Ириной Геращенко. Она участник трехсторонней контактной группы в Минских переговорах, а кроме того, она занимается и вопросами политзаключенных, которые находятся в России и в Крыму.

— Она вас как-то обнадеживает?

— Я говорю с очень-очень многими политиками из очень-очень разных стран. И ни у кого из них нет четкого понимания, что еще можно предпринять. Сама я тоже уже не представляю, кого еще на этой планете можно подключить к этой теме. Что уже только мы не перепробовали, что только не делали. Пока все это абсолютно безрезультатно.

— Речь о том, что никому пока не удалось каким-то образом повлиять на Владимира Путина?

— И на его решение. Этим занимается не только украинская сторона, но и [президент Франции] Эммануэль Макрон, и [президент Турции] Реджеп Тайип Эрдоган, и [немецкий канцлер] Ангела Меркель, и Канада очень активно помогает. Но пока без результатов.

Сама я на встречах [с этими политиками] не всегда и нужна. Мне разве что слезу выдавливать остается.

— Иногда это работает.

— Я не политик и не являюсь частью переговорного процесса.

— Можно ли сказать, что помилование было последней надеждой? (Владимир Путин отказал Сенцову в помиловании, прошение о котором написала его мать, сославшись на то, что режиссер должен обратиться к президенту самостоятельно — прим. «Медузы».)

— Это была одна из надежд. Это был прекрасный шанс для Путина показать себя добреньким. Но он не пошел по этому пути и сделал вид, что для рассмотрения процедуры о помиловании нужно прошение от самого заключенного, что, конечно же, бред. Очень многие выходили без личного прошения.

Проблема в том, что никто не понимает, чего хочет Путин, и это большая проблема. Ему предлагали и людей [чтобы обменять на Сенцова], но люди ему неинтересны. Пока все печально.

«Мы о собаках всегда очень много говорили»

— Сколько лет детям Олега?

— Старшей 15 лет, младшему — 14. Они с матерью живут в Крыму. Когда он сел, они были совсем еще дети, а сейчас уже подростки.

— Вы часто сами с ними общаетесь?

— По телефону регулярно созваниваемся, в фейсбуке общаемся. Мы на связи постоянно.

— Как они переживают всю эту ситуацию?

— Старшая полностью на стороне папы, то есть она считает, что папа прав. Но ей, конечно же, очень страшно за него и очень его не хватает.

У Влада аутизм, и он живет несколько в своем мире. Ему как человеку очень прямолинейному сложно понять, почему папа хороший, если он сидит в тюрьме, ведь там сидят только плохие люди. Это такая детская прямота. Вся эта ситуация просто не укладывается в его детское мировоззрение. Но он тоже ждет папу, пишет ему, общается с ним по телефону — все свои звонки Олег тратит только на разговоры с детьми и мамой.

— Чего они стоят Олегу — в эмоциональном плане?

— Он собирает всю волю в кулак, чтобы не показать, что ему плохо. То же самое делает его мама, она тоже живет в Крыму. Они стараются бодриться, чтобы друг друга не расстраивать, и только на меня потом уже все выливают все свои эмоции.

— С бывшей супругой Олег совсем не общается?

— Нет.

— При этом это не мешает его детям адекватно воспринимать всю ситуацию?

— Они вообще умнички. Олег продолжает участвовать в их воспитании — из тюрьмы. До сих пор следит даже за тем, чтобы их раз в год водили к стоматологу.

— Как вы сами справляетесь с ролью буфера, которым вы стали в этой ситуации?

— А никак я с этим не справляюсь, честно могу сказать.

— Насколько близки вы были с Олегом до его ареста?

— В детстве мы практически не общались, мы крайне редко виделись. Мы росли в разных семьях и в разных странах (Наталья Каплан родилась и долгое время жила в России, а два года назад переехала в Киев — прим. «Медузы»). У нас с ним разница — четыре года, в детстве они казались пропастью.

Сказать, что мы были близки с пеленок, нельзя. Но из всех двоюродных сестер и братьев, которых у Олега много, поддерживал отношения он только со мной. В семье мы были единомышленниками. Мы начали общаться уже во взрослом возрасте, где-то в середине 2000-х, стали переписывать в «аське». Как раз в то время Олег увлекся кино. Я тогда снимала документалку, но не думаю, что нас связало именно это, ведь Олег снимал игровое артхаусное кино, а я всякую попсу для телика. Но вкусы в кино у нас совпадали — мы часто с ним обсуждали фильмы.

Последний раз на свободе я видела Олега летом 2013 года — получается, за год до ареста. Я планировала поехать на Майдан, но из-за работы у меня не получилось, и мы договорились, что я приеду на майские праздники в 2014-м. И у меня опять не получилось. Если бы я приехала, как раз застала бы арест Олега.

— А что кроме кино вас с ним объединило?

— Да много всего. Наверное, взгляды на мир. Любовь к собакам, опять же. Мы о собаках всегда очень много говорили. Оба собачники. И какая-то схожая идеология по жизни.

— Как повлияло на ваши отношения то, что после его ареста вы фактически стали его представителем?

— Конечно, после его ареста наши отношения укрепились, мы стали плотнее общаться. На меня заключен договор с адвокатом, все передачи Олегу — полностью на мне, я курирую финансовое обеспечение его семьи.

А с другой стороны, а кому еще этим заниматься? Мама не сможет физически. Она и так валится с высоким давлением каждый раз, как к ней журналисты ломятся — не всегда это тактично происходит. Она, может быть, и рада была комментировать, но просто не в состоянии это делать. Поэтому она просит, чтобы к ней никто не приезжал, чтобы мы держали ее в стороне.

