истории

«Она была жесткая на митингах. Но в жизни — нежная и ранимая» Интервью Игоря Царькова — одного из самых близких друзей Валерии Новодворской, вместе с которой они основали партию «Демократический союз»

Источник: Meduza

Берлинская студия Narra и кооператив независимых журналистов «Берег» выпустили документальный фильм «Белое пальто» — первую биографию Валерии Новодворской. Автор и режиссер картины Игорь Садреев изучил уголовные дела активистки (до этого их никто не видел), перечитал ее интервью, статьи, воспоминания и письма. Кроме того, Садреев поговорил с близкими Новодворской. Особое место среди них занимает учитель физики и астрономии, диссидент Игорь Царьков. Их многолетняя дружба началась в 1983 году; они вместе печатали и распространяли запрещенную литературу, скрывались от силовиков, протестовали — и основали «Демократический союз», первую независимую партию в Советском Союзе. С любезного разрешения кооператива «Берег» «Медуза» публикует полный разговор Игоря Садреева и Игоря Царькова о Валерии Новодворской (в фильм вошли его фрагменты).

Знакомство

— Как вы познакомились с Валерией Ильиничной? Кажется, это было в сентябре 1983 года? 

— Да, хорошая история. Я к этому времени вдруг понял, что я не физик и не математик, а гуманитарий, и пошел на курсы повышения квалификации, чтобы стать работником туристического бизнеса (тогда это, конечно, бизнесом не называлось). Окончив их, повез группу по маршруту Москва — Псков — Тарту. Мне порекомендовали взять интеллигентную группу — потому что, если взять, например, сотрудников троллейбусного парка, они будут пьяные с самого начала до самого конца и что-то рассказать им будет сложно. Поэтому мне предложили группу Второго медицинского института. А Лерочка работала там в библиотеке. По пути в Псков мы и познакомились, читая на санитарных остановках друг другу стихи [Андрея] Вознесенского, [Евгения] Евтушенко, как сейчас помню.

— И завершилась та поездка тоже примечательно. 

— Да. Мы добрались до Пскова и оттуда ездили на различные экскурсии. Заканчивалась наша программа на балконе актового зала Тартуского университета. Экскурсовод себя вела достаточно мерзко — видно было, что ей неприятно выступать перед московскими туристами. Их, кстати, [в СССР] не любили все, не только эстонцы. 

Когда закончилась экскурсия, вперед вышла Лера и произнесла такую фразу: «В первый день, когда Россия станет свободной от большевиков, Эстония будет свободна». Группа замерла, а я понял, что это мой последний день работы в агентстве: в любой группе всегда были люди, которые составляли потом подробный отчет. На Леру все зашикали, но этим все и закончилось. 

Обратно [в Москву] мы ехали по Волоколамскому шоссе — вдоль него никаких интересных исторических объектов не было. А на улице золотая осень, сентябрь, красота неимоверная. Ну я и предложил, поскольку девушки [в группе] интеллигентные: «Давайте почитаем стихи об осени». Выходила к микрофону одна девушка, вторая, третья. А Лерочка сидела и тянула руку. Я подумал: «Нет уж, Валерия Ильинична, вы от меня больше микрофон не получите никогда». 

И вот все прочитали, а Лера по-прежнему требовала слово. Деваться некуда. Хорошо, говорю, давайте. И Лера сказала: «Я сейчас вам почитаю стихи об осени — тех поэтов, которых вы даже никогда не слышали». Она два часа наизусть читала потрясающие стихи. Группа ей простила все. Потому что это было совершенно невероятно. 

Вот так закончилась наша первая встреча. Мы расстались на Белорусском вокзале, как всегда обещая обязательно встретиться в будущем. Так любой экскурсовод говорит своим туристам. И наверное, не встретились бы. Но получилось так, что я работал на Марьиной роще, а Валерия Ильинична там жила. Однажды, возвращаясь с работы, я увидел в автобусе даму, уткнувшуюся носом в книжку, и почувствовал, что это Лера.

Я говорю: «Валерия Ильинична». Она: «Игорек». Обычно так говорила. И вот тогда наша дружба продолжилась.

Дружба

— В собрании сочинений Новодворской опубликована ваша переписка. Это 1984 год. Письма Валерии Ильиничны проникнуты такой нежностью и теплотой. Расскажите о них подробнее. 

— Мы были очень близкими друзьями с Лерой, это правда. Она писала мне практически каждый день. Чем ее письма интересны: половину письма она рассуждает о политических вопросах, а вторая половина уже относится к сфере искусства, к критике. Например, о каком-нибудь спектакле или походе на выставку она рассказывала как литературный критик или искусствовед. Ее письма были политико-эстетическими. 

— А как она обращается к вам: то «мой ангел», то «моя чаша Святого Грааля», то «моя гадкая прелесть»…

— Да, мы достаточно нежно друг к другу обращались. Я ее всегда звал Лерочкой. Она тогда очень многое значила в моей жизни, в жизни моих друзей. Поэтому такое отношение было трогательное — и с моей стороны, и с ее. 

— По-моему, она была влюблена в вас, что плохо вяжется с ее железным образом. 

— Нет, наверное, не плохо. Лера — очень тонкий человек, умевший глубоко чувствовать. Она была жесткая на митингах, на публичных выступлениях, но в жизни это был очень нежный и трогательный человек. И очень ранимый. 

— Она скрывала эту часть себя в публичном пространстве? 

— Скрывала, да. Она говорила, что ее жизнь и судьба сложились так, что у нее никогда не будет семьи и детей. Она не могла пожертвовать детьми, а ими приходится жертвовать, если посвящаешь всю свою жизнь оппозиционной, революционной деятельности.

Круг общения

— Кто кого склонил к подпольной работе — вы ее или она вас? 

— Это было взаимообразно. Я уже занимался размножением и распространением нелегальной литературы. Причем еще даже не на ксероксе — до него было сложно добраться. Это были либо печатные документы на «Эрике», либо фотопленки, с которых мы печатали фотографии. У Леры тогда тоже было немного связей. Остались связи от СМОТа — Володя Сквирский, Лева Волохонский, Юра Денисов.

— Насколько она была общительным и дружелюбным человеком? Ее публичный образ — такая фанатичная одиночка. 

— Да, она в самом деле была одиночка. И наверное, ей нравилось это состояние. Когда-то мы подарили ей на день рождения картину Шишкина «На севере» — на ней скалистый утес, снег, одинокая сосна. Лера ужасно любила эту картину — она соответствовала ее внутреннему миру. Но публичной работой ей приходилось заниматься много. Не думаю, что это доставляло ей большую радость. Просто она понимала, что это надо делать, но больше любила быть одной — думать, писать. Она была очень творческим человеком, а для этого ей помощники были не нужны.

— Но в итоге она присоединилась к вашему кругу?

— К нашему кругу она, что называется, прилипла и бóльшую часть времени проводила именно с нами. Во-первых, с нами ей было всегда интересно. Во-вторых, она же была прирожденным педагогом, воспитателем. 

Пообщавшись с Лерой, даже далекие от политики люди выходили на митинги и демонстрации. Они говорили, что она действует гипнотически. Когда она что-то рассказывала, люди ей настолько верили, что не задумываясь выходили на митинги и получали дубинками по голове. 

— Какое первое впечатление она производила на незнакомых людей? 

— Одним она безумно нравилась, а другие ее очень сильно не любили. Называли сумасшедшей. Но те, кто ее любил, любили ее беззаветно.

Подпольная работа

— Чем вы занимались до перестройки? 

— В основном размножением нелегальной литературы. У Леры была очень хорошая библиотека. Мы нашли место, гостиницу, где можно было на ксероксе размножать книги в больших количествах. Представляете, печатаем сто экземпляров «Архипелага ГУЛАГа», трехтомника! Помню, как мы выносили напечатанное мимо охраны в чемоданах, каждый весит килограммов 50. Приходилось делать вид, что тебе не тяжело — а про себя мы думали: ну все, сейчас руки оторвутся. И мы это делали регулярно. 

После этого нужно все разложить и сброшюровать. Кроме того, мы не держали библиотеку в одном месте: все книги были на руках [у разных людей], а у тебя только каталог, у кого какая книга находится. Когда в октябре 1986-го шел обыск, этот каталог лежал под телевизором. Обыскали все, но каталог не нашли, представляете? Благодаря этому очень многие люди не попали тогда в круг интересов КГБ. В каталоге было все зашифровано, но им не стоило бы большого труда все это расшифровать.

— Вам было не страшно этим заниматься? У самой Новодворской к тому моменту были три психбольницы за плечами. 

— Чувства страха не было. Скорее чувство стыда перед теми, кто тогда сидел. Наверное, этот стыд как бы говорил, что если ты ничего не сможешь сделать, то хотя бы сядь вместе с ними. Морально это легче, чем жить на свободе, когда они сидят. У меня чувства страха никогда не было. Скорее всего, я был безалаберным, думал: пронесет.

— Валерия Ильинична рассказывала вам про аресты, психбольницы?

— Да, она рассказывала подробно про Казань (в психиатрической лечебнице в Казани Новодворская находилась на принудительном лечении с июня 1970 по февраль 1972 года, — прим. «Медузы»), где она сидела вместе с Наташей Горбаневской. Их арестовали в декабре [1969 года], потому их называли «декабристами». В больнице, пока ты не напишешь покаяние и помиловку о том, что не будешь бороться с советской властью, ты считаешься больным. А если написал такое — значит, «выздоровел». И Лера такую бумагу написала, за что себя потом всю жизнь корила. 

— Как часто вы встречались тогда, в 1980-х?

— Очень часто. Встречались в будние дни. Листовки распространяли, естественно, по ночам, раскладывая их в почтовые ящики. Писали письма в различные творческие союзы, правозащитные [организации] и так далее. Наша группа называлась «Сопротивление» — в ней было только два человека, я и Лера. Но мы считали себя группой.

— Вы помните, как решили, что вместо самиздата будете распространять листовки?

— Я помню другой момент. [В 1986 году] мы готовили листовку — если не ошибаюсь, ко Дню Конституции 7 октября. Во многом она была посвящена чернобыльской трагедии и тому, как власть на нее отреагировала. Лерочка сама печатать не могла — с ее зрением это было бесполезно. Поэтому печатал я, [физик] Валя Погосов и, можете представить, Лариса Иосифовна Богораз. Лере каким-то образом удавалось уговорить Ларису, которая приехала через всю Москву ко мне домой и печатала эти листовки. 

Когда нас арестовали [за распространение листовок], все время спрашивали Валю Погосова: «А не приходила ли к вам такая женщина, такая маленькая?» Ну тут-то Валя не прокололся: «Нет, никогда не видел, ничего не знаю». Им [КГБ] очень хотелось привлечь к этому делу и Ларису Богораз. Но тогда не удалось. 

А самого перехода с самиздата на листовки я не помню. Еще мы рассылали правозащитные письма в союзы писателей, кинематографистов и другие организации культурного направления. В них мы заступались за кого-то сидящего. В документах я нашел одну из листовок: «Нет войне в Афганистане». Как раз тогда была где-то середина войны Афганской. То есть были не только правозащитные листовки, но и политические.

Перестройка

— Какое у вас и Валерии Ильиничны было настроение в самом начале перестройки? Михаил Горбачев пришел к власти в марте 1985-го. Теперь кажется, что это было время надежд.

— Скорее наоборот: ни одному слову Горбачева мы не поверили. Мы понимали, что это очередная ложь, заигрывание с интеллигенцией. Мы этой власти не верили ни на йоту. В октябре 1986 года нас арестовали за распространение листовок, открыли дело по 70-й статье и посадили в «Лефортово». А Горбачев поехал встречаться в Рейкьявик с американским президентом.

— Это был ваш первый арест? 

— Да. Не могу сказать, что все было очень комфортно. Первый арест всегда сложный. Это во второй раз ты идешь как домой, что называется. А в первый раз психологически это надо было пережить. Естественно, информация сразу распространилась и дошла до верхов. Горбачев ведь как раз освободил женскую зону — на самом деле просто в знак доброй воли, чтобы легче было вести переговоры, чтобы американцы поверили, что он такой демократ. И представляете, освободили 13 женщин. И тут идет 14-я опять по «семидесятке» — Лера. И видно, пришел указ под зад коленкой из «Лефортово», чтобы духу там их не было. А я пошел «15-й женщиной»: поскольку освободили Леру, мне тоже меру пресечения должны были изменить. 

— Но почти сразу ее положили в 15-ю психбольницу. Это было ее последнее принудительное лечение. 

— Да, она выходила на какие-то мероприятия, и ее тогда опять в психушку на Каширке посадили. Естественно, я к ней постоянно ходил. Это было страшно видеть. Когда ее накачивали этими депрессантами. У нее почерк изменился — он и так каллиграфическим не был, а тут человек уже не очень понимает, как он и что пишет. Одна буква большая, другая маленькая. Казалось, что мы теряем Леру. И медики знали, что это убивает человека. Поэтому она потом уже почти не получала лекарств. Они старались ей меньше давать. 

— С 1986 года, после последней принудительной госпитализации, в жизни Валерии Ильиничны начинается яркий период — когда вы выходили на уличные акции несколько раз в месяц. Она про него в книге напишет: «Незабвенный 1987-й». Как все это происходило?

— В 1987-м мы почувствовали, что начались изменения и надо пробовать выходить, пробивать эту стену. Мы начали выходить вдвоем — прямо на Лубянку [к зданию КГБ]. Никакого закона еще не было по этому поводу [о митингах]. Нас просто хватали, увозили, выбрасывали где-нибудь за городом, чтобы только не мешались. 

[Каждый из нас брал] маленький листочек размера А4 с надписью: «КГБ — враг народа». И вот становишься на Лубянке, люди проходят мимо тебя, шарахаются, когда видят надпись… Пять минут — Леру схватили. Еще пять — меня схватили. А потом нас 20 человек, по-моему, вышло. Мы поняли, что надо пробовать дальше. Лера ведь всегда максимально поднимала планку риска — такой был человек. 

Потом [вышли] сто [человек], потом тысяча — такие крупные мероприятия уже проходили на Пушкинской площади. А там 108-е отделение милиции было. Естественно, нас сначала хватали, тащили туда, потом развозили по другим отделениям и в суд. Возглавлял это отделение подполковник Беленький, если не ошибаюсь. И пока мы там сидели, он говорил так: «Игорь, вот выйдет вас тысяча, мы изметелим. Десять тысяч — изметелим. Выйдет сто, я скажу своим орлам сидеть. А выйдет 500 тысяч — мы переходим на вашу сторону». Так оно и произошло, и так оно произойдет сейчас. Не сомневаюсь в этом.

— Сначала вас задерживали и отпускали. А потом начали давать по 15 суток. 

— Да. Один раз против нас с Лерой «хулиганку» завели, а так все время административные аресты были. Это потом уже власть придумала соответствующие законы. А тогда они были не нужны, никто не выходил, открытого протеста практически не было. Например, 1968 год, Красная площадь — семь человек вышли. 

— Вы помните свои первые 15 суток?

— Если честно, нет. Их было много. Помню, мы вдвоем с Лерой сидели в поселке Северный, от Москвы на север по Дмитровке [по Дмитровскому шоссе]. Естественно, в разных камерах — но двери были рядом, и их открывали, чтоб мы могли пообщаться. Еще такой замечательный дворик был — сад, вишенки растут.

Там была трогательная картина, я запомнил на всю жизнь. Лера потребовала прогулок и гуляла с надсмотрщицей. И вот они идут по этому вишневому саду, собирают вишенки и кормят друг друга. «Приглашение на казнь» Набокова в чистом виде. Это было потрясающе.

— Есть стереотип о том, что в перестройку власть подарила народу свободу, спустила ее сверху. Но ведь тогда были люди, которые подталкивали власть, чтобы открывались все эти двери и свободы в жизни становилось больше.

— По крайней мере, мы понимали, для чего мы это делаем. Нужно потерять чувство страха. Нужно, чтобы народ перестал бояться. Когда они видят, что кто-то выходит, то понимают: «Значит, можно и нам». Достаточно много организаций возникло уже в 1987–1988 годах. Московский народный фронт с Сережей Станкевичем, например. Они видели, что ДС (партия «Демократический союз»; о ней ниже, — прим. «Медузы») выходит — а мы никогда никаких заявок не подавали на митинги, это для нас было принципиально. Эти свободы нам даны, что называется, свыше, и никаким законам они не подчиняются. А если ДС можно, почему другим нельзя? Нашей целью было пробить в этой стене брешь, чтобы за нами прошли остальные. И, в общем-то, получилось.

Думаю, мы были одним из маленьких «спусковых механизмов», которых к тому времени много накопилось. События все равно развивались в эту сторону — может быть, мы [с Новодворской] немножечко все ускорили.

Демократический союз

— Весной 1988-го во время очередной отсидки вы решили создать партию «Демократический союз» — помните этот момент?

— Если честно, не очень. Я даже не помню, что мы сидели — это уже было обычное состояние. Меня даже, представляете, с работы не увольняли: отсидел, вышел на работу, опять отсидел. Да и Леру не увольняли. 

— Тогда в стране была одна партия — КПСС. И вдруг вы говорите, что нужна вторая. 

— У нас были семинары «Демократия и гуманизм» — и основной костяк будущего ДС (по крайней мере московской организации) как раз сложился из ребят, посещавших эти мероприятия. Мы проводили их в однокомнатной квартире у Жени Дебрянской — набивалось 100 человек. А вокруг дома стояла такая же сотня черных «Волг», которые пасли тех, кто приходил на семинар. 

В то время и возникла идея создать политическую организацию. 9 мая 1988 года на платформе в Кратово мы проводили голосование — нас уже отовсюду выгнали, большинство делегатов депортировали в их города. Голосовали те, кто остался. Тогда очень ярко выступила Женя [Дебрянская]: она доказывала, что нужна именно партия, чтобы противостоять другой партии, а не какая-то организация, которые в те годы как грибы росли. И буквально [с перевесом] в два-три голоса проголосовали за политическую партию.

— Накануне, 8 мая, в вашей квартире проходила одна из секций будущего ДС. Туда пришел капитан милиции — по-моему, Березкин — и стал всех выгонять, потому что, мол, нет прописки. 

— Это была квартира, где я снимал комнату. Весь апрель там работал оргкомитет ДС, мы готовили учредительные документы нашей организации. Капитана Березкина я, конечно, уже в упор не помню. Я их столько перевидал на своем веку.

— Но милиция приходила? 

— Да, мы баррикадировались — все как положено. Они и в квартиру на Рождественском [бульваре], где было общее заседание, пытались ворваться. Отключали нам свет. Жириновский там выступал в темноте, я помню, его впервые тогда видел. А на второй день мы разошлись по секциям. Были секции экономической и политической программ. И была организационная секция, на которой мы принимали устав, декларации.

— У ДС все было серьезно: декларация, программа, проект реформ. Помните, как вы все это готовили, писали? Среди вас были идейные споры? 

— Это всегда были не просто споры, а до мордобоя, можно сказать. Мы боролись за каждое слово. Любой политический документ — это очень тонкая вещь. А когда у людей разные взгляды, и при этом нужно создать один общий текст — это смертельно. Но нам удалось. 

Уже потом — по-моему, на третьем съезде [в январе 1990 года в Таллине] — возникли проблемы. Мы не смогли принять новую программу, потому что сибирские организации больше тяготели к национально-демократическому движению, а мы с Лерой были противниками самого слова «национальность». Оно очень скользкое и тревожное. Мы тогда не смогли принять новую программу.

— По-моему, сразу было понятно, что «Демократический союз» — очень шаткая конструкция. Под одной крышей сошлись такие разные люди с такими разными взглядами. Не было шансов сохранить партию. 

— Да, безусловно. Какое-то время мы продержались, выполнили некие социальные и политические функции. Прикрывали все эти, мы их называли, щенячьи организации [менее радикальные, чем ДС]. Они вроде бы были против [действующей власти], но в то же время вроде и за. А мы справа были, нас дубинками колотили — зато мы расширяли коридор для остальных.

— Начиная с 1988 года на акции «Демократического союза» приходили уже не десятки, а тысячи людей. 

— Не могу сказать, что это были очень крупные митинги. Скажем, на выступление Андрея Дмитриевича [Сахарова] в «Лужниках» [21 мая 1989 года] пришли порядка 500 тысяч человек. Конечно ДС не собирал таких митингов, но тысяч по 20 бывали. 

Но главное, когда мы шли по улицам, и навстречу, понятно, выходили [сотрудники] МВД с дубинками, наши девчонки выходили вперед — ставили нас во вторые ряды, а сами шли впереди и говорили нам: «Отойдите, вас сейчас исколотят и убьют, а нас трогать не будут». Девчонки были бесстрашные. И нам было стыдно, что они нас не пускали в первый ряд.

— Поговорим про ваши гастроли — когда появился ДС, Валерия Ильинична стала много ездить по стране. Когда появилось ощущение, что не только Москва, но вся страна с вами? 

— Не только Валерия Ильинична, мы все ездили — это была партийная работа. Очень хорошо помню нашу поездку на Украину, на съезд украинского «Демократического союза». Мы с Лерой приехали в Киев как два представителя [ДС], и [украинские силовики] нас сняли с поезда, забросили в уазик. Через газоны на красный свет куда-то повезли на дикой скорости. Выяснилось, что нас везут в аэропорт. Там уже час стоит самолет. 

— Хотели депортировать в Москву?

— Да, но мы отбились — во многом, благодаря Лере. Она сказала: «Если самолет взлетит, я разобью иллюминатор. И никто не приземлится». Одна женщина сказала: «Я лечу на похороны, мне срочно надо». Лера отвечает: «Вы здесь будете похоронены». Тогда пассажиры быстренько создали оргкомитет и выдвинули своих представителей, которые подошли к пилотам и сказали: «Мы не знаем, кто эти люди. Мы не знаем их политических взглядов. Но мы с ними никуда не полетим». Это было потрясающе! Да, были замечательные времена.

— А правда, что вы по крышам от слежки убегали? 

— Бывало — и не раз. Трудно уйти от слежки, когда за тобой в десяти метрах идут. Они, молодые мальчишки, круглосуточно, непрерывно дежурят в машине рядом с твоей работой. Помню, зима, снег, и они в снежки играют, пока ты работаешь. Все сотрудники института смотрят на них, пальцами показывают. 

Когда я ходил на лекции (я на мехмате МГУ тогда учился), они сидели через два ряда позади меня в аудитории. И все знали, что это стукачи-гебисты. В какой-то степени это раздражало, но когда удавалось случайно уйти из-под этого контроля, сбежать, это была большая радость. Помню такой момент: мы едем в троллейбусе, они едут за нами в «Жигулях». Остановка, мы выходим из последней двери троллейбуса, а прямо вплотную к нему стоит их «жигуленок». Мы становимся сбоку от него, наших голов не видно. А они не заметили тот момент, когда мы вышли. Троллейбус трогается, и они едут за ним. Такая радость была, что мы обманули КГБ.

— А какие люди были тогда в ДС? Молодежь в основном?

— У нас было много бывших политзеков. Но когда ДС уже стал распространять десятки тысяч газет, заводилами мероприятий были студенты. Как ни странно, из МГУ больше всего. К сожалению, многим из них это покалечило жизнь: они не получили высшего образования, потому что ушли в политическую деятельность, но и там тоже никем не стали. Потому что такие радикальные организации, как ДС, не приходят к власти. Наверное, у многих жизнь сложилась не так, как могла бы. 

Леру всегда обвиняли в этом: ты тащишь людей на митинги, демонстрации. Она говорила: да, тащу и буду тащить, потому что потом им морально будет легче жить. Их совесть будет чиста. Они будут понимать, что хотя бы попытались что-то сделать.

— При этом, насколько я понимаю, к Новодворской было сложное отношение со стороны диссидентов старшего поколения. 

— Да. Даже для них она была радикальной. Но ее ценили — пусть часто не соглашались и спорили с ней. Такие смелость, категоричность и бескомпромиссность в этой среде уважали. Мы с Лерой даже были доверенными лицами Сергея Адамовича Ковалева во время выборов.

Семья

— Как к деятельности Новодворской относились дома? Насколько я могу судить по вашей переписке, с мамой и бабушкой у нее были сложные отношения.

— Да. Отец все понимал и, в общем-то, первоначально поддерживал нас. А с мамой все было очень сложно. Поэтому, в общем-то, мы и создали эту легенду, что мы — жених и невеста. Мама очень хотела, чтобы Лера вышла замуж, и поэтому, может, через силу, но верила в то, что мы занимаемся именно тем, чем она хотела, а не политической деятельностью. Когда нас уже арестовали [в 1986-м], она поняла, что мы ее водили за нос несколько лет. Мама всегда стучала на Леру. Она была ее надсмотрщиком в определенном смысле слова.

— Не может быть!

— Насколько она доносила и о чем именно, я не скажу, но она точно была своим «агентом КГБ» в семье. 

Но пока нам удавалось поддерживать нашу легенду, я очень любил ходить к ним в гости. Даже банкет после защиты моей диссертации проходил на квартире у Леры. Это был 1986 год, тогда действовал антиалкогольный закон. А как физики не выпьют? Поэтому мы собрались не в ресторане, а в квартире у Леры.

— В одном из писем к вам Валерия Ильинична пишет, что мечтала бы съехать, и что отношения никудышные, и бабушка попрекает ее тем, сколько денег на нее потратила. Настолько было ей тяжело дома? 

— Я помню, как она мне жаловалась. Она очень любила [свою бабушку] Марию Владимировну. Жаловалась, но любила. Да и [свою мать] Нину Федоровну. Но больше всего любила, конечно, своего кота Стасика — это было святое! Наверное, это были моменты слабости, когда она говорила, что хорошо бы уехать, чтобы никто ее не мучал. Вряд ли она всерьез хотела это сделать. Лера была не очень приспособлена к самостоятельной жизни. Готовила не очень хорошо. Сосиски она сварить могла, но до яичницы дело не доходило.

— Я так понимаю, что мир в доме наступил уже в 1990-е: мама с бабушкой смирились, что Леру не переделать. 

— Они уже даже начали гордиться Лерой.

— Как вам кажется, что мы — люди, которые не знали ее лично, а только видели на экране и митингах, — про ее не поняли?

— Знаете, на ее поминках Виктор Шендерович сказал: «Произошла страшная вещь — мы все осиротели. Потому что этот человек прикрывал весь правый фланг и позволял нам быть смелее, ничего не бояться. Теперь ее нет, теперь мы беззащитны». Лера была уникальна.

— А вы рядом с ней чувствовали себя смелее, лучше? 

— Безусловно. Она поднимала планку не только своих возможностей, но и наших.

А теперь — самое время посмотреть фильм о Новодворской