Таскать по интервью детей мы тоже категорически против. Прессе, конечно, нужны рыдающие дети, но мы не хотим этого допускать: наоборот, стараемся их поддерживать, чтобы они не раскисали. Да и жестоко это — манипулировать детьми.

— А вы сами решили всем этим заниматься или вас попросил Олег?

— Никто не просил. Его мама была в таком состоянии, что вообще не понимала ни что происходит, ни что делать. Она даже разговаривать не могла.

Я узнала об аресте на следующее утро и начала все это ковырять. Потом со мной связались кинематографисты, сказали, что они поговорили с [адвокатом Сенцова Дмитрием] Динзе и он готов взяться за это дело, но нужно подписать договор. Мы подписали договор, а дальше уже пошло-поехало. Все случилось само собой.

— А кто вас в этой ситуации поддерживает?

— У меня есть друзья, есть единомышленники. Олег поддерживать умудряется — в переписке.

— Не случаются ли у вас моменты слабости, когда продолжать уже нет сил?

— Мне это сложно оценивать. Я точно знаю, что пытки я бы не выдержала, какие выдержал Олег. Не уверена, что я бы так стойко держалась. А так я же все-таки не в четырех стенах сижу, я могу переключиться на что-то. А ему и переключиться-то особо некуда.

— Не чувствуете ли вы себя в каком-то смысле жертвой этой ситуации?

— Конечно, это очень тяжело. Очень не хватает своей личной жизни. Потому что жить жизнью Олега Сенцова, честно говоря, сильно поднадоело. Ничего хорошего в этом нет.

Хочется, чтобы это побыстрее закончилось — не только для Олега, не только для детей и мамы, которым я это обещала, но и для меня. Чтобы можно было вернуть свою жизнь в нормальное русло и перестать быть «сестрой Олега Сенцова».

— А как конкретно все это отражается на вашей повседневной жизни?

— В первую очередь это все отнимает время, которого у меня просто не остается. Когда Олег сидел в Лефортово, каждые две недели я возила передачи, а это процесс очень непредсказуемый, и насколько ты там можешь зависнуть, предугадать практически невозможно.

Плюс вечные разговоры, подготовка к судам, с адвокатами, поиск документов, заказ экспертиз, поиск денег — моя заначка очень быстро ушла. Потом нужно постоянно поддерживать маму Олега, а морально это очень тяжело, поддержать детей, поддержать Олега. А потом эта тема начала раскручиваться в СМИ. Мой рекорд — 17 интервью за один день. Ты просто живешь в режиме «попка-дурак» и говоришь одно и то же, потому что больше сказать уже нечего.

Бывают дни, когда я получаю несколько сотен звонков, тысячи сообщений. Сейчас у меня появились помощники, которые берут на себя удар по этой части хотя бы. Ведь все эти звонки и сообщения нужно еще и фильтровать — не всегда же там по делу или в адеквате люди. Есть еще и откровенный неадекват, который пишет и звонит.

— А что у вас за помощники? Вам еще и их услуги оплачивать приходится?

— Это подруги Олега. Я просто поныла на одной из встреч, что уже больше не могу фильтровать все звонки и сообщения, и они вызвались мне помочь, так что теперь мы втроем все разгребаем. Их помощь никак не оплачивается, они мне помогают за «спасибо».

«Такое ощущение, что ты расшиб себе лоб о стену, а толку ноль»

— Дмитрий Динзе рассказал нам, что Олег пишет сценарий. Вы что-то об этом знаете?

— Олег работает над своей пьесой «Номера». Она была написана еще до ареста. Сейчас ее будут ставить — идет подготовка. По ней также планируют снять фильм. Честно говоря, я сразу попросила Олега и продюсера Анну Паленчук, чтобы они решали все это без меня. Знаю, что он работает по переписке, но в детали я не вдаюсь.

— Как вам кажется, действительно ли продюсеры заинтересованы в Олеге как в художнике или их привлекла в первую очередь ситуация, в которой он оказался?

— Анну Паленчук я знаю очень давно, мы с ней познакомились почти сразу после ареста Олега. Она тоже делает это все для освобождения Олега, это такой пиар, чтобы тема не затухала, чтобы об Олеге знали и как о художнике.

И да, Олег интересен ей и как режиссер. У нее и раньше был интерес к нему, а сейчас и подавно. Она тоже борется за него, тоже ходит на встречи с политиками, выступает на разных круглых столах, поднимает других киношников.

— Могу только представить, что каждый день вы переживаете огромный стресс. Как вы научились жить в ожидании самого страшного?

— Есть же такой совет заключенным: «Не верь, не бойся, не проси». Я не надеюсь уже ни на что, я просто делаю что могу. На данный момент я себя чувствую в жутком тупике. Раньше у меня всегда был план: устроить акцию, подать апелляцию, напечатать его рассказы, встретиться с политиками, выступить где-то. А сейчас я вообще не понимаю, что делать дальше.

Мы уже всех подняли. До кого еще на этой планете нужно достучаться, кто еще мог бы решить эту проблему, я не знаю. Такое ощущение, что ты расшиб себе лоб о стену, а толку ноль.

Олег тоже потерял надежду. Он мне так и написал: «Я не верю, что мы все вместе заживем в Киеве», — это он имел в виду себя с детьми. Он написал завещание, написал, что у него гипоксия и от этого страдает сердце и мозг. Он очень плохо себя чувствует и не знает, сколько еще продержится.

Все это, конечно, пугает, потому что Олег — оптимист по жизни. Упаднические настроения и раньше у него проскакивали, но такой безнадеги я еще не видела. Если раньше он писал «может быть», «наверное», то тут — «я больше не верю».

— А вы верите?

— Сложно сказать. Пока просвета не видно, пока я не знаю, во что верить. Объективно нет никаких причин для оптимизма